О знанье, знанье! Тяжкая обуза,
Когда во вред ты знающим дано!
Я ль не изведал той науки вдоволь?..
Меня спасет живая правды сила.

Софокл «Царь Эдип».

Одна из учениц Лосева, близко знавшая его, но принадлежавшая уже другому поколению, Юдифь Каган вспоминала: «В начале июня 1960 года сразу после похорон Пастернака я приехала к своему учителю А. Ф. Лосеву, чтобы рассказать, как проходила в Переделкине эта церемония, кто был, что говорили… Лосева я знала давно и была совершенно поражена, увидав, что он с трудом сдерживает рыдания, плачет. Это был плач не только по Пастернаку, а и по себе, по всей ушедшей, как он думал, навсегда эпохе. Он в слезах повторял: «Какой был дух! Какой был дух на этой земле! И все погубили!» Я беспомощно пыталась его утешить, говоря, что нет, не все погублено, что есть молодые, которые сейчас стараются продолжить то, что тогда было, они читают, думают, рассуждают… Я знала таких людей. Лосев отвечал мне, что я так говорю, потому что не могу даже представить себе, какой была духовная жизнь России в конце десятых – начале двадцатых годов! Действительно, людей с интеллектом такого ранга больше мне встречать почти не доводилось».

Ученик не смог понять своего наставника. Лосев говорил не об «интеллекте такого ранга», он говорил о Духе, о творческом огне, которым жили творцы его эпохи, и который, казалось, безвозвратно уходил вместе с ними. Именно его, этого душевного горения, философ не видел в представителях новых поколений.

Конечно, не стоит идеализировать и поколение Лосева. Ведь и о нем Александр Блок нашел нужным сказать:

Я вижу: ваши девы слепы,
У юношей безогнен взор.
Назад! Во тьму! В глухие склепы!
Вам нужен бич, а не топор!

И скоро я расстанусь с вами,
И вы увидите меня
Вон там, за дымными горами,
Летящим в облаке огня!

Но так было во все времена. Кажущийся парадокс: голосом эпохи всегда становились не массы, составлявшие то или иное поколение, а чуждые толпе одиночки, часто сторонящиеся общих приоритетов, «истин» и даже фраз. Как отмечал сам Блок,

Все, духом сильные, одни.
Толпы нестройной убегают,
Одни на холмах жгут огни,
Завесы мрака разрывают.

Метафора огня в исповедальной лирике Блока весьма характерна. Его поколение действительно было огненным, именно потому, что творцы его времени сжигали себя в душевном пламени, нисколько не заботясь о том, что принесет им такое горение. Алексей Лосев был одним из таких творцов. Арестованный за свое новое Слово и уже брошенный в бездну, он признавался своей жене предельно честно: «Я задыхался от невозможности выразиться и высказаться… Я знал, что это опасно, но желание выразить себя, свою расцветающую индивидуальность для философа и писателя превозмогает всякие соображения об опасности. В те годы я стихийно рос как философ, и трудно было (да и нужно ли?) держать в себя в железных обручах советской цензуры. Этим объясняются и те многочисленные выпады против моих врагов из разных лагерей, которые я допускал в своих книгах… Все это надо понять».

Внутренний душевный огонь всегда сильнее соображений безопасности, он бросает человека и туда, где его ждет явная гибель. Лосев был готов к смерти, но ему была уготована другая участь – стигийское болото, в топях которого угасал всякий творческий огонь. По признанию философа, «лучше я не могу охарактеризовать свое отношение ко всему этому, как назвавши все это неимоверно скучным и пустым, не страшным и не ужасным, не беспокойным и даже не опасным, а просто только блевотно скучным и пустым. Есть что-то мелкое и бездарное во всех этих угрозах смерти, которые я пережил, во всей этой жесточайшей, но в сущности наивной и пустой изоляции, в этом мареве мертвых душ и безнадежной запутанности мозгов, в бестолковости и азиатчине распоряжений, порядков, «обычаев» и «устоев». Все это как-то бездарно, внутренне бессодержательно… И в этом болоте и вертепе не только живешь, но что-то делаешь, куда-то стремишься, имеешь какие-то чувства любви и ненависти, на что-то тратишь свой ум и способности… Было в древней Греции предание о некоей «пещере Трофония», раз заглянувши в которую человек терял способность смеяться на всю жизнь. Ко мне, вероятно, это неприменимо. Но пещера, в которую я заглянул, все же отняла смех на многие годы».

