Я никакой не учёный, а мирозритель (Weltschauer).
Х.С. Чемберлен

Чемберлен Х.С. Основания девятнадцатого столетия / Вступ. ст. Ю.Н. Солонина; пер. Е.Б. Колесниковой. – В 2 т. – СПб.: Русский Миръ, 2012. – Т. 1. – 688 с.; Т. 2 – 479 с.

Есть книги с настолько устойчивой репутацией, что мы судим о них, не читая. Есть слова, которые мы употребляем, не задумываясь о том, что они означают. Если первое сочетается со вторым – то мы крепко забронированы от всякой возможности понимания.

Примером подобного рода являются «Основания…» Чемберлена – всем известно, что это один из ключевых текстов в интеллектуальной истории нацизма, все знают, что это одна из главных книг расовой теории, упоминаемая обычно следом за Гобино. Каждый образованный человек, прочитавший пару-тройку книг по истории нацизма и какую-нибудь биографию Гитлера, напр., Иоахима Феста или Алана Буллока, знает о преклонении фюрера перед Чемберленом – причём двойственным, во-первых, как перед ключевой фигурой в байретском движении, и во-вторых, как автора пресловутых «Оснований…»

Чуть поднапрягши память – вспомнится знаменитое посещение Гитлером Чемберлена, когда последний дал фюреру свое духовное благословение – и затем похороны Чемберлена в 1927 г., на которые приехал Гитлер, проводившиеся по нацистскому сценарию: «перед катафалком <…> несли огромную свастику. Над процессией реяли чёрные флаги, а вокруг гроба шли бравые штурмовики. Они же обеспечивали и охрану шествия» (т. 1, стр. 175 – 176).

В этих расхожих и готовых образах всё верно – равно как и расхожие рассуждения о фашизме и нацизме во многом воспроизводят uzus’ы, функционировавшие еще в 1920-е – 1930-е гг. Однако, как и в случае с расхожими словами о «фашизме» и «нацизме», разговор утрачивает всякую конкретность – и тем самым смысл, отсылающий к обозначенному предмету разговора. Ведь когда сейчас мы говорим о «фашизме», то, как правило, мы говорим о чём угодно, кроме как о самом историческом феномене, обозначаемом данным термином, и речь наша много говорит о наших эмоциональных оценках, о том месте в интеллектуальной политической диспозиции современности, которое мы занимаем или стремимся занять – но никак не о прошлом, с которым формально должны вроде бы соотносится наши слова.

Отсюда – необыкновенная ценность обращения к первоисточникам. Если мы боимся подобных текстов (достаточно вспомнить истерические реакции на переводы Юнгера, Шмитта, Фрайера), то тем самым мы не защищаем себя от того феномена, который нас пугает – напротив, оставаясь неизвестным, он остаётся неопознанным в нашем интеллектуальном пространстве: нацизм для нас, например, выступает в обличие расхожих образов, не узнаваемый в иной аранжировке – он оказывается в нашем сознании стилем, а не явлением. Запрещая себе говорить и думать – или требуя, чтобы всякая мысль сопровождалась бесконечным рядом спасительных оговорок и заверений в осуждении «нацизма», «фашизма» и т.д., мы демонстрируем табуированные слова и закреплённые практики должного речевого поведения, не осознавая (или, скорее, не давая себе осознать – избавляя себя от сложности проблемы), что то самое явление, от которого мы стремимся дистанцироваться, не допустить и т.п., может существовать в ином обличии.

Для начала – текст Чемберлена представляется удивительно знакомым, неиндивидуальным, являя собой типичный образчик высоколобой эссеистики уже подступающей эдвардианской эпохи, эпохи Вильгельма II и последнего корпуса Хофбурга, строительство которого завершится как раз за несколько лет до конца Австро-Венгрии. Стилистически – это кофе «Мария Терезия», сладковато-горькое, пьянящее, целое кофейное сооружение, которым возможно наслаждаться лишь в атмосфере венского блаженства – эпохи декаданса, когда всем понятно, что «так дальше продолжаться не может», но пока это продолжается – это прекрасно, и в первую очередь для тех, кто провозглашает неизбежность катастрофы.

