К 100-летию Октябрьского переворота, или Великой Октябрьской социалистической революции

«Какому хочешь чародею отдай разбойную красу», — разрешал Блок Руси, он называл её своей женой. И накликал: осенью 1917-го чародей пришел за своим. Он был лыс, картав, невысок ростом, зато с харизмой. Русь не устояла.

Сарынь на кичку

Не только в ссылках, эмиграции, подполье готовилась русская революция. В салонах, в поэтических кафе, в редакциях эстетских журналов мечтали о революции, призывали ее. Люди жаждали свободы, равенства, братства, социальной справедливости – всего этого действительно не хватало. Революция казалась (а может быть, и была) единственным выходом. К тому же, она хорошо вписывалась в идею русского мессианства. И Серебряный век перьями своих лучших поэтов готовил для нее психологическое (и идеологическое) обеспечение.

В 1905-1907 годах свои вязанки дров к революционному костру споро несли Гиппиус, Мережковский, Сологуб и многие другие. Утонченный Бальмонт клеймил: «Наш царь – Мукден, наш царь – Цусима,/ Наш царь – кровавое пятно,/ Зловонье пороха и дыма,/ В котором разуму темно./… Он трус, он чувствует с запинкой,/ Но будет, час расплаты ждет./ Кто начал царствовать – Ходынкой,/ Тот кончит – встав на эшафот». Стихи были так себе, но искренние. И, увы, пророческие.

Когда началась Мировая война, поэты (опять же в большинстве) оказались пацифистами, что тоже способствовало росту их революционных настроений. Кроме того, поэты простодушно верили, что императрица Александра Федоровна стала хлыстовкой, но притом остается немкой и интригует в пользу брата Вильгельма, что все зло от Распутина и в прочие сплетни. Быть монархистом считалось не комильфо.

Революцию ждали, революцию хотели. И даже странно, что один только Маяковский почти угадал в 1915-м: «Где глаз людей обрывается куцо/ Главой голодных орд/ в терновом венке революций/ грядет шестнадцатый год».

Чтобы петь революцию, вовсе необязательно было вступать в ряды большевиков. Из больших поэтов, кстати, был партийным опять же Маяковский, ставший членом РСДРП(б) в 1908-м. И Брюсов, получивший партбилет уже в 1919-м. Да и не в партийности было дело. Хотелось свободы, обновления, перемен. А то и лихого разгула, как у футуриста Василия Каменского: «Сарынь на кичку! Ядреный лапоть/ Чеши затылок у перса-пса./ Зачнем с низовья/ Хватать царапать/ И шкуру драть/ Парчу с купца./ Сарынь на кичку!/ Кистень за пояс./ В башке зудит/ Разгул до дна./ Свисти – глуши,/ Зевай — раздайся!/ Слепая стерва — не попадайся! / Вввва!». Это удалое «Вввва!» можно расценивать как красочный уголовный фермент в психологии нации. А при желании – как чисто литературную игру и дионисийский восторг, по Ницше.

Тогда в России все читали Ницше. Он был «крестным отцом» Серебряного века» и в этом качестве осенял благородным светом уголовные порывы и настроения. Блок, как и Ницше, страстно уповал на «варварские массы», «более свежие», чем цивилизованные люди. Как и Ницше, он ставил на «дух музыки» и призывал «слушать ту великую музыку будущего, звуками которой наполнен воздух, и не выискивать отдельных визгливых и фальшивых нот в величавом реве и звоне мирового оркестра» — музыку Революции.

«Да, на Руси крутит огненный вихрь… Вихрь несет весенние семена. Вихрь на Запад летит… Перевернется весь мир», — предвкушал Иванов-Разумник, идеолог скифства. В его орбите в той или иной мере крутились и Блок, и Белый, и Клюев, и Есенин. В русле этой идеологии Блок писал своих «Скифов» — как угрозу Западу, не спешившему заключать мирные договоры с большевиками.

Для Андрея Белого, антропософа и штейнерианца, революция — это «Мировая Мистерия», теургическое средство изменения мира: «Сначала источник бьет грязно; и косность земли взлетает сначала в струе, но струя очищается, революционное очищение – организация хаоса в гибкость движения новорождаемых форм». Он верил: распятая Россия воскреснет, как Христос, со славою. И принимал Советы депутатов за начало соборной радости.