Душевное пламя Лосева не погасло ни в лагерной трясине, ни в многолетнем академическом забвении, последовавшем за его освобождением. Лосев был боец. «Я – не великомученик, а боец, мне подавай победу, а не посмертное почитание», — говорил он. Лосев был не просто бойцом, бросавшим вызов своим метафизическим противникам и врагам из плоти и крови. Лосев являлся прежде всего борцом с самим собой. Именно такая борьба и порождает внутренний огонь. В одной из своих ранних работ о русской философии он отметил ее характерную черту – «апокалиптическую напряженность». Но сама эта напряженность была обусловлена внутренним душевным напряжением создателей русской философии, их духовной борьбой, подобной борьбе Иакова с Ангелом.

В своей «Диалектике мифа» Алексей Лосев пришел к выводу, что «миф есть в словах данная чудесная личностная история». Личность выражает себя через миф. Посредством мифа может быть понята и сами личность. Таким мифом, через который возможно увидеть внутреннее содержание личности Лосева, может быть назван миф о борьбе Иакова с Богом.

Согласно книге «Бытия»:

И остался Иаков один. И боролся Некто с ним, до появления зари;
И увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его, и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним.
И сказал: отпусти Меня; ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня.
И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков.
И сказал: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль; ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь.
Спросил и Иаков, говоря: скажи имя Твое? И Он сказал: на что ты спрашиваешь о имени Моем? И благословил его там.
И нарек Иаков имя месту тому: Пенуэл; ибо, говорил он, я видел Бога лицом к лицу, и сохранилась душа моя.
И взошло солнце, когда он проходил Пенуэл; и хромал он на бедро свое.

(Бытие, 32: 24 – 31)

Борьба с Богом за благословение всегда происходит один на Один. Это – самое сокровенное и потаенное. Одиночество – не только необходимое условие такой борьбы, но и ее неизбежное следствие. Божественная хромота не позволяет ходить строем человеку, отмеченному Господом Богом, обрекая его на одиночество. По словам Азы Тахо-Годи, «молодой Лосев, если читать его юношеские дневниковые записки или письма, мучается своим одиночеством, хотя есть хорошие товарищи, милые девушки-гимназистки, любящая сына до самозабвения мать… А вот почему-то снедает юношу мысль об одиночестве. Он на пороге бытия как бы предчувствует свое одиночество на склоне его. Рука об руку с Валентиной Михайловной, своей спутницей в жизненном лесу, что не хуже дантовского, он прошел путь длиною в тридцать два года (со дня венчания в 1922-м по день кончины Валентины Михайловны в 1954-м). Со мной – тридцать четыре (с декабря 1954-го по год его кончины в мае 1988-го). Казалось бы, все время вдвоем. Но ведь он пережил всех своих друзей (хотя их было и мало, но это были настоящие его единомышленники), а молодежь, окружавшая его, была уже из другого мира, для всех он был Учитель, но ни с кем не мог говорить о том глубоко запрятанном и сердечном, о том интимно-духовном и потаенном, чем цвела его душа. Собеседника равного, понимающего с полунамека, с полуслова не было, и даже мне не открывал он свою святая святых, то, что раскрылось мне после его кончины… Так сходились одиночество начала и одиночество конца».

