«Вчера состоялся давно с нетерпением ожидавшийся всеми День Единогласия. В 48-й раз единогласно избран все тот же, многократно доказавший свою непоколебимую мудрость Благодетель. Торжество омрачено было некоторым замешательством, вызванным врагами счастья, которые тем самым, естественно, лишили себя права стать кирпичами обновленного вчера фундамента Единого Государства. Всякому ясно, что принять в расчет их голоса было бы так же нелепо, как принять за часть великолепной, героической симфонии – кашель случайно присутствующих в концертном зале больных…» (Е. Замятин. «Мы»).

Удивительное свойство настоящего искусства – быть разом и вневременным и злободневным. Случается, откроешь книгу, написанную несколько десятков, а то и сотен лет назад, и наткнешься на место, словно бы позаимствованное из вчерашней газеты. Что ж, в том, что Евгений Замятин был настоящим художником – не сомневались даже его враги. Так, советский критик А. Воронский, поливавший грязью послереволюционное творчество писателя, вынужден был признать, что его ранние вещи – создание Мастера.

Правда, если с Замятиным – художником все ясно, то с Замятиным – человеком – решительно ничего не понятно. Герой единственного его романа «Мы» – инженер-математик, строитель межпланетного корабля «Интеграл» – страдает раздвоением личности: то он благонамеренно-верноподданный гражданин Единого Государства, а через пять минут готов примкнуть к повстанцам и даже помочь им угнать свой корабль. Случай Замятина – из того же ряда, только еще более сложный. Тут впору говорить не о раздвоении личности, а о растроении, а то и о расчетверении. Ну просто множественная личность Билли Миллигана из романа Дэниэла Киза.

Нумер один. Инженер-кораблестроитель

Евгений Иванович Замятин родился 20 января (1 февраля по новому стилю) 1884 г. в городе Лебедянь Тамбовской губернии. Отец – священник церкви Покрова Богородицы и преподаватель Закона Божия в местной прогимназии, мать – женщина образованная, начитанная, к тому же хорошая пианистка. Родители – люди благочестивые, богомольные, часто ездившие по монастырям и святым местам. Одно из первых впечатлений Жени Замятина – поездка в Задонский монастырь, к мощам святого Тихона Задонского.

Мальчик рос тихим, книжным ребенком. «Вы увидите очень одинокого, без сверстников, ребенка на диване, животом вниз, над книгой – или под роялью, а на рояле мать играет Шопена – и уездное – окна с геранями, посреди улицы поросенок привязан к колышку и трепыхаются куры в пыли. Все это – среди тамбовских полей, в славной шулерами, цыганами, конскими ярмарками и крепчайшим русским языком Лебедяни».

В 1902 г. он закончил с золотой медалью гимназию – воронежскую, в «уездной» Лебедяни имелась только прогимназия. Поступил в Петербургский политехнический институт, на отделение, готовившее морских инженеров. («Петербург начала 900-х годов – Петербург Комиссаржевской, Леонида Андреева, Витте, Плеве, рысаков в синих сетках, дребезжащих конок с империалами, студентов мундирно-шпажных и студентов в синих косоворотках. Я – студент-политехник косовороточной категории».) Учился хорошо, на летних практиках побывал на заводах по всему Югу, а в 1905 г. даже проплавал на пароходе «Россия» от Одессы до Александрии, с заходом во все левантийские порты.

В 1908 г. Замятин закончил институт, поступил на службу в Отдел торговых портов Министерства торговли и промышленности, а заодно был оставлен на кафедре родного института. С 1911 г. сам стал преподавателем корабельной архитектуры, публиковал статьи в научно-технических журналах – «Теплоход», «Русское судоходство». В рабочих поездках исколесил пол-России. В 1913 г. из-за болезни (стенокардия, которую в те времена называли грудной жабой) уехал в Николаев, строил там землечерпалки.

Весной 1916 г., в разгар Первой мировой войны, Военное министерство откомандировало Замятина в Англию, наблюдать за постройкой ледоколов для российского флота. Он работал на заводах в Ньюкасле, Глазго. «Моя самая лучшая и самая любимая постройка – ледокол «Ленин», завод Армстронга». (Ледокол, собственно, был «Александр Невский, в честь вождя мирового пролетариата его переименовали уже после революции.) К ледоколам Замятин испытывал чувства нежные, на грани сексуального влечения («Как Иванушка-дурачок в русских сказках, ледокол только притворяется неуклюжим, а если вы вытащите его из воды, если посмотрите на него в доке – вы увидите, что очертания его стального тела круглее, женственнее, чем у многих других кораблей».)

