170 лет назад, 9 декабря (27 ноября) 1842 года родился Петр Кропоткин

В Москве, между Пречистенкой и Остоженкой, рядом с выходом из метро «Кропоткинская» стоит памятник Энгельсу, который в народе считают памятником Кропоткину. Иногда здесь собираются те, кто называет себя анархистами. Вот юноша декадентского вида читает здесь из Лимонова: «По улице идет Кропоткин/ Кропоткин шагом дробным/ Кропоткин в облака стреляет/ Из черно-дымного пистоля…». Ему хлопают. И ничего, что памятник — Энгельсу.

Рождение революционера

Как-то гувернер-француз показал юному князю картинку из «Illustration Francaise». И долгое время революция представлялась ему в виде смерти, «скачущей на коне, с красным флагом в одной руке, с косой в другой, чтобы косить людей».

Да, революция была дамой страшноватой. И все-таки князь Кропоткин стал революционером. Но не сразу. Он с отличием окончил престижный Пажеский корпус и был назначен камер-пажом императора Александра Второго. Его ждала завидная, блестящая карьера. Однако камер-паж попросился в Сибирь. Царь спросил: «Тебе не страшно ехать так далеко?» — «Нет, я хочу работать, — отвечал 19-летний юноша, — в Сибири так много дела, чтобы проводить намеченные реформы». В реформы он верил истово. Ну а еще его гнал азарт, охота к перемене мест.

В «дивной стране Сибири» Кропоткин много чему научился. Сплавлял лес с сынками — бандитами и ворами. Ходил на разведку в Китай — под видом купца второй гильдии. Писал записки о тюремной системе и о городском самоуправлении. Работал в экспедициях. На современной карте можно увидеть следы его азартной мысли — горный хребет, вулкан, ледники имени Кропоткина…

Он был принят в лучших домах Иркутска и Читы. Крутил романы со светскими дамами, но замечал и прелести простых буряток. Узнал политических преступников, с которыми «обходятся с замечательным уважением». Подружился с людьми, помогавшими бежать из ссылки Михаилу Бакунину. Видел восстание ссыльных поляков и казнь их вождей…

И там же, в Восточной Сибири, чиновник особых поручений при генерал-губернаторе Кропоткин утратил «всякую веру в государственную дисциплину» и подал в отставку. Теперь он вполне был «подготовлен к тому, чтобы сделаться анархистом». Кто-то удачно сказал: «В Европе революционеры — это кучера, которые хотят стать графами, а в России — графы, желающие превратиться в кучеров». Главным делом дворян была служба государству, А они возненавидели государство как таковое. Наверное, что-то было в этом государстве не так.

Жизнь на краю

Вернувшись в Петербург, Кропоткин служил в Министерстве внутренних дел под началом великого Семенова-Тян-Шанского. Это внешняя — благополучная — сторона жизни. Но была и другая — подпольная. Установление контактов с Интернационалом в Цюрихе. Ввоз в Россию запрещенной литературы. Уход от полицейской слежки, переодевания, чужие паспорта. Жизнь на краю, азарт, выброс адреналина!

Вот от роскошного подъезда Зимнего дворца коляска везет отлично одетого господина в дальнее предместье Петербурга. Там он надевает ситцевую рубаху, крестьянские сапоги. Теперь это не князь Кропоткин, а «рабочий Бородин». Он рассказывает рабочим про Интернационал, про Парижскую Коммуну. Про то, что профессор вынужден заниматься очисткой нечистот в университетском здании. Вряд ли рабочие принимают его за своего — князь, он и есть князь. Да и что рабочим до университетских профессоров! Но слушают.

В феврале 1874-го вокруг дома Кропоткина на Малой Морской появились филеры. Сдал князя ткач-рабочий из тех, которые ему так нравились. Кропоткин легко мог бы исчезнуть и появиться в новом месте — под чужим именем и с чужим паспортом. Но надо было читать доклад в Географическом обществе.

Доклад о следах древнего оледенения в Финляндии он прочитал 21 марта 1874 года. Выступление было признано спорным, но блестящим. Кропоткин получил предложение возглавить отделение физической географии и отказался от него. Через день его арестовали.

Одиночная камера №52 в Трубецком бастионе Петропавловской крепости. В окне – «квадратик неба синего». Мертвая тишина. Только скрип сапог часового да звон часов на колокольне, который «нервного человека может доводить до отчаяния». Как говорил Набоков, «это было то недоброе русское уединение, в котором рождаются мысли о доброй толпе». Князь Кропоткин любил толпу, массы и верил в них. (А вот в Бога, как и положено нигилисту, не верил.)

По высочайшему разрешению ему было позволено писать — но только «до солнечного заката», сказал Александр Второй. Времени хватило, чтобы написать два тома «Исследований о ледниковом периоде», которые принесут ему мировую славу.