Лосев никогда не был православным ортодоксом. Его понимание Бога было ближе всего идеям имяславцев, о чем говорил как сам философ, так и близко знавшие его люди. Так, жена Лосева в своих показаниях комиссарам подчеркивала: «По своим религиозным взглядам Алексей Федорович Лосев и я исповедуем имяславие, которое является наиболее совершенной формой выражения сущности православия». Богоборческие настроения Лосева в полной мере проявлялись в кризисные периоды его жизни. Он не считал зазорным бросить Богу, скажем, такой упрек: «… душа моя полна дикого протеста и раздражения против высших сил, как бы разум ни говорил, что всякий ропот и бунт против Бога бессмыслен и нелеп. Кто я? Профессор? Советский профессор, которого отвергли сами Советы! Ученый? Никем не признанный и гонимый не меньше шпаны и бандитов! Арестант? Но какая же сволочь имеет право считать меня арестантом, меня, русского философа! Кто я и что я такое?»

Чем была для Лосева диалектика? Сам он называл ее «ритмом самой действительности», «абсолютной ясностью, строгостью и стройностью мысли», «глазами, которыми философия может видеть жизнь». И все же прежде всего диалектика являлась для него духоборчеством, символической борьбой, мифопоэтической борьбой с различного рода мифологическими химерами с целью утверждения Абсолютной мифологии – христианского мировоззрения. На этом духовном поле брани Лосев неизменно «побеждал человеков». Так, он не устрашился бросить вызов пугающим мнимостям советской мифологии, высказавшись предельно откровенно: «С точки зрения коммунистической мифологии не только «призрак ходит по Европе, призрак коммунизма» (начало «Коммун. Манифеста»), но при этом «копошатся гады контрреволюции», «воют шакалы империализма», «оскаливает зубы гидра буржуазии», «зияют пастью финансовые акулы» и т. д. Тут же снуют такие фигуры, как «бандиты во фраках», «разбойники с моноклем», «венценосные кровопускатели», «людоеды в митрах», «рясофорные скулодробители»… Кроме того, везде тут «темные силы», «мрачная реакция», «черная рать мракобесов»; и в этой тьме – «красная заря» «мирового пожара», «красное знамя» восстаний… Картинка! И после этого говорят, что тут нет никакой мифологии».

Вместе с тем, Лосев «диалектически» доказывал абсолютные истины, явленные в Слове Христовом. Таким образом, в частности, он решал вопрос о бессмертии души: «Спорят и всегда спорили о бессмертии души. Весь вопрос – в том, хотите ли вы рассуждать чисто диалектически или как-нибудь еще, признавая за диалектикой только относительное значение. Я, впрочем, вовсе не настаиваю, чтобы вы рассуждали обязательно чисто диалектически. Во-первых, это не всегда требуется. Во-вторых, вы едва ли на это способны. В-третьих, вообще не важно, как вы хотите рассуждать. Я утверждаю только одно: если вы хотите рассуждать чисто диалектически (пожалуйста, не рассуждайте!), то бессмертие души есть для мифологии примитивнейшая аксиома диалектики. В самом деле: 1) диалектика гласит, что всякое становление вещи возможно только тогда, когда в ней есть нечто не становящееся; 2) душа есть нечто жизненно становящееся (человек мыслит, чувствует, радуется, страдает и т. д. и т. д.); 3) След., в душе есть нечто не становящееся, т. е. жизненно вечное». Это – диалектика? В самом деле? Скорее миф о диалектике.

Действительно, в своей пламенной «Диалектике мифа» Алексей Лосев не только блестяще раскрыл диалектику мифа, но и не менее виртуозно создал свой миф о диалектике.