Правильное понимание требует определиться с жанром работы: «Основания…» – это огромное, более чем тысячестраничное эссе, а позиция автора – позиция дилетанта, поскольку охватить такой круг вопросов и создать историческую панораму более чем двух тысячелетий невозможно с претензией на профессионализм. Задача для него – не описать детали, а обозначить общие контуры, создать общую панораму, причём из перспективы настоящего:

«Моя цель не летопись прошлого, но освещение настоящего» (т. 2, стр. 203).

Это не история – это поиск оснований современности, где прошлое используется для прояснения настоящего, в свою очередь делающего понятным прошлое, которое переосмысляется сквозь призму того, что считается его результатами.

Чемберлен получил великолепное естественнонаучное образование, был автором ценной работы по физиологии растений и близко общался с целым рядом выдающихся биологов своего времени – его представления о физической антропологии отнюдь не странные рассуждения маргинала, а скорее попытка вольного теоретизирования в духе эпохи, с её расхожими представлениями о пластичности человеческой природы, об ускоренности культурного, социального в биологическом, причём понимании, не лишённом известной гибкости.

В отличие от предшествующих расистских теорий, Чемберлен мыслит расу не как нечто, существующее изначальное («чистая раса»), которое в последующей истории либо разлагается, либо сохраняется в своей «чистоте» (а точнее, поскольку ничто не может сохраняться вечно, лишь разлагается с меньшей скоростью), но как то, что возникает и исчезает:

«С ограниченной, неверной точки зрения Гобино это не имеет значения, так как мы только быстрее или медленнее погибаем. Ещё более ошибаются те, кто, казалось бы, возражают ему, но при этом делают то же самое гипотетическое предположение о первоначальной чистой расе. Но кто изучил, как в действительности возникает благородная раса, знает, что она может вновь возникнуть в любое мгновение, это зависит от нас. Здесь наша высокая обязанность перед природой» [выд. нами. – А.Т.] (т. 1, стр. 420 – 421).

«Раса» в понимании Чемберлена не предполагает даже с необходимостью кровное родство – он склонен принимать данную гипотезу, однако сопровождая её следующими оговорками:

«Я даже не постулирую кровное родство, я не забываю о нём, но слишком хорошо сознаю необычайную запутанность этой проблемы, слишком чётко вижу, что истинный прогресс науки здесь преимущественно заключался в раскрытии нашего невежества и недопустимости всех предыдущих гипотез, чтобы захотеть сейчас, где замолкает каждый настоящий учёный, продолжать строить новые воздушные замки. <…> Мы столкнулись с родственным духом, родственным настроем, родственным телосложением, этого достаточно. У нас в руках нечто определённое, а так как это не определение, а нечто, состоящее из живых людей, то я и отсылаю к этим людям, к истинным кельтам, германцам и славянам, чтобы понять, что такое “германское”» (т. 1, стр. 557 – 558).

Текст Чемберлена интересен тем, что позволяет отчётливо видеть, как из консервативных и романтических представлений вырастает расовая теория. Ведь по существу всякая попытка придать расизму Чемберлена биологическую конкретику терпит неудачу – он слишком хороший биолог, чтобы придать особенное значение тем или иным конкретным критериям физической антропологии, чтобы пытаться установить прямую связь, напр., между формой черепа и расовой принадлежностью – там, где он воспроизводит подобные антропологические рассуждения, он неизменно сопровождает их оговорками, для него задача состоит не в поиске воображаемой чистой расы прошлого, вычленении её из современного «расового хаоса», но, напротив, в том, чтобы зафиксировать реально существующее, по его мнению, единство «германцев» – данное как очевидный исторический факт, и уже затем переосмыслить его биологически. Биологическое играет роль субстанциального носителя традиции, исторического единства – того, что способно вывести существование за пределы индивидуальных целей и смыслов:

«Для человеческого рода нельзя не учитывать того обстоятельства, что здесь главную роль играет моральное и умственное. Поэтому для людей нехватка органической расовой связи означает прежде всего отсутствие связи моральной и умственной. Кто происходит из ниоткуда, уходит в никуда. Отдельная жизнь слишком коротка, чтобы иметь перед глазами цель и достичь её. Жизнь целого народа была бы слишком короткой, если бы расовое единство не создавало свой определённый, ограниченный характер, если бы чрезмерный расцвет многосторонних талантов не объединялись единством рода, что ведёт к постепенному вызреванию, к постепенному созданию в определённом направлении, в результате чего одарённейший индивидуум живёт для надындивидуальной цели. <..> …Мы учимся понимать, что бы мы ни думали о causa finalis бытия, человеческий индивидуум не как отдельный индивидуум, не как заменяемый винтик, а только как честь органического целого, как часть особенного рода может выполнять свое высочайшее назначение» (т. 1, стр. 423, 424).