Через два с небольшим года после посадки Кропоткина перевели в Николаевский военный госпиталь. В ясный летний день Кропоткин, как обычно, вышел на прогулку. За стеной играла скрипка — сигнал о том, что все готово к побегу. Под лихие звуки мазурки арестант помчался к воротам. На улице его ждала пролетка. Раздался крик: «Гони!» И кучер погнал. На крутом повороте пролетка едва не перевернулась. Но обошлось. Убежав из тюрьмы, Кропоткин вбежал в Великий Миф о Революционере. Другие случаи побега заключенных из Петропавловской крепости истории неизвестны.

На чужбине

На Запад Кропоткин приехал с расстроенными нервами, мучаясь мыслью, что его преследуют шпионы. Но довольно быстро пришел в себя и стал не просто революционером, но и апостолом анархии в мировом масштабе! Европейские газеты называют Кропоткина «шефом русских нигилистов». Он издает газету под лихим название «Le Revolte» — «Бунт». Агитирует и пропагандирует среди трудящихся масс. На демонстрации в Берне вырывает красное знамя из рук жандармов.

Убийство Александра Второго Кропоткин приветствует как событие, которое «нанесло смертельный удар по самодержавию. Престиж «помазанника Божия» потускнел перед простой жестянкой с нитроглицерином, теперь цари будут знать, что нельзя безнаказанно попирать народные права…»

Русское правительство обвиняет Кропоткина в причастности к убийству Царя-Освободителя, и швейцарцы выгоняют его из своей страны. «Священная дружина» — тайное общество русских монархистов, созданное для борьбы с террором, — выносит ему смертный приговор. Французские власти сажают его в тюрьму за организацию взрывов на юге страны.

За мятежного князя вступаются европейские интеллектуалы (Гюго, Шоу, Спенсер, Уэллс и др.), и ему скашивают срок по амнистии. Александр Третий требует выдачи Кропоткина и, получив отказ, грозится разорвать дипломатические отношения с Францией…

Образ Кропоткина воспаряет до небес. Так, Оскар Уайлд, отбывающий срок в Редингской тюрьме, пишет: князь Кропоткин – это «человек, несущий в душе того прекрасного белоснежного Христа, который как будто грядет к нам из России».

Но не все главные события происходят на арене истории — Кропоткин наконец женился. Его избранница — Софья Григорьевна Ананьева-Рабинович. Тот женский тип, который, кажется, привлекал его более всего. Высокая, статная, волевая. Как Катерина Брешковская, но более женственная. Из таких получаются хорошие жены. И — отличные вдовы. Ну а пока ему 36, ей 22. Их брак заключен в соответствии с кодексом нигилистов: через три года по желанию любой из сторон его можно расторгнуть. Или продлить.

На родине

А тем временем в Россию привозят из Лондона в чемоданах с двойным дном «Записки революционера» Кропоткина, отпечатанные на индийской тонкой бумаге. Транспортировку книги организуют эсеры. Потом «Записки…» размножают на гектографе и продают на черном рынке по 25 рублей экземпляр — серьезные деньги по тем временам. Книга идет нарасхват! Революционеры нового поколения воспитываются на идеях «дедушки русской революции» Кропоткина и учатся террорной работе под руководством «бабушки» Брешковской.

Для Кропоткина терракт — это выстрел, который будит спящих. «Значение каждого террористического акта измеряется его результатами и производимым им впечатлением». Притом он, по романтической настроенности, приемлет только такой теракт, который происходит в результате эмоционального потрясения, но не холодного расчета. «Террор понимают только те, кто переживает аффекты, вызывающие его…» А вообще, ничего особенного в убийстве князь не видит. Так, в «Записках революционера» он вспоминает своего двоюродного брата, генерал-губернатора Харькова, которого убили революционеры. Без особого сожаления вспоминает: человек, дескать, был неплохой, но бесхарактерный.

Ну а сам Кропоткин, мягкосердечный, отзывчивый, мог бы убить, если бы выпало по жребию? Тургенев говорил, что если бы Кропоткину «пришлось совершить террористический акт и он, идя на это, услышал пение соловья, то непременно остановился бы и…» Что произошло бы потом, Тургенев не знал.

Так или иначе, но отношение Кропоткина к актам террора вполне совпадало с общественным настроением. Вот куплет из известной студенческой песни: «Выпьем мы за того,/ кто фон Плеве убил,/ Кто в карету его/ динамит подложил». Наверное, Империя слишком сильно подавляла протестные настроения и в результате вскоре прочно заняла место первой террористической державы мира.