«Крестьянский поэт» Клюев, вопреки своему сусальному облику, был по-революционному агрессивен, по-большевистски жесток и беспощаден. Он сочинял революционные песни: «За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой/ Идем мы на битву с врагами». Искренне восхищался Лениным: «Есть в Ленине Керженский дух,/ Игуменский окрик в декретах,/ Как будто истоки разрух/ Он ищет в поморских ответах». Что, возможно, и соответствовало истине. Упивался кощунством: «Убийца красный святей потира…». Потом диктатура пролетариата окончательно разрушит его мечту о Древней Руси, а сам он сгинет в нетях ГУЛАГа.

Во времена революции многие пророчили. «Верю и знаю, что нынешняя лихорадка России на пользу… — пишет Ходасевич в письме 15 декабря 1917 года. — Будет у нас честная трудовая страна умных людей, ибо умен только тот, кто трудится…». Тогда же, в декабре, в стихотворении «Путем зерна» он поэтически формулирует свое отношение к Великой Октябрьской социалистической:

И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, —
Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путем зерна.

Сам Ходасевич, правда, «путем зерна» идти не захотел и вскоре эмигрировал. Успев сказать (в письме к тому же адресату): «Быть большевиком не плохо и не стыдно. Говорю прямо: многое в большевизме мне глубоко по сердцу».

Разумеется, дело не только и не столько в том, кто и что сказал в ту или иную историческую минуту. Дело в глубинной психологии, в подсознании нации, которая в силу разных причин была готова к революции, хотела революции (это описано в «Истоках и смысле русского коммунизма» Бердяева). Творцы же, улавливая «возмущение стихии», его в своих творениях выражали. Их слово, жест, образ и т.п. служили ферментами революции.

Что до эксцессов, то о них сказал тоже Блок: «Что же вы думали? Что революция — идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ — паинька? Что сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит?..»

Февраль и Октябрь

Но не все испытывали восторг, слушая музыку революции в исполнении большевиков. Эренбург в музыке революции слышал «крики убиваемых, пьяный смех, треск револьверов, винтовок, пулеметов, плач «подайте хлебушка, милостивец»,… много голосов, но нет среди них радостного…» Осуждал большевиков и Горький: «Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают ее в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции».

Бальмонт приветствовал Февраль, но «хаос» и «ураган сумасшествия» Октября привели его в ужас. Он как-то сразу понял, точнее – ощутил, что большевики – носители разрушительного начала, подавляющие личность.

Пастернак сравнивал две революции не в пользу Октябрьской:

Теперь ты — бунт. Теперь ты — топки полыханье.
И чад в котельной, где на головы котлов
Пред взрывом плещет ад Балтийскою лоханью
Людскую кровь, мозги и пьяный флотский блев.

Для Гиппиус (и Мережковского) Октябрь был «предательством и святотатством». «Как скользки улицы отвратные,/ Какая стыдь!/ Как в эти дни невероятные/ Позорно — жить!/ Лежим, заплёваны и связаны/ По всем углам./ Плевки матросские размазаны/ У нас по лбам».

Волошин в ноябре 1917-го, как бы в ответ на блоковского «чародея», пишет о «бездомной, гулящей, хмельной, во Христе юродивой Руси»: «Поддалась лихому подговору,/ Отдалась разбойнику и вору,/ Подожгла посады и хлеба,/ Разорила древнее жилище,/ И пошла поруганной и нищей/ И рабой последнего раба».

Октябрьскую революцию он воспринял как судьбоносную грандиозную мистерию, но без всякого восторга. Революция обострила его дар – чутким стало его восприятие, горестно точным – его слово:

С Россией кончено… На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах…

Мандельштам тоже принял Февраль и поэтому вначале осуждал Октябрь вкупе с Лениным: «Когда октябрьский нам готовил временщик/ Ярмо насилия и злобы,/ И ощетинился убийца-броневик/ И пулеметчик низколобый/ — Керенского распять! – потребовал солдат,/ И злая чернь рукоплескала…». Однако чуть позже он уже воспевал «народного вождя» в темных (если не сказать — двусмысленных) стихах, но всё-таки воспевал:

…Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
В ком сердце есть – тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет.

