28 ноября 1908 года родился Клод Леви-Стросс, французский философ и антрополог, один из самых виртуозных игроков в бисер XX века, увлекший своей Игрой целые поколения интеллектуалов Запада и Востока.

Согнувшись, со стекляшками в руке
Сидит он. А вокруг и вдалеке
Следы войны и мора, на руинах
Плющ и в плюще жужжанье стай пчелиных.
Усталый мир притих. Полны мгновенья
Мелодией негромкой одряхленья.
Старик то эту бусину, то ту,
То черную, то белую берет,
Чтобы внести порядок в пестроту,
Ввести в сумбур учет, отсчет и счет.
Игры великий мастер, он не мало
Знал языков, искусств и стран когда-то,
Всемирной славой жизнь была богата,
Приверженцев и почестей хватало…
Теперь… Сидит он… Бусины в руке,
Когда-то шифр науки многоумной,
А ныне просто стеклышки цветные,
Они из дряхлых рук скользят бесшумно
На землю и теряются в песке…

Герман Гессе.

XX век можно без преувеличения назвать столетием Мифа, мифическим временем, которое запомнится удивительной калейдоскопической сменой картин разрушенных и созданных вновь мифических миров. Одним из тех Творцов, кто участвовал в этой завораживающей Игре, был Клод Леви-Стросс. Не случайно его программной статье «Структура мифов» был предпослан эпиграф: «Можно сказать, что вселенные мифов обречены распасться, едва родившись, чтобы из их обломков родились новые вселенные». Это высказывание Франца Боаса должно было, по замыслу Леви-Стросса, дать метафорический ключ к его методологии структурного изучения мифов, но – такова Игра – оно сделало нечто большее – раскрыло сущность всего творчества французского философа, разрушавшего целые вселенные мифов и создававшего на их месте другие вселенные, сомнительные вселенные, лишенные Человека, вселенные, при виде которых невольно вспоминаешь известные строки: «Empty spaces – what are we living for?»

И последователи, и оппоненты Клода Леви-Стросса не раз отмечали тот очевидный факт, что в основе его теории лежит не научная логика, а некий неведомый способ мышления, позволявший ему делать выводы там, где останавливалось научное познание. Так, Д. Преттис расценивал методологию Леви-Стросса как «революцию в науке» на том основании, что она «изменяет правила научной процедуры» и позволяет делать выводы, не подтверждая их фактами, открывая, тем самым, новый путь познания. Интересно, что подобным образом характеризовалось и творчество Зигмунда Фрейда. Так, А. И. Белкин отмечал: «Специфика трудов Фрейда – это не научная логика, а скорее неведомый до сих пор стиль мышления, дающий обильные всходы». Сближение здесь творчества Леви-Стросса и Фрейда отнюдь не случайно. И структурализм, и психоанализ, не смотря на всю свою кажущуюся чуждость друг другу, растут из одного корня – из Мифа.

Мифопоэтическая сущность работ как Клода Леви-Стросса, так и Зигмунда Фрейда подчеркивалась неоднократно в самых разных контекстах. Так, например, Вяч. Вс. Иванов обращал внимание на поэтический язык этих работ: «Подобно таким более всего повлиявшим на него в юности мыслителям, связанным с гуманитарной традицией ХIX в., как Фрейд, Леви-Стросс не только ученый, но и поэт, и композитор в науке (достаточно напомнить о письме Фрейда к его невесте, где он говорит о том, что в науке хочет сделать то, что ему не дается в поэзии). Это касается не только таких рассчитанных на широкую публику сочинений, как «Печальные тропики», где Леви-Стросс приводит образцы собственных литературных композиций и свободно перемежает ретроспективный путевой дневник и научные размышления лирическими описаниями. В гораздо большей степени это относится к специальным книгам Леви-Стросса, в особенности к четырехтомному труду по мифологии. В нем сам характер изложения и внешнее оформление книги, начиная с изысканного подбора иллюстраций (как и в «Пути масок»), настраивают читателя на восприятие произведения как одновременно и научного и художественного. Такой синкретический мифопоэтический текст сам по себе может быть очень ценным явлением культуры и эмоционально воздействует на читателя».