Возвращение

После Февральской революции Керенский призвал на родину старых революционеров. В марте 1917-го вернулась из своей последней ссылки Катерина Брешковская. В конце мая в Петроград приехал и Кропоткин. На Финляндском вокзале его встречало 60 тысяч ликующих: Керенский, члены Временного правительства, дамы с цветами, анархисты с черными знаменами… Почетный караул, оркестр, торжественные речи. Так после 40 лет отсутствия апостол русского анархизма ступил на родную землю.

Что побудило его, 74-летнего старика, ученого с мировым именем, вернуться в непредсказуемую Россию? И мог ли он, изучивший «от и до» сколь великолепный, столь и трагический опыт Великой французской революции, не понимать, к чему приведет русская революция? Возможно, узнав о революции, князь Кропоткин решил, что его мечты о «безгосударственном коммунизме» наконец сбываются. Есть и более экзотическая версия, согласно которой Кропоткин отозвался на братский зов масона Керенского…

В августе 1917-го вместе с Брешковской, Плехановым, Лопатиным он участвует в Московском Государственном совещании, устроенном Временным правительством. Они выступают как «группа от русской истории» (по выражению Керенского). Князь-анархист призывает к примирению внутри и к войне с Германией до победного конца — «стать дружною стеной на защиту Родины и нашей революции».

Однако на приглашение Керенского занять любой министерский пост во Временном правительстве Кропоткин ответил как истый народник и анархист: «Я считаю ремесло чистильщика сапог более честным и полезным делом». Отказался и от пенсии в 10 тысяч рублей ежегодно, и от автомобиля («Нет, уж мы лучше на извозчике»). Кажется, Керенский был слегка разочарован и обижен.

На перекрестке утопий

Будучи неисправимом оптимистом, Кропоткин верил в то, что после успешной революции, уничтожившей государство, все проблемы будут справедливо и разумно разрешены «добровольцами». «Читал Кропоткина о коммунизме. Хорошо написано и хорошие побуждения, но поразительно слабо о том, что заставит эгоистов работать, а не пользоваться трудами других», — меланхолически замечал Лев Толстой.

Да, Кропоткин верил, что в анархическом раю человек будет счастлив. Однако рядовые анархисты ему не очень нравились. «Ты знаешь, — жаловался он Брешковской, — к нам <…> пристают как самые лучшие, так и самые худшие типы людей…». Прямо как в частушке: «Анархист с меня стащил/ Полушубок теткин./ Ах, тому ль его учил/ Господин Кропоткин?»

Потом случился Октябрьский переворот, как сами большевики тогда выражались. «Дедушка русской революции» Кропоткин (в отличие от «бабушки» Брешковской) остался с большевиками. От большевиков он тоже не принял никаких благ – отказался от квартиры в Кремле, от спецпайка и т.п.

«Я вижу сквозь эту разруху новый просвет для всей современной цивилизации. Но муки родов от того не менее мучительны», — так Кропоткин оценивает Октябрь. Он пытается урезонить Ленина, объявившего красный — массовый — террор после убийства Урицкого. Кого-то ему удается спасти.

Государственный террор – в отличие от индивидуального – ему совсем не нравится: «Печально было бы будущее революции, если бы она не имела других средств, чтобы обеспечить своё торжество, кроме террора». Теперь он ставит на эволюцию («революции являются лишь существенной частью эволюции»).

Среди апокалипсиса Гражданской войны, глядя на революционный разгул «творчества» столь любимых им масс, Петр Кропоткин вопреки всему предвещает неизбежное наступление эпохи прогресса и торжества человечности. Его последняя работа, написанная в голодном и холодном Дмитрове в 1921 году, называется – «Этика». Про нравственность, возникающую из практики взаимосвязи и солидарной деятельности людей.

Утопист, которому выпала возможность присутствовать у «начала истории», обречен на трагическое разочарование. Ибо представления о рае на земле и действительность совпасть не могут. И все-таки революция оказалась чересчур страшной. Как на той картинке из «Illustration Francaise».

10 февраля 1921 года в бывшем дворянском собрании, а теперь Колонном зале Дома союзов, проходила церемония прощания с князем Кропоткиным. По настоянию его родных из Лубянской тюрьмы на один день выпустили анархистов. Под черным знаменем, с пением «Вы жертвою пали…» и «Споем же мы песню под звуки набата…» они провожали того, кто был для них символом их борьбы.

…В детстве все игры юного князя Пети с братом «неизменно заканчивались адом». Дети «тушили все свечи, кроме одной, которую ставили за прозрачный экран, намазанный суриком, что должно было обозначать пламя». И — выли, «как осужденные грешники». Игра в революцию закончилась примерно так же.

И еще из Лимонова: «По улице еще идет Кропоткин/ Но прекратил стрелять в облAки/ Он пистолет свой продувает/ Из рта горячим направленьем…»

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>