Цветаева говорила: «Самое главное с первой секунды Революции понять: всё пропало. Тогда – всё легко!». Она напрочь отказывала революции в музыкальности. Не приняла Февраль: «И проходят – цвета пепла и песка — / Революционные войска./…… Нету лиц у них и нет имен, — / Песен нету!». Октябрь ощутила как конец всему: «Идет по луговинам лития./ Таинственная книга бытия/ Российского – где судьбы мира скрыты -/ дочитана и наглухо закрыта./ И рыщет ветер, рыщет по степи:/ — Россия! – мученица! – С миром – спи!»

Были среди поэтов свои герои и мученики. Это, конечно, Гумилев. Это Леонид Каннегисер. В ночь с 25 на 26 октября 1917-го он, вместе с другими юнкерами, защищал в Зимнем дворце Временное правительство. А в августе 1918-го убил председателя петроградской ЧК Урицкого. Им двигала, писал Марк Алданов, и горячая любовь к России, и ненависть к ее поработителям, и чувство еврея, желавшего искупить перед русским народом вину евреев-большевиков («Я стремился показать русскому народу, что для нас Урицкий не еврей. Он — отщепенец»). Между Февралем и Октябрём, летом 1917-го, Каннегисер пишет свой «Смотр»:

На битву! — и бесы отпрянут,
И сквозь потемневшую твердь
Архангелы с завистью глянут
На нашу весёлую смерть.
………………………………..
Когда у блаженного входа
В предсмертном и радостном сне
Я вспомню – Россия, Свобода
Керенский на белом коне.

Весёлая смерть настигла его в подвалах ЧК.

Мы vs. Я

Революция, помимо прочих измерений, была сражением «мы» против «я», коллективного против личности. Кто победил – известно.

А начиналось все с игры, достаточно, впрочем, серьезной. «Стоять на глыбе слова “мы” среди моря свиста и негодования», — пункт первого манифеста русских футуристов (1912), придуманный безумным будетлянином Хлебниковым. Он же выдвигал идею «государства времени» взамен устаревшего «государства пространства», а себе отводил роль глобального бюрократа – «председателя Земшара». Правда, после 1917 года Хлебников уже мечтал о «безгосударственном человечестве» и объяснял, почему он «никогда, нет, никогда не будет Правителем». Но было поздно.

Часть и целое, индивид и коллектив, гражданин и государство – всем этим антиномиям предстояло разрешиться в пользу большего. И вот что интересно. Революция разрушала до основания прежние формы государственности, чтобы на новом месте возникло «более государственное государство» (Мережковский), объявившее себя диктатурой пролетариата.

Кроме русского мессианства, в приятии революции огромную роль сыграл и русский коллективизм (иногда его называют соборностью). Поэты – индивидуалисты и бунтари! – слишком уж охотно готовы были слиться с чем-то большим, чем собственное «Я», раствориться в массе, коммуне, государстве, партии. Возможно, их завораживала эстетика больших чисел. Или они поддавались напору, энергии стихии. Или просто поэты были инфантильны.

Слиться и раствориться – здесь, несомненно, есть что-то буддистское, какая-то роковая азиатчина, или, как выражались в ХIХ веке, китайщина… После Октября Мандельштам будет воспевать ритм как орудие в руках государства, необходимое для воспитания «неорганизованной личности», «величайшего врага общества». И писать о ренессансе «во имя коллектива»

Так происходила гибель индивидуалистической этики, ее зачаточных форм, которые были возможны в России. «Единица – вздор, единица – ноль, голос единицы тоньше писка», — подведет потом итог Маяковский.

…Революция – это весело. Это гуляй душа без картуша. Флаги, песни, кокаин (или эфир), винные погреба – пей не хочу – девочки… У Катьки керенки в чулке… В кожаной тужурке соскочить со ступеньки автомобиля, помахивая маузером… Ну что, буржуйские морды, страшно… То-то же… И в Смольный.

За главным чародеем – в очередь – спешили выстроиться чародеи рангами ниже, вплоть до самых мелких. Россию, возлюбленную жену поэта Блока, ставили на хор. И это тоже была музыка Революции.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>