Раса становится телом истории: «в отдельном душа может возобладать над происхождением, здесь побеждает идея, но для массы – нет», и Чемберлен сочувственно цитирует Поля де Лагарда: «немецкое заключается не в происхождении, но в состоянии души» (т. 1, стр. 559), но вне расы это останется индивидуальным действием, частным случаем – тогда как раса придаёт этому действию плотность, оно выводит его за пределы единичного поступка или решения – через неё оно опознается, становится историческим. Таков для Чемберлена Августин (т.1, стр. 416 – 419) – его гениальность остается фактом его частной биографии, то, что было воспринято его временем – скорее противоположно сути его учения, только там, где он уклоняется от самого себя, он обретает влияние на современников. И, напротив, там, где есть раса, там из индивидуальных, зачастую безымянных действий, вырастает общий смысл – больший, чем тот, что осознаётся кем бы то ни было из его деятелей, поскольку индивидуальные усилия не растрачиваются, не погашаются взаимно, но направлены к одной, общей, надындивидуальной цели.

История, на взгляд Чемберлена, предстаёт как история становления и распада рас – их формирования, выражения расового типа – и последующего смешения. И в этом плане показательно его отношение к евреям: они для него не объект ненависти, но враг, причём враг, вызывающий уважение («хорошо видеть перед собой врага, заслуживающего уважения, в противном случае ненависть или пренебрежение могут легко омрачить суждение», – т. 1, стр. 592) – в отличие от другого врага, «хаоса народов», не имеющего своего специфического лица и выражения. Евреи становятся тем самым «идеальным врагом», на которого, по мысли Чемберлена, должны походить германцы: они воплощают собой идеальный расовый принцип и проблема в том, что тем самым они «естественным образом» оказываются врагами германцев:

«Если евреи были для нас губительным соседством, то справедливость требует признать, что они действовали согласно природе своих инстинктов и своих дарований, при этом они являют достойный восхищения пример верности самим себе, своей нации, вере своих отцов. Соблазнителями и предателями были не они, а мы. Мы сами были преступными пособниками евреев, так было и так есть ещё и сегодня. Мы предали то, что считает святым самый жалкий житель гетто, – чистоту унаследованной крови, так было раньше и так сегодня больше, чем когда-либо» (т. 1, стр. 444 – 445).

Однако если проблема германцев в том, что они не являются тем, кем являются евреи – то главным, субстанциальным врагом для Чемберлена оказывается «хаос народов», воплощением которого служит католичество, «Римская церковь». Она несёт в себе наследие Римской империи – той чистой формы, которое утратило всякое содержание, всякую творческую определённость: если борьба с евреями для Чемберлена это борьба между равными противниками, то борьба с католичеством – борьба с тем, кто отвергает сам расовый принцип. В целом все эти рассуждения по типу весьма сходны с построениями Льва Гумилёва – «Римская церковь» Чемберлена по описанию почти тождественна «химере» Гумилёва, возникающие и исчезающие в истории расы – как следствия «пассионарных толчков» и т.д.

Впрочем, стоит подчеркнуть, что обсуждение идей Чемберлена неизбежно искажает перспективу, в которой создавалась сама работа – если мы понятным образом акцентируем его «расовые идеи», в силу последующего значения и частоте ссылок на них, то для Чемберлена раса – это способ «конечного объяснения» той исторической реальности, которая ему предстоит. В самом тексте «Оснований…» рассуждениям о расах отведено сравнительно немного места – куда важнее для самого автора очертить те основные смыслы, которые лежат в основах XIX века и должны определять будущее развитие, самосознание «германцев» (под которыми Чемберлен понимает кельтов, германцев и славян).