И Леви-Стросс, и Фрейд всегда слыли великими разрушителями мифов и иллюзий. Но именно здесь их достижения нельзя не признать более чем скромными. Так, толкования мифа об Эдипе, предложенные Фрейдом и Леви-Строссом, не имеют никакого отношения ни к архаическому мифу, ни к трагедии Софокла. Напротив, их следовало бы назвать яркими мифотворцами, создававшими свои мифические миры на обломках разрушенных ими вселенных. Зигмунд Фрейд и Клод Леви-Стросс были великими сновидцами, превратившими свои сновидения в подобие научных дисциплин.

Одной из самых существенных черт мифологического мышления является стремление объяснить неизвестное посредством известного, причем независимо от того, как соотносится это неизвестное с тем известным. По словам Е. М. Мелетинского, «мифология постоянно передает менее понятное через более понятное, неумопостигаемое через умопостигаемое и особенно более трудноразрешимое через менее трудноразрешимое». Боги создают человека из дерева, кости или глины подобно тому, как сам человек делает из этих материалов культовые и бытовые предметы. Это мифопоэтическое объяснение неизвестного посредством известного свойственно не только архаичному человеку. Оно прослеживается, например, в стремлении европейских мыслителей XVII-XVIII вв. представить человека как механическое устройство (характерно в этой связи название трактата Ламетри «Человек-машина»).

Подобным образом мыслит и Клод Леви-Стросс, когда пытается объяснить миф сначала посредством только языка, затем через математику и, наконец, посредством музыки. Аргументы французского антрополога в пользу таких сближений не имеют ничего общего с логикой и научным познанием. Они целиком и полностью обусловлены его ассоциациями. Леви-Стросс считал, например, что миф стоит где-то посередине между языком и музыкой. Миф, как и музыка, якобы исходит из двойного содержания и двух уровней артикуляции. В них исчезает время, и актуализируются некие общие бессознательные ментальные структуры. В заголовках первого тома своего главного труда «Мифологичные» Леви-Стросс использует музыкальные термины: «ария разорителя гнезд», «соната хороших манер», «фуга пяти чувств», «дивертисмент на популярную тему» и т.д. Что связывает такие заголовки с содержанием соответствующих глав? Ничего, кроме ассоциаций самого Леви-Стросса.

Французский антрополог был искренне убежден в том, что «все формы социальной жизни в основном одной природы, они состоят из систем поведения, представляющих собой проекцию универсальных законов, регулирующих бессознательную структуру разума, на уровень сознания и социализованной мысли». Проекции эти могут выражаться в самых различных феноменах. Так, по мнению Леви-Стросса, зима и лето, сменяя друг друга, выполняют в природе ту же функцию, что и обмен женщинами в браке или обмен словами в беседе. Подобные сближения характерны сегодня лишь для поэтов или людей, страдающих шизофренией, но никак не для логически мыслящего ученого. Здесь остается только недоуменно пожать плечами или восторженно воскликнуть, перефразировав Тертуллиана: «Верю, потому что недоказуемо!»

В мифологии, считал Клод Леви-Стросс, наиболее отчетливо проявились бессознательные ментальные структуры. Раскрыв структуру мифов, исследователь мог надеяться на открытие изначальных структур человеческого разума и, более того, на раскрытие структур всего мироздания, которое «за тысячи, миллионы, миллиарды лет не делало ничего другого, кроме того, что соответствовало обширной мифологической системе».

