В столичном городе М есть улица, которая носит название «Петровский бульвар». На которой стоят дома, а между ними распростерся бульвар. Так что эта улица и вправду бульвар. В отличие от Елисейских полей, на которых об полях никто из французов и иммигрантов, которые тоже французы, слыхом не слыхивал. И видом, тем более, не видывал.

К Петровскому бульвару примыкает масса Колобовских переулков, которые плавно перетекают в Каретные, которые плавно смыкаются с Каретным рядом, плавно вливающегося в Садовое кольцо. За которым скрываются невообразимые дали одной шестой части земного шара. Они есть себе и есть. Ну, и что?

А с другой стороны Каретный Ряд плавно перетекает в Петровку, а там и до Петровских Ворот рукой подать. Если у кого до этого возникнет надобность. И эти самые ворота, которые на самом деле – площадь, начинают собою Петровский бульвар. А венчает его Трубная площадь. Место легендарное, достойное многих романов, но затрагиваемое мною лишь по крайней необходимости, потому что пишу я не роман, а всего лишь рассказ. Об каком-нибудь фрагменте (слух не режет?) столичного города М. Близкого моему сердцу и душе. Что смеется и плачет одновременно. О духовных вершинах и телесных низинах обитателей этого фрагмента.

Столичного города М.

И эта улица и есть Петровский бульвар и вышеназванная его окружающая градосоставляющая действительность.

Поехали.

Татьяна, потомственная девица села Семендяево, что в Тверской губернии, прославленных (как село и как губерния) Михаилом Евграфовичем Салтыков-Щедриным, в произведении «Современная идиллия», прибыла в Москву по одному из комсомольских призывов по причине голода в 33 году. Конечно, прошлого века. Что вы спращиваете, если 33 год нынешнего еще не наступил?… Да, кое-где в Тверской губернии голод еще кое-где есть, но комсомола уже нет. Так что не надо отвлекать меня ненужными вопросами, нарушающими. А может, и раньше, когда комсомола еще не было, а голод, куда уж от него в России.

В Москве по слухам, долетевшим до Семендяево посредством почты, обретался еще с двадцатых годов (Двадцатого, двадцатого. Или девятнадцатого…?) ее кто-то по имени Кирилла Мефодьевич, занимающийся укладкой асфальта при помощи асфальтового катка. Или частным извозом при помощи лошади. И готового приютить Татьяну, как последнюю веточку рабоче-крестьянского древа по фамилии, которую история не сохранила. А мною не придумана по причине полного отсутствия необходимости. Так что, когда Татьяна разными подручными средствами передвижения через две недели пути прибыла в стольный град Москву, то при ней было лишь то, что на ней, письмо с обратным адресом Кириллы Мефодьевича и совершенная в своей простоте красота, в те года еще сохранившаяся в русских селениях… (добавьте сами из известных вам литературных источников, а то у меня с памятью полная лажа) и семнадцать лет.

А обратный адрес был таков: «Петровский бульвар», дом 19, барак, что за особняком, что за сквером на углу Петровского бульвара и Третьего Колобовского, комната №3. И когда Татьяна различными средствами передвижения в смысле пешком а как иначе если денег нету совсем путем опроса местного населения прибыла по адресу указанному на конверте то обнаружила дверь комнаты №3 опечатанной а сидящая рядом на скамеечка неведомая бабушка проснувшаяся от сельского запаха сообщила Татьяне, что пока она добиралась сюдое дед Кирилла Мефодьевич преставился а каток или извозную лошадь? у него местная шпана уволочь собралась ну дед за него (нее) вступился то они его сапожищами своими погаными истоптали в смерть а каток все равно уволокли и продали на металлолом в приемке металлолома на углу Крапивенского переулка что на той стороне Петровского бульвара. (Или на конную колбасу местным татарам?) На сих словах бабушка опять заснула, потому что больше ей рассказать было нечего. А в егойной комнате обретается грузинский мужичок по винному делу и по имени Отарик. Опечаленная Татьяна вышла сначала на Третий Колобовский переулок, потом на Петровский бульвар и бессмысленно оперлась на решетку сквера, о котором я вам уже сообщал. И стояла там. А чего еще ей делать, как не стоять. Если никого и ничего у ней не было, кроме того, что на ней было, красоты (описание которой целиком и полностью лежит на вашей совести) и семнадцати лет…

Эх, где мои семнадцать лет? На Большом Каретном… Ну, и до него, возможно, дело дойдет. Как я уже писал, Каретные переулки входят в ареал моего рассеяния.