Осенью 1917 г., накануне Октябрьской революции, Замятин вернулся в Россию («на стареньком английском пароходишке – не жалко, если потопят немцы»). Из Англии он привез прекрасное знание английского, твидовый костюм и классический облик элегантного, суховатого англичанина («сэр Замятин» – это Маяковский). Пышную, вечно взъерошенную копну каштановых волос и залихватски закрученные кверху усы сменили аккуратный пробор и маленькие усики щеточкой. «Насмешливые глаза, длинный, тонкий мундштук в насмешливых губах, клубы табачного дыма, разгоняемого рукой, до самых ногтей заросшей густыми рыжими волосами» (воспоминания Николая Чуковского).

По возвращении Замятин продолжил преподавать в политехническом институте. В общем, типичный «буржуазный спец». Как и полагается такому спецу, женился. С женой – Людмилой Николаевной Усовой, в ту пору студенткой-медичкой – он познакомился еще в 1905 г. Работал в институте до 1930 г.

Нумер два. Революционер

Главным скелетом в респектабельном шкафу почтенного инженера-кораблестроителя была его революционная деятельность. Деятельность эта уходила корнями еще в детство, в странное для тихого книжного мальчика свойство характера – идти наперекор обстоятельствам. Гимназистом Женя Замятин увлекался тем, что ставил «всевозможные опыты над собой» – для закалки характера. Вот, к примеру, укусила его бешеная собака – так, чем идти к врачу, лучше выждать пару недель, чтобы испытать судьбу: проявится ли бешенство или нет? Теми же мотивами определялся и выбор профессии: «В гимназии я получал пятерки с плюсами за сочинения и не всегда легко ладил с математикой. Должно быть, именно поэтому (из упрямства) я выбрал самое что ни на есть математическое: кораблестроительный факультет Петербургского Политехникума».

Этим же принципом руководствовался Замятин и в 1905 г., вступив в большевистскую фракцию РСДРП: «В те годы быть большевиком – значило идти по линии наибольшего сопротивления; и я был тогда большевиком». Хотя, может быть, повлияло на него и восстание на броненосце «Потемкин», свидетелем которого он стал во время своего плаванья, в одесском порту. Замятин работал в студенческих выборных учреждениях, занимался агитацией среди рабочих – за что и был в декабре 1905 г. арестован (не где-нибудь, а в штабе Выборгской боевой организации РСДРП, в окружении целого склада оружия) и посажен в одиночку в Доме предварительного заключения. Ему повезло – при обыске полиция не нашла в его комнате пакет с пироксилином, завалявшийся на подоконнике между кулечков с сахаром и колбасой. За такой «завтрак» прямая дорога вела на виселицу. Благодаря хлопотам матери весной 1906 г. Замятина выпустили из тюрьмы и отправили в ссылку в родную Лебедянь.

Провинциальную скуку молодой революционер выдержал недолго. Уже летом он нелегально вернулся в Петербург, а осенью, все еще оставаясь на нелегальном положении – возобновил учебу в институте. Так, нелегалом, он и проживал в столице – сначала в качестве студента, а потом и преподавателя. Только в 1911 г. полиция спохватилась и выдворила его из города. Каким образом Замятину удался этот трюк – неизвестно. По его же собственному объяснению, ему помогали частая смена квартир и дурацкая опечатка в розыскных документах: в них значился студент университета Евгений Замятин, а сам он, понятно, в университете никогда не учился. Право на жительство в Петербурге Замятин получил только в 1913 г., после амнистии к 300-летию дома Романовых.

В послереволюционные годы большевистская активность Замятина сошла на нет, но тюремная его эпопея на этом не закончилась. В 1914 г. цензура сочла его повесть «На куличках», опубликованную в журнале «Заветы», непристойной и оскорбляющей честь русского офицерства. Весь тираж журнального номера был конфискован, автор и редакция отправлены под суд, и в результате Замятин вновь попал в ссылку – на сей раз на Север: Кемь, Соловки. Правда, суд, затянувшийся из-за начала войны, всех причастных к этой истории позднее оправдал.