Для К. Леви-Стросса мифология была прежде всего эффективным способом «логического» разрешения фундаментальных противоположностей. Последние в процессе мифологизирования бессознательно подменялись менее резкими бинарными оппозициями, которые в свою очередь сменялись еще менее жесткими противоположностями, пока, наконец, оппозиции не разрешались посредством медиаторных образов. Так, например, фундаментальная оппозиция жизни и смерти преобразовывалась в противоположность растительного и животного царства, которая подменялась оппозицией травоядных и плотоядных, разрешавшейся мифологическим образом зооморфного существа, питавшегося падалью. Весь этот «логический» процесс был обусловлен, по Леви-Строссу, врожденными бессознательными ментальными структурами.

Задача исследователя – лишь выявить в мифологических текстах ряд бинарных оппозиций. Формула трансформаций – «бриколажа» – была выведена самим Леви-Строссом. В ее переменные величины стоило только подставить выявленные пары противоположностей. Целые поколения структуралистов только тем и занимались, что выявляли в многочисленных мифологических системах все мыслимые и немыслимые бинарные оппозиции, причем там, где описание «бриколажа» давалось с большим трудом, приходилось видоизменять и каноническую формулу патриарха.

В действительности, суть мифологического мышления заключается не в создании эквивалентных друг другу логических пар противоположностей, а именно в провидении аффективно-ассоциативных связей между теми феноменами, которые семиотик принимает за соответствующие элементы бинарных оппозиций. Философская задача, поставленная перед архаичным человеком Клодом Леви-Строссом, абсолютно немыслима для первобытного охотника и собирателя. Последний не создавал логически безупречных бинарных оппозиций, он лишь чувственно воспринимал мир и исходя из этого опыта описывал окружавшие его предметы и явления, ассоциативно противопоставляя или связывая их.

Происхождение бинарных оппозиций целиком и полностью было обусловлено аффективным восприятием архаичного человека. Все многообразие феноменов окружавшего его мира он чувственно классифицировал на позитивные и негативные для него предметы и явления. При этом феномены, воспринимавшиеся архаичным человеком позитивно, он ассоциативно связывал между собой. Соответственно он проводил ассоциативные связи и между негативными явлениями. Так, согласно исследованиям Вяч. Вс. Иванова и В. Н. Топорова, в славянских мифологических системах позитивно маркировались верхний, правый, мужской, старший, близкий, свой, светлый, сухой, видимый, белый или красный, день, весна, небо (в отношении к земле), земля (в отношении к преисподней), огонь (в отношении к влаге), дом, восток (по отношению к западу), юг (по отношению к северу), солнце; а негативно – нижний, левый, женский, младший, далекий, чужой, темный, влажный, невидимый, черный, ночь, земля (в отношении к небу), преисподняя, влага (по отношению к огню), лес, запад, север, луна.

Семантические связи, соединяющие между собой позитивно или негативно маркированные представления архаичного человека об окружающем его мире, являлись достаточно гибкими и варьировались в самых различных контекстах. Обусловлено это было тем, что в основе этих семантических связей лежали не жесткие врожденные ментальные структуры, а культурно обусловленное ассоциативное мышление. По справедливому замечанию Р. М. Фрумкиной, «как феномен ассоциативная связь определена именно культурой во всем ее многообразии – всеми знаниями, опытом, в том числе – чувственным опытом, но при этом таким опытом, в котором мы не отдаем себе отчета».

Чувственный опыт архаичного человека кодировался им прежде всего в языке, а затем и во всевозможных культурных контекстах (в мифах, ритуалах, искусстве, поэзии и т.д.). Впоследствии язык и данные контексты организовывали чувственный опыт следующих поколений, бессознательно направляя их ассоциативное мышление уже вполне определенными путями. Отсюда преемственность в архаичном обществе не только канонических мифологических текстов, но и самого мифологического мышления, оперировавшего типичными коллективными ассоциациями.

