8 февраля (27 января) 1837 года поэт стрелялся с Дантесом

Старый лагерник мне рассказывал, что, чуя свою статью, Пушкин всегда имел при себе два нагана.
Абрам Терц. Прогулки с Пушкиным

Причудливость мифа, согласно которому наши знаменитые дуэли — не поединки равных, а нечто вроде заказного убийства, можно, по-видимому, объяснить особенностями русского характера и здешними обычаями. Меж тем, что принято называть национальной трагедией, — это трагедия рока, судьбы. Просто игра случая, в конце концов. И тот, на кого вешают все смертные грехи, виноват здесь не более того, кто пал его жертвой.

Понты выше закона!

Известно, что Пушкин относился к дуэлям не только с особым вниманием, но и с особым удовольствием. Его возбуждали ситуации, в которых жизнь, как он выражался, становилась на карту. «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю». Его влекла, тянула к себе, манила эта бездна. Поэт дружил с Якубовичем, «сделавшим из дуэлей свою специальность», и называл этого бретера не иначе, как «герой моего воображения». Дружил он и с Толстым-Американцем — тем самым, который с удовлетворением заносил в особый список имена людей, убитых им на дуэлях (одиннадцать человек, между прочим!). Кстати, крепкая эта мужская дружба и завязалась после того, как Пушкин вызвал Толстого на дуэль…

Дуэли были тогда запрещены, но русский дворянин мелочи, подобные закону, в расчет не брал. Понты выше закона! Пушкин многократно вызывал на дуэль, был вызван, участвовал в нескольких поединках, которые, благодаря удачному стечению обстоятельств, обходились без кровопролития.

Кроме того, отношение Пушкина к смерти даже по тому времени отличалось чернушным эстетством. «Тебе грустно по Байроне, а я так рад его смерти, как высокому предмету для поэзии», — писал он другу Вяземскому. И добавлял ернически: «Обещаю тебе, однако ж, вирши на смерть его превосходительства».

Что касается личности Дантеса-Геккерна, то, как бы ее post factum ни интерпретировали, известно, что вначале они подружились. Тогда Пушкину было 35 лет, а Дантесу — 22 года — разница существенная, и, возможно, поэту, уже начавшему остепеняться, но носившему некогда кличку Француз, приятно было общаться с молодым человеком, во многом похожим на него самого. Детская, не по возрасту, шаловливость, постоянное балагурство, шуточки да насмешечки, успешное волокитство. Дантес служил в полку три года и получил за это время сорок четыре взыскания. Он плевать хотел на военную дисциплину, не приходил на дежурства, мог на параде закурить сигару etc. Но зато товарищи считали его «славным малым». Его принимали в лучших домах Петербурга, его любили женщины. И мужчины тоже.

Пушкин вызвал Дантеса после того, как получил анонимный «Диплом на звание рогоносца», который произвёл его в заместители великого магистра и историографы ордена. Поэт решил, что поводом для «Диплома» стали ухаживания Дантеса за Натальей Николаевной и что сочинил пасквиль Геккерн-старший. Намёк на то, что рога ему наставляет император Николай, он вроде бы оставил без внимания.

«Диплом», конечно, был злой и жестокой шуткой, но ведь и сам Пушкин шутил жестоко. Так, в светских салонах пользовалась успехом его шутка — о том, что граф Борх живёт со своим форейтором, а его жена — с их кучером. «Диплом», кстати, был за подписью «Непременного секретаря графа И. Борха».

Потом Пушкин свой вызов отозвал ввиду намерения противника жениться на Екатерине Гончаровой. В промежутке поэт успел пожаловаться на Дантеса и старика Геккерна Бенкендорфу и пообещать императору, что драться не будет. Но вскоре, вопреки обещанию, послал Геккерну оскорбительное письмо, провоцирующее вызов, — и Дантес его вызвал.

27 января (по ст.ст.) — день был ясный, но ветреный — поэт сошелся с бывшим своим приятелем и нынешним свояком у барьера. «Чем кровавее, тем лучше» — так был настроен Пушкин. Исходя из этого и составлялись (на французском языке) условия дуэли. По сигналу (Данзас махнул шляпой) дуэлянты получали право стрелять.

«Те, кто желает безусловной смерти противника, не стреляет с ходу <...>, а, идя на риск, дает по себе выстрелить, требует противника к барьеру и с короткого расстояния расстреливает его как неподвижную мишень», — пишет Юрий Лотман. В своей последней дуэли Пушкин пошел на риск, дав выстрелить первым Дантесу. Тот мог бы выстрелить в воздух! — говорят поклонники поэта. Нет, не мог, потому что это означало самое страшное оскорбление! Ответный выстрел раненого Пушкина был метким — пуля пробила руку, которой Дантес прикрывал грудь, и попала — случай! — в металлическую пуговицу. Соперник упал. «Браво!» — радостно воскликнул истекающий кровью Пушкин…

Приговор Комиссия военного суда вынесла просто замечательный да еще повысила камер-юнкера в звании: «подсудимого Поручика Геккерна <...> повесить, каковому наказанию подлежал бы и Камергер Пушкин, но как он уже умер, то суждение его за смертью прекратить, а подсудимого подполковника Данзаса <...> повесить». Император смягчил наказание: Дантеса разжаловали в рядовые и депортировали, Данзас получил два месяца гауптвахты.

Тогда же начал складываться пушкинский миф. Его основные составляющие содержало стихотворение Лермонтова «Смерть Поэта»: Пушкин – одинокий «невольник чести»; Дантес – подлец-иностранец с «пустым сердцем», «торжествующий невежда»; «завистливый и душный» свет – соучастник преступления и т.д. Вроде бы Лермонтов писал его, будучи раздосадован тем, что некие дамы выражали Дантесу сочувствие. За «Смерть Поэта» автор поплатился арестом и ссылкой на Кавказ. Но и был вознагражден – славой.