Ссылка 1914 г. оказалась не последним столкновением Замятина с правосудием. Но в следующий раз в тюрьму он угодит уже в другой своей ипостаси.

Нумер три. Писатель

Разумеется, в историю Евгений Замятин вошел именно в этом качестве. К писательству его подталкивало много. Родное Черноземье, которое подарило России половину ее литературы. Недалеко от замятинской Лебедяни – бунинский Елец, тургеневское Спасское-Лутовино, толстовская Ясная Поляна. Пришвин и вовсе был соседом – племянник Чеботарихи, героини первой замятинской повести «Уездное».

Затем – то самое книжное детство. «Много одиночества, много книг, очень рано – Достоевский». Впечатления от революционных событий, поездок по стране… Первый рассказ Замятина – «Один» – был опубликован в 1908 г. Рассказ оказался слабым, вспоминая о нем, писатель испытывал только неловкость. Следующие рассказы прямиком отправлялись в стол. И только в 1911 г. произошла кристаллизация насыщенного соляного раствора творческого воображения (любимое сравнение Замятина) – повесть «Уездное». («Если я что-нибудь значу в русской литературе, этим я целиком обязан Петербургскому Охранному Отделению: в 1911 году оно выслало меня из Петербурга, и я года два очень безлюдно жил в Лахте. Там от белой зимней тишины и зеленой летней – я написал «Уездное».)

Два занятия – или две страсти: кораблестроение и писательство – сочетались до поры до времени вполне органично. Замятин называл эту свою двойную жизнь «амфибийной»: «У амфибий, как известно, двойная жизнь, двойное дыхание: в воде и на воздухе». Так он и жил в двух стихиях: «Одновременно с листами проекта башеннопалубного судна – на столе у меня лежали листки моего первого рассказа», «Уехал в Николаев, построил там несколько землечерпалок, несколько рассказов и повесть «На куличках»», в Англии: «Проверяя чертежи «Ленина», писал свой роман об англичанах — «Островитяне». Как говорят, и роман, и ледокол вышли удачными».

Название повести «Уездное» раз и навсегда задало главную тему замятинского творчества: провинция. Серая, косная, пошлая. И подавляющая личность. Такую провинцию Замятину удавалось отыскать в любом месте: не только в захолустной Лебедяни, но и в блистательном Лондоне. Впрочем, сюжеты многих его повестей и рассказов просты до примитивности и чаще всего – мелодраматичны: адюльтеры и прочие любовные многоугольники. Что бы он ни изображал: сонную одурь русской глубинки или чопорный, размеренный быт английских обывателей, главное – замятинский стиль. По его собственному выражению, «форма — основа. Сюжеты — одни и те же: важно как». В историю русской литературы Замятин вошел прежде всего как стилист. Начинал он в русле «орнаментальной прозы» Ремизова («Почему вы взяли себе псевдоним Замятин?», – поинтересовался Сологуб у Ремизова после публикации «Уездного»). Эта орнаментальная проза со временем превращается в нечто вроде словесного кубизма: мир распадается на геометрические формы, человек заменяется деталью, прозвищем, подобием. Пользовался Замятин и другими приемами; иногда кажется, что все его произведения – в первую очередь упражнения в стиле. Отсюда – странный эффект их вторичности, и не только в тех из них, что написаны «под кого-то» из его предшественников (Лескова, Горького, Куприна), а даже там, где подражали уже ему самому (так, «Наводнение» кажется неизвестным рассказом Всеволода Иванова).

Эту же словесную изощренность, стремление конструировать тексты так же, как он конструировал любимые ледоходы, Замятин позднее, уже после революции пытался привить и своим ученикам в студии Петроградского Дома Искусств. Первое, что от них требовалось – прекратить употреблять клишированные авторские ремарки к прямой речи: «он сказал», «она подумала». Большинство учеников Замятина (Зощенко, Лев Лунц, Николай Никитин) вошли в состав Серапионова братства. Замятин называл себя их «литературным акушером».