Удивительно, как слеп был Ludi magister К. Леви-Стросс, проживший столько времени среди южноамериканских аборигенов, к их аффективно-ассоциативному мышлению. Вероятно, причиной тому был когнитивный субъективизм французского антрополога. Интересно, что это непонимание могло стоить К. Леви-Строссу жизни. Речь идет об эпизоде, произошедшем с пребывавшим среди индейцев Леви-Строссом «во время его безобидных опытов с шарами, наполненными горячим воздухом. Совершенно неожиданно даже для него, прекрасно знакомого с мифами того племени, в котором он находился, его действия были истолкованы как опасные для жизни только потому, что увеличение предмета в размерах напоминало индейцам характер действия одного из ядов, с которым отождествлялась «злая сила». Возникшая ситуация была оценена Леви-Строссом как представляющая опасность для жизни и только с громадным трудом он смог погасить агрессию индейцев».

Проведение аффективно-ассоциативных связей, коллективных или индивидуальных, между самыми различными феноменами окружающего мира характерно не только для архаичного, но и для современного человека. Конечно, доминантным для современного человека является логическое мышление, но это нисколько не мешает проявляться аффективно-ассоциативному мышлению в его сновидениях, галлюцинациях, свободном фантазировании, поэтическом творчестве.

Всякий раз, когда контроль логического мышления ослабевает – например, в силу усталости, опьянения или дремотного состояния, – актуализируется аффективно-ассоциативное мышление. Логические противоречия исчезают, ассоциативные связи делают понятным сложный и конфликтный окружающий мир, кажущийся теперь простым и умопостигаемым. «Бывало, – отмечал Альбер Камю, – когда гулянье у кого-нибудь затягивалось далеко за полночь, когда под воздействием алкоголя, танцев, всеобщего необычайного возбуждения по телу начинала быстро разливаться приятная истома, мне вдруг мерещилось, на пределе усталости, что я наконец постиг, на какую-то секунду, тайну жизни и смогу однажды ее высказать. Но усталость улетучивалась, а вместе с ней и тайна».

Как пример аффективно-ассоциативного творчества можно привести картину Сальвадора Дали, на которой тот изобразил Гала с бараньими отбивными на плечах. На вопрос о причине столь странного сближения художник ответил просто: «Я люблю мою жену и люблю отбивные; не понимаю почему я не могу нарисовать их вместе». Подобными аффективно-ассоциативными связями полны наши сновидения. Потому они и столь непонятны. Ключ к их пониманию находится в пристрастиях и ассоциациях, часто бессознательных, каждого конкретного человека.

Для художественного творчества характерны не столько индивидуальные, сколько типичные коллективные ассоциативные связи – иначе произведения искусства не были бы понятны никому, кроме их создателей. В качестве примера художественного произведения, образность которого, навеянная, кстати, сновидением, была обусловлена игрой ассоциациями, можно привести повесть Роберта Льюиса Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда». Несложно заметить, что для описания образов Генри Джекила и Эдварда Хайда Стивенсон бессознательно использовал ряд известных противоположностей:

Доктор Джекил. Мистер Хайд.
Добрый. Злой.
Высокий. Низкий.
Умный. Безумный.
Нормальный. Уродливый.
Старший. Младший.
Филантроп. Мизантроп.
Законопослушный. Преступный.

Как конкретно ассоциативно связывались те или иные качества в образах Джекила и Хайда, можно судить по следующему фрагменту из признаний Генри Джекила: «Зло в моей натуре, которому я передал способность создавать самостоятельную оболочку, было менее сильно и менее развито, чем только что отвергнутое мною добро. С другой стороны самый образ моей жизни, на девять десятых состоявшей из труда, благих дел и самообуздания, обрекал зло во мне на бездеятельность и тем самым сохранял его силы. Вот почему, думается мне, Эдвард Хайд был ниже ростом, субтильнее и моложе Генри Джекила. И если лицо одного дышало добром, лицо другого несло на себе ясный и размашистый росчерк зла. Кроме того, зло (которое я и теперь не могу не признать губительной стороной человеческой натуры) наложило на этот облик отпечаток уродства и гнилости… Этот фактотум, которого я вызвал из своей собственной души и послал одного искать наслаждений на его лад, был существом по самой своей природе злобным и преступным; каждое его действие, каждая мысль диктовались себялюбием, с животной жадностью он упивался чужими страданиями и не знал жалости, как каменное изваяние». И т. д.