Диалектика и миф самым тесным образом переплелись и в реакции советских глашатаев на работы русского философа, посмевшего развеять коммунистические иллюзии. Не кто иной, как Максим Горький, эта «святая простота», делая следующее заявление, желал, видимо, лишь больнее оскорбить опального или, скорее, пламенного мыслителя, о которого обожглись советские идеологи: «Профессор этот явно безумен, очевидно малограмотен, и если дикие слова его кто-нибудь почувствует как удар – это удар не только сумасшедшего, но и слепого». В какой-то Dasein-плоскости, в относительном времени, которому Лосев был всегда чужд – ему принадлежит афоризм «Время – боль истории», который ничего не говорит ни о времени, ни об истории, но многое раскрывает в самом Лосеве, для которого его время было его болью, – эти слова действительно прозвучали чудовищным оскорблением, обращенным к заключенному философу, начавшему терять зрение. Но в символической или мифопоэтической плоскости, в Абсолютном или Большом (по Бахтину) времени, которому философ был причастен, горькое высказывание поставило Лосева в один ряд со слепыми «безумцами» – провидцами и пророками – античности. Слова Горького не новы, они символически точно передают оскорбительное изречение, брошенное царем Эдипом слепому провидцу Тиресию: «В тебе ж угас и взор, и слух, и разум». Достойный ответ пророка тирану Лосев вполне мог бы адресовать Горькому:

Ты слепотою попрекнул меня!
О да, ты зряч – и зол своих не видишь,
Ни где живешь, ни с кем живешь – не чуешь!

Душевная борьба, порождающая творческий огонь, иногда испепеляющий самого творца, всегда делающий его неудобным – чтобы не сказать опасным – для окружающих, ценилась Лосевым и в его современниках, и в его учителях. Ее он ставил выше канона и мещанской морали. Противоречивые высказывания Лосева об интеллигенции в полной мере отражают приоритет духоборчества над классическими традициями в его системе ценностей. Так, он утверждал: «Достоевский – не интеллигент и не классический русский писатель, а Толстой – интеллигент и классический русский писатель. Поэтому, Толстой, конечно, мне чужд. Что же мне эти рисовые котлетки, что ли, кушать, которые рекомендует Лев Толстой? Мистика рисовых котлеток, что ли?..

А вот говорили, что Достоевский – не интеллигент, и Владимир Соловьев – не интеллигент, и я – тоже не интеллигент. Мои воззрения не интеллигентские. Интеллигенция – что это? Это такое буржуазно-либеральное свободомыслие, да? Я терпеть этого не могу.

Мои воззрения? Лосевские… У меня свое… Я всех люблю, от всех все беру и всех критикую».

Вместе с тем, Лосев полагал, что истинная, не мещанская интеллигентность является прежде всего подвижничеством, духовным борением: «Подлинная интеллигентность всегда есть подвиг, всегда есть готовность забывать насущные потребности эгоистического существования: не обязательно бой, но ежеминутная готовность к бою и духовная, творческая вооруженность для него. И нет другого слова, которое могло бы более ярко выразить такую сущность интеллигентности, чем слово «подвиг». Интеллигентность – это ежедневное и ежечасное несение подвига, хотя часто только потенциальное».

История диалектически разрешила противоречивость лосевских высказываний об интеллигентности. «Буржуазно-либеральное свободомыслие» в полной мере выразилось в западном интеллектуализме. Духовное подвижничество осталось неизменным качеством русской интеллигентности. Лосев не назвал бы себя интеллектуалом, как не назвали бы себя интеллектуалами ни Достоевский, ни Соловьев. Они были русскими интеллигентами, интеллигентами в лосевском понимании этого слова.

Современные философы не решаются – и вполне справедливо – называть себя интеллигентами. Они – интеллектуалы, не меньше, но и не больше. С серьезным выражением лица они рассуждают о том, была ли русская философия философией, где наши Канты и Гегели, что это за эфемерность – «русская идея» и пр. и пр. Никто из них не хочет творить русскую философию, становиться – Боже упаси! – Кантом или Гегелем, выражать русскую идею. Никто не хочет бороться с Богом за боговдохновенность, тем более – какой ужас! – быть травмированным, пусть даже самим Господом Богом. Никто не хочет жить философией, гораздо проще работать философом. Впрочем… Иногда появляется желание поднять диогенов фонарь и, всмотревшись в философские лица этих никто, обратиться к ним с наивной надеждой: «Человека ищу». Такого человека, каким был Русский Философ Алексей Федорович Лосев, человек, боровшийся с Богом в ночь перед восходом солнца.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>