Положение Замятина в литературе оказалось столь же межеумочным, двойным, как и все в его жизни. В Европе он был русским, а в России – европейцем. Русские критики видели в нем европейца, стилиста, стремящегося к вычурности и эксцентричности, а западные – коренного русского писателя, последователя традиций Гоголя, Достоевского и Лескова, изобразителя нравов русской глубинки. Как писал Ремизов: «Замятин из Лебедяни, тамбовский, чего русее, и стихия его слов отборно русская. Прозвище: «англичанин», и никакое это не английское, а просто под инженерскую гребенку, а разойдется – смотрите: лебедянский молодец с пробором!»

Нумер четыре. Контрреволюционер

Революция, возвращение в Россию переломили жизнь Замятина надвое. Кораблестроение осталось в прошлом. Преподавание в Политехническом институте продолжалось для заработка и по инерции: «Практическая техника засохла и отломилась от меня, как желтый лист». Писать тоже было некогда – Замятин включается в ту бурную литературную и окололитературную деятельность, которая разворачивалась под руководством Горького: «Всемирная Литература», Всероссийский союз писателей, Дом литераторов, Дом искусств, работа в издательствах, в редакциях журналов, чтение курсов русской литературы и техники художественной прозы, рецензии, предисловия, воспоминания…

Где-то в этот период предельной загруженности, в эти «веселые, жуткие» петроградские зимы первых лет революции («корабли-дома, выстрелы, обыски, ночные дежурства, домовые клубы. Позже – бестрамвайные улицы, длинные вереницы людей с мешками,
десятки верст в день, буржуйка, селедки, смолотый на кофейной мельнице овес») и произошло перерождение Замятина-революционера в Замятина-контреволюционера. Человек – не гусеница, превращающаяся в куколку, и момент подобной метаморфозы точно зафиксировать невозможно. Скорее всего, он приходится куда-то на время между двумя очередными арестами. В феврале 1919 г. Замятин был арестован вместе с Блоком, Ремизовым и другими писателями и художниками, подозревавшимися в связях с левыми эсерами. Через два-три дня благодаря вмешательству Горького и Луначарского всех выпустили. В следующий раз Замятин попал за решетку в августе 1922 г. и был приговорен к бессрочной высылке за границу. Он должен был попасть на знаменитый «философский пароход», вывозивший из России почти весь цвет ее культуры, но благодаря хлопотам влиятельных друзей постановление НКВД было отменено. Замятина это непрошеное доброжелательство не обрадовало – в результате он оказался замурованным по эту сторону железного занавеса.

Вообще-то ничего удивительного в его арестах не было. Как еще можно обращаться с контрреволюционером, заявляющим: «Партия организованной ненависти, партия организованного разрушения делает свое дело уже полтора года. И свое дело – окончательное истребление трупа старой России, – эта партия выполнила превосходно. Но не менее ясно, что организовать что-нибудь иное, кроме разрушения, эта партия, по самой своей природе, не может. К созидательной работе она органически не способна» (статья «Беседы еретика», 1919 г.). Или: «Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока мы не излечимся от какого-то нового католицизма. Настоящая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные и благодушные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики… Я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое» («Я боюсь», 1920 г.).

Хотя, может быть, никакого перерождения в контрреволюционера и не было? Может быть, это сама революция переродилась неизвестно во что? Как говорится в романе «Мы»: «Раз число чисел – бесконечно, какое же ты хочешь последнее? – А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней – нет, революции – бесконечны».

Советская власть была уверена, что последняя революция уже произошла. Написанный в 1920 – 1921 гг. «Мы» в Советском Союзе издавать запретили. Замятин отослал его за границу, и там он был в 1924 г. опубликован в английском и чешском переводах. В СССР «Мы» стал одной из первых ласточек самиздата: он распространялся в списках, писатель читал его своим друзьям.

Между тем приходилось как-то приспосабливаться к новой жизни, и Замятин уходит в драматургию: «Блоха», «Общество Почетных Звонарей», «Огни св. Доминика», трагедия в стихах «Атилла». «Блоха» – весьма вольная инсценировка повести Лескова – с бешеным успехом прошла на сценах МХАТА – второго и ленинградского БДТ (больше трех тысяч представлений).