Миф складывался патриотичный, но наивный. Вряд ли Дантес был глупее и ничтожнее Данзаса, которого поэт позвал в секунданты. И опять же — с кем надо было стреляться Пушкину, коль скоро он так к тому стремился? С Грибоедовым? С Лермонтовым?

Конечно, отношение к Пушкину не всегда было благоговейным. Так, Писарев называл его «легкомысленным версификатором», «ветхим кумиром» и даже «возвышенным кретином». Владимир Соловьёв объяснял, что поэт в своей смерти виноват сам, будучи «невольником той страсти гнева и мщения, которой он весь отдался». Но на культ Пушкина это (почти) не повлияло. Поэты Серебряного века подняли культ Пушкина и, соответственно, пушкинский миф до новых высот –смерть его стала восприниматься как трагический итог «борьбы гения с варварским отечеством» (Мережковский). Отдельные реплики типа: «Пушкин был просто арап, который кидался на белых женщин» Сологуба, заданному пафосу не мешали.

Дантес в СССР и после

В советское время Дантеса считали белогвардейцем, застрелившим красноармейца. Ну, если не красноармейца, то, так сказать, сочувствующего. В общем, товарища (см. статью А. Платонова «Пушкин — наш товарищ»), борца с самодержавием. «Я мстил за Пушкина под Перекопом», — восклицал Багрицкий. А Маяковский грозно спрашивал у Дантеса, чем тот занимался «до семнадцатого года». (См. у Булгакова: «Повезло, повезло! — вдруг ядовито заключил Рюхин … — стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие…») Представлялось, что Пушкина заказал сам император Николай, а Бенкендорф и Дубельт чуть ли ни сидели в кустах, чтобы сделать контрольный выстрел. (О том же тогда пела в эмиграции Цветаева: «Зорче вглядися! / Не забывай: / Певцоубийца / Царь Николай / Первый».)

Пушкин становился официальной советской иконой, составной частью идеологии и пропаганды. Что окончательно утвердилось во время широкомасштабного и торжественного празднования 100-летия со дня его гибели. Повод для торжеств был странен, но вполне в духе1937 года.

Изобилие восторгов и слёз по поводу Пушкина парировал Хармс («Пушкин любил кидаться камнями…» и ещё шесть анекдотов).

Потом на разные лады миф о Пушкине перепевали шестидесятники. Они клялись поэту в любви, присягали на верность, примеряли его судьбу на себя и т.п. Выходило наивно, но в целом трогательно, а главное очень-очень красиво, как у Окуджавы:

Он красивых женщин любил
любовью не чинной,
и даже убит он был
красивым мужчиной.

Ахмадулина мечтала о том, чтобы в дуэли победил Пушкин. И тогда бы: «Дантес лежал среди сугробов, / подняться не умел с земли, / а мимо медленно, сурово, / не оглянувшись люди шли». Интересно, нам бы понравилось, что солнце нашей поэзии, наше всё — убийца? (И кстати, что это за люди, которые даже не оглядываются на умирающего?).

Андрей Синявский, сидя в Дубровлаге, писал (от имени Абрама Терца) книгу «Прогулки с Пушкиным». Двадцать лет спустя книга вышла в России и вызвала яростное негодование традиционалистов. Особенно возмущало вот это: «На тоненьких эротических ножках вбежал Пушкин в большую поэзию и произвел переполох». А также размышления по поводу того, дала или не дала Наталья Николаевна Дантесу. И другие дерзости, вроде того, что сплетню, на которую поэт так обиделся, он сам и пустил. Позже такую же версию подробно обоснует Анатолий Королёв в эссе «Пушкин и диплом рогоносца», особо подчеркивая, что честь поэта это не роняет…

Д.А. Пригов, дурашливо перепевая пушкинский миф, на самом деле смеялся над идеологией:

Когда в Наталью Гончарову
Влюбился памятный Дантес
Им явно верховодил бес
Готовя явно подоснову
Погибели России всей
И близок к цели был злодей
Но его Пушкин подстерег
И добровольной жертвой лег
За нас за всех.

И в постсоветское время нашлись деконструкторы пушкинского мифа. Так, Татьяна Толстая в «Сюжете» с пометой «Июнь 1937, СПб» сообщала: «Дантес убит, Пушкин ранен в грудь. Наталья Николаевна в истерике, Николай в ярости…» Участь поэта незавидна: ни славы, ни денег, смерть (в преклонном возрасте) от удара камнем, который бросил в «старую обезьяну» мальчуган Володя Ульянов… Это своего рода contra Набокову, который (в «Даре») говорит о Пушкине «в шестьдесят лет, Пушкине, пощаженном пулей рокового хлыща, Пушкине, вступившем в роскошную осень своего гения».

Лимонов, сидя в Лефортово, назвал Пушкина «поэтом для календарей» и поставил ему в пример маркиза де Сада. Смерть на дуэли назвал «нелепой». А всю эту историю – «жена шепталась, хохотала и обжималась с – французом, а муж, защищая честь этой жены, получил пулю в живот и умер от этого на диване» — пошлостью.

Ещё жестче расправился (перекликаясь с Сологубом) с пушкинским мифом Всеволод Емелин:
Застрелил его пидор
В снегу возле Чёрной речки,
А был он вообще-то ниггер,
Охочий до белых женщин.

и т.д., вплоть до коды:

Но средь нас не нашлося смелых,
Кроме того пидараса,
Что вступился за честь женщин белых
И величие арийской расы.

И это уже можно считать искусством для искусства. Так, под не очень точную, но весёлую рифму «пидор — ниггер» завершается и деконструкция пушкинского мифа.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>