Актуализируются аффективно-ассоциативные связи и в научном концептуировании – там, где по тем или иным причинам невозможно объективно исследовать изучаемый предмет. Тогда под видом логических операций, как правило, бессознательно проводятся типичные коллективные ассоциативные связи, которые не раскрывают сущности предмета, а создают представление о нем. Научные концепции в этом случае создаются так же, как и архаические мифологические системы.

Одной из таких мифопоэтических концепций является психоанализ. Его создатель Зигмунд Фрейд настойчиво утверждал: «Деление психики на сознательное и бессознательное является основной предпосылкой психоанализа». Отсутствие четкого понимания, что же такое есть сознание и бессознательное, и, как следствие, отказ от объективного исследования данных феноменов, привели Фрейда и его последователей к неизбежному субъективному их толкованию.

Разделив психическое на сознательное и бессознательное, они не объяснили их сути, а описали их посредством бессознательного ассоциирования с рядом других феноменов. Соотношения между оппозицией сознание-бессознательное и этими феноменами может быть выражено следующим образом:

сознание – бессознательное
верх – низ
культура – природа
свой – чужой
профанный – сакральный
мужской – женский
жизнь – смерть
правый – левый
порядок – хаос
поведение – антиповедение
свет – тьма
добро – зло

В различных психоаналитических концепциях элементы правой колонки ассоциативно связывались между собой, иногда противопоставляясь элементам левой колонки, также ассоциативно связывавшихся в самые различные сочетания. Эти связи в разных психоаналитических системах могли быть весьма устойчивыми и полными или, напротив, зыбкими и фрагментарными. Как бы то ни было, именно аффективно-ассоциативные связи между указанными парами противоположностей формировали представления психоаналитиков о сознании и бессознательном.

И в архаических мифологических системах, и в современных мифопоэтических текстах аффективно-ассоциативные связи между элементами самых различных пар противоположностей играют одну и ту же роль – они объясняют, а точнее описывают неизвестное посредством известного, менее понятное через более понятное. Характерно, что Клод Леви-Стросс не объяснял мифы, а описывал их. Как подчеркивал Е. М. Мелетинский, «на первом плане в «Мифологичных» – общемифологическая семантика, анализ каждого мифа дается в сопоставлении с другими мифами. По этой причине А. Дандис даже упрекал Леви-Стросса в том, что объектом его анализа являются не конкретные мифы, а отношения между ними… Само исследование в известной мере сводится к тому, что одни мифы описываются как результат трансформации других, причем циклическая замкнутость цепи трансформаций выступает важным критерием правильности анализа… В огромном количестве случаев объединяя различные мифы в системы, Леви-Стросс рассматривает один миф как настоящую «метафору» другого».

Иными словами, мифопоэтические тексты Леви-Стросса – это бесконечная игра ассоциациями, Игра в бисер, забавная, увлекательная, захватывающая, но по сути своей пустая, лишенная истинных смыслов и, что более важно, самого Человека. Ведь совсем не случайно французский философ говорил не о том, как «люди думают мифами», а как «мифы – людьми» или даже как мифы «думаются между собой». Здесь впору напомнить об эпохальном восклицании Л. С. Выготского: «Человека забыли!» Оно не было услышано современниками мудрого психолога, да и для всего ХХ века оно осталось гласом вопиющего в пустыне. Человек мыслился как сумма инстинктов и рефлексов, как вместилище безличных бессознательных ментальных структур и как угодно еще, но только не как Человек. Хочется надеяться, что XXI век, о котором Клод Леви-Стросс сказал, что либо он будет веком гуманитарных наук, либо его вообще не будет, станет веком не Мифа, но Человека.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>