В 1929 г. контрреволюционная деятельность Замятина достигла своей кульминации: в пражском (разумеется, эмигрантском) журнале «Воля России» были опубликованы отрывки из «Мы». Замятин про эту публикацию ничего не знал (а если бы знал, наверняка бы постарался ее предотвратить, прекрасно понимая, к чему она приведет). Текст был напечатан не оригинальный, а в обратном переводе с английского. На рапповских критиков эта публикация подействовала как нажатие на спусковой крючок стартового пистолета. Почти два месяца во всех советских газетах продолжалась травля Замятина и других писателей-попутчиков (в теплую компанию попали Булгаков, Пильняк и Эренбург). Было приостановлено издание собрания сочинений Замятина, снята с репертуара «Блоха», запрещен к постановке «Атилла». Книги Замятина не выдавались в библиотеках.

Кампания травли закончилась письмом Замятина к Сталину в июне 1931 г. В этом типично замятинском письме, переполненном шуточками («Уважаемый Иосиф Виссарионович, приговоренный к высшей мере наказания автор настоящего письма – обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою»), дерзостями («Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой») и советски-благонамеренными рассуждениями о том, как пьеса Замятина понравилась простому рабочему люду, писатель просил отпустить его за границу – на год, для лечения. Высочайшее соизволение было вскоре получено.

Нумер пять. Эмигрант

В ноябре 1931 г. Замятин с женой уехали за границу. Они собирались отправиться в Америку: Сесиль де Милль приглашал сценариста для новой картины. Однако голливудская карьера писателя так и не состоялась. Покружив по Европе (Рига, Берлин, Прага, юг Франции), чета Замятиных осела в Париже.

В эмиграции Замятин продолжал привычную двойную, «амфибийную» жизнь. Он не лукавил, когда просил разрешения только на временный отъезд. Он не собирался оставаться за границей навсегда, сохранял советское гражданство, никогда не печатался в эмигрантских изданиях. Первое время Замятин даже посылал в Россию деньги на оплату своей ленинградской квартиры. Нина Берберова вспоминала: «Он ни с кем не знался, не считал себя эмигрантом и жил в надежде при первой возможности вернуться домой. Не думаю, чтобы он верил, что он доживет до такой возможности, но для него слишком страшно было окончательно от этой надежды отказаться. Он был наигранно оптимистичен, говорил, что необходимо «переждать», «сидеть тихо», что некоторые животные и насекомые знают эту тактику: не бороться, а притаиться. Чтобы позже жить».

Тактика пережидания отчасти имела успех. За «хорошее поведение» советская власть постепенно смягчила свое отношение к писателю. В мае 1934 г. Замятина заочно приняли в новообразованный Союз писателей СССР (беспрецедентный случай), а в 1935 г. он даже принимал участие в работе Антифашистского конгресса в защиту культуры в составе советской делегации.

Здесь, в Париже, где не было советской цензуры, где не надо было больше разрываться между писательством, преподаванием, редакторской и инженерной работой, творческая активность Замятина резко пошла на убыль. Для заработка он сочинял сценарии: «Анна Каренина» (так и не поставленная), «На дне». Экранизация горьковской пьесы, где действие было перенесено во французскую ночлежку (режиссер – Жан Ренуар), имела успех. Брюссельская постановка «Блохи» прошла незаметно. Пьесу об Аттиле Замятин переделал в повесть «Бич Божий». И она, и сборник воспоминаний «Лица» были опубликованы уже посмертно.

Умер Замятин 10 марта 1937 г. от все той же, мучившей его многие годы грудной жабы. Марина Цветаева описывала похороны: «Было ужасно, растравительно бедно – и людьми, и цветами … У меня за него – дикая обида». С ней перекликается Ремизов: «Замятин умер от грудной жабы смертью Акакия Акакиевича Башмачкина… затравленный, озирающийся, с запечатанным сердцем и запечатанными устами…»

Нумер шесть. Антиутопист

Замятин считается родоначальником жанра антиутопии, как Томас Мор – жанра утопии. И то, и другое неверно: Мор лишь изобрел слово «утопия», самих же утопий хватало и до него – вспомнить хоть платоновское «Государство». Точно так же элементы антиутопии можно обнаружить и до Замятина – у Свифта, Жюля Верна, не говоря уже о «Железной пяте» Джека Лондона и романах Уэллса. И все же Замятин действительно создал первую, тщательно, по-инженерному разработанную и выверенную модель нового, но отнюдь не прекрасного мира. И Хаксли, и Оруэлл исходили именно из нее. (Хаксли отрицал знакомство с книгой Замятина, а вот Оруэлл «Мы» не только читал, но и написал рецензию. Легко заметить, что Оруэлл заимствовал у Замятина и сюжет, и основных действующих лиц, и многие черты описываемого им общества.)