Чемберлен был не глубоким, но чутким мыслителем – схватывая новые идеи своего времени, сочетая и перенося в новые сферы интеллектуальные наработки разных предметных областей. При этом он позволяет себе не додумывать подхватываемые им тезисы, так, например, излагая идею о несоизмеримости культур, о невозможности для одной культуры проникнуть в содержание другой, поскольку каждая их них имеет «строго индивидуальный характер»¹ – мысль, которую позже подхватит и разовьет Шпенглер; – Чемберлен не делает из этого никаких выводов, которые отразились бы на других положениях его работы, это так и остаётся частной зарисовкой, равно как эскизом, который послужит картине, созданной Шпенглером, остаётся блистательный очерк по истории математики (т. 2, стр. 212 – 214).

Чемберлен предпочитает создавать наброски – стремясь выстроить не целостную конструкцию, не очередную систему, а скорее как дилетант, с кем (в итальянском смысле) он себя соотносит, представить очерк понимания современности из истории, где важнее не отдельные положения, а возникающее ощущение целого, каждая конечная формулировка которого будет ложной, как попытка придать окончательные границы тому, что находится в становлении; в этой ситуации, по Чемберлену, важнее пояснить динамику, наметить «силовые линии», то, что служит пониманию настоящего – и для чего обращение к любому материалу, от учения о расах и скрещивании до рассуждений о музыке – лишь пример, более или менее показательный.

Знакомство со знаковым текстом своего времени, одним из ключевых текстов формирующего нацизма важно в двух отношениях: во-первых, «Основания… – не книга какого-нибудь чудака и маргинала, напротив, она совершенно типична для своего времени, будучи ярким образчиком интеллектуальной прозы рубежа веков, достаточно оригинальным, но именно настолько, насколько это и требуется для того, чтобы привлечь внимание «образованной публики». Рассуждения о расах, о биологических основаниях истории – не мысли одиночки, а расхожее представление того времени (достаточно вспомнить хотя бы Тэна с его расами как движущими силами в истории искусства или рассуждения Дарвина в «Происхождении человека и половом отборе», когда он сомневался, будет ли «негр» биологически ближе к высшим обезьянам или к англосаксу).

Успех Чемберлена связан с тем, насколько эффектно он соединяет распространенные естественнонаучные представления с традициями культуро-философских рассуждений, объединяя идеи, распространённые в культуре того времени, в единую картину – значительная часть аудитории разделяла эти идеи по отдельности, отсюда сила впечатления, произведённая их объединением.

Во-вторых, и это куда более важный вывод, нацизм, который нередко принято интерпретировать в идеологическом плане как результат творчества «полузнаек», просвещенчески объясняя недостатком интеллектуальной культуры, исторически имеет вполне респектабельную родословную – «Основания…» Чемберлена вплетены как в историю нацизма, так и в родословную, напр., последующей философии культуры или социологии знания (кстати, Шелер также любил отсылать к расовым основаниям разных типов мышления).

Иное дело, что респектабельные сейчас учения не любят вспоминать о таких деталях генеалогии. Но это в очередной раз подтверждает правоту тезиса Хоркхаймера и Адорно о неправомочности толковать нацизм как «сбой», историческую случайность, вызванную уникальными обстоятельствами – нацизм с его идеологией оказывается глубоко укоренным в самом центре европейской культурной традиции. Стигматизируя те или иные имена, создавая вычищенную схему интеллектуальной истории прошлого, мы сводим тот же «нацизм» до «казуса», события в прошлом, которое преодолено «правильным пониманием в настоящем». Табуируя подобного рода тексты, мы защищаем себя от того, что в действительности как раз не представляет опасности – от буквального повторения прошлого. Но прошлое не повторяется как таковое – табуируя темы и слова, мы реагируем на проявления, не добираясь до сути, даём оценки, опережающие понимание – и тем самым рискуем встретиться с тем, от чего бежим, лишь поменявшим своё обличье.

____________________________

1. «Одна культура может уничтожить другую, но не проникнуть в неё. Если мы начнём наши исторические труды с Египта или, согласно новейшим открытиям, с Вавилона и проследим хронологическое развитие человечества, то воздвигнем полностью искусственное здание. Потому что египетская культура, например, это полностью замкнутая индивидуальная сущность, о которой мы можем судить не более, чем о муравьином государстве» (т. 2, стр. 152).

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>