Мир замятинского романа – это мир всеобщей унификации, регламентации и симплификации (замятинское выражение). Мир торжества принципов полезности и целесообразности. Мир «математически-безошибочного счастья». Мир, в котором люди утратили личные имена и из людей превратились в «нумера». Мир, в котором живут в домах с прозрачными стенами – чтобы все видели, кто чем занимается, тем более что и скрывать в этом мире решительно нечего. Мир, где все встают и ложатся спать одновременно, завтракают, обедают и ужинают одновременно, идут на работу и возвращаются домой одновременно. Мир, где регламентировано даже свободное время. Мир, где полагается делать 40 жевательных движений за едой и двигаться стройными рядами по четыре, прогуливаясь по улицам. Мир, где все одеты в одинаковые униформы, и все комнаты заставлены одинаковой мебелью. Мир, где выходит единственная Государственная Газета. Мир, где нет семьи, и дети не знают своих родителей. Мир, где царствует сексуальная свобода – нужно только «записаться» на понравившегося тебе партнера, получить «розовый талон» (вызывающий подозрительные ассоциации с желтыми билетами дореволюционных проституток) и навещать его в специально отведенный для этого «сексуальный час», единственный, когда разрешается опустить шторы в комнате. Мир, где одинаковость доведена почти до неразличимости, вот только носы еще у всех разные – но это ничего, наука и с этим скоро справится.

Замятинское Единое Государство, управляемое несменяемым Благодетелем и сонмом Хранителей – осуществление идеала Паноптикона, изобретенного Иеремией Бентамом и описанного Мишелем Фуко. Торжество дисциплинарной власти и абсолютно прозрачного, однообразного пространства. Торжество всеобщей заменяемости – и машин, и людей-винтиков. Единственное число, Я – исчезло. Существует только множественное, только Мы.

Истоки антиутопии Замятина – русские, «достоевские». Шигалевские тетрадочки, в которых «выходя из безграничной свободы, заключают безграничным деспотизмом». «Легенда о Великом Инквизиторе» (прообразе Благодетеля): «тихое, смиренное счастье» людей, соединившихся в «бесспорный общий и согласный муравейник». Вопль подпольного человека: человек – не фортепьянная клавиша, и надо ему – «одного только самостоятельного хотенья, чего бы эта самостоятельность не стоила и к чему бы ни привела».

Замятинская антиутопия предшествует Хаксли и Оруэллу – и стоит где-то посередине между ними. К Оруэллу перешли все основные черты репрессивного строя: Благодетель (Старший Брат), Бюро Хранителей (полиция мыслей), борьба с инакомыслящими, пытки и казни. Только прозрачные дома заменены телекранами: во времена Замятина еще не было телевидения. Хаксли же унаследовал другое: его «прекрасный новый мир» – общество изобилия, где состояние всеобщего счастья достигается с помощью биотехнологий, изменяющих сознание (у Замятина это своеобразная лоботомия, операция по «вырезанию фантазии»). Какая из антиутопий страшнее – трудно сказать. Какая осуществимее – понятно: Оруэлл, в сущности, и не фантастику писал, а лишь довел до логического конца то, что вполне реально существовало в сталинском СССР и гитлеровской Германии. Замятин же отталкивался от реалий военного коммунизма с его всеобщей уравниловкой и проповедью коллективизма, помноженных на воспоминания о распорядках британских верфей («принципы тэйлоризма», которые у Хаксли превратятся в фордизм).

Одна из самых жутких особенностей созданного Замятиным мира – в том, что здесь не переписывают прошлое, как у Оруэлла, и не жгут книги, как у Рэя Брэдбери. Прошлое доступно: можно послушать старинную музыку или посетить исторический музей (Древний Дом), но никто им не интересуется. «Извините, но у вас просто умерла душа» (Том Вульф).

Литература – не астрология: она не предсказывает будущее, а лишь предупреждает, каким это будущее может стать. От читателей зависит, чтобы предупреждение не превратилось в пророчество.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>