Гнездовье моего рода располагалось в доме №17/1, что на углу Петровского бульвара и 3-го Колобовского переулка. Он стоял, как скала среди мелких рифов в бушующем море Петровского бульвара. Росту в нем было 6 этажей, стены в нем были толстенные, квартиры громадные, до революции отдельные, а после, сами знаете. А кто не знает, жалко мне вас. И построил его один французский чувак по винному делу в 1904 году по фамилии Депре. И стоял этот дом на громадном подвале, в котором располагался винный завод этого самого винного французского чувака. В котором отстаивались в бочках, а потом разливались по бутылкам различные вина и коньяки грузинского происхождения. А вход в этот подвал был с Первого Колобовского переулка, то-есть он занимал целый квартал. И было совсем неотчетливо, кто – кому основа жития. Дом – подвалу или подвал – дому. И жил в нем люд разный, как дореволюционный, так и после. И перемешался в нем до почти полной неразличимости.

Но! Обитатели дома, как дореволюционная интеллигенция, так и складывающаяся после революции в результате естественного убывания, эмиграции и уплотнения общность «советский народ» в доме выпить очень уважала. По мере течения времен все больше и больше. Потому что, ну как же! Когда в каждом подъезде! В каждой квартире! Такой запах! Это никак устоять невозможно. Ну, не было среди насельников дома генерала Карбышева! И я, как вершина этого эволюционного процесса, довел это уважение до совершенства, то-есть до периодического проживания в домах специального назначения. Веничка, Володя, вы меня слышите? И жил я в этом доме 30 лет и 3 года. А потом и дальше жил. Ну, и сейчас живу. А сколько буду еще жить, хрен (чтобы не упоминать всуе) его знает.

В кв. №… обретался Александр Фридрихович Вайнштейн. С незапамятных времен гулявший по столичному городу М по юридической части и достигший в этой части степеней известных. Лавондос громадные на нэпманах и подпольных абортах наварил, но и политических казусов не чурался. Как – до, так и после. «До» — защищал революционеров, а «После» – контрреволюционеров. И вот ведь какая юмористическая консистенция складывалась. Людишки-то одни и те же частенько оказывались. Вот так всегда у нас: все время возвращаемся на блевотину своя.

— Какая встреча, Александр Фридрихович!

— Ой, Богдан Сергеич, какими судьбами!

— По случаю отбытия сроков известных. Вам, как никому, известных.

А Александру Фридриховичу это как раз известно-то и не было. То ли Богдан Сергеевич по делу Веры Засулич свидетелем проходил, то ли по делу правых эсеров – участником, то ли о продаже вагона соевого шоколада сроком давности до 1918 года Бутырской тюрьме в 1927, то ли об участии в незаконных операциях по прерыванию беременности. И вполне могло так получиться, что незаконный аборт гинеколог Богдан Сергеевич делал супруге Богдана Сергеевича по делу правых эсеров, залетевшей от соевошоколадного Богдана Сергеевича. Богдан Сергеевич, проходивший по Засулич, из абортной версии исключался, так как был педерастом.

И Александр Фридрихович имел в доме №17/1 семейство, состоящее из жены Розы Натановны, сына Фридриха, по советских временам, Федора. И бабушки Фанни Михайловны. А вот кому она была бабушкой, я сказать не могу. Да и члены семьи назвать ее линию ее происхождения затруднялись. По всему выходило, что эта бабушка воспитала и Александра Фридриховича, и Розу Натановну, и сына их Фридриха, по нынешним временам Федора. И воспитает будущего сына Федора от жены Руфи Абрашку, у которого вообще-то было другое имя, но которого в эпоху интернационализма, балансирующего на грани безродного космополитизма, никто на Петровском бульваре знать не хотел. И звали по-свойски, по-простому Абрашкой. От чего тот во имя соблюдения правды жизни несколько ожесточился и отстаивал право на собственное имя в каждодневных стычках. А когда отстоял, то для вспоминания собственного имени пришлось заглядывать в метрики. Там выяснилось, что по метрикам его звали Мендель-Мойхер-Сфорим, и по некоторому размышлению ему решили оставить данное народом имя Абрашка. Потому что народ всегда прав. Даже русский, Так что в нашем классе средней школы №186 было два Абрашки и три Сарррррры.

Так вот Абрашка считал, что помимо вышеперечисленных, Фанни Михайловна воспитала самого винного фабриканта Депре, и вскормила своей грудью дом и подвал с винным заводом.

А еще у бабушки Фанни Михайловны была астма.

И когда она заходилась в кашле, сосед дядя Лева, вернувшийся из Заксенхаузена и Кенгира последовательно, и второй год праздновавший это событие на кухне (а где еще, если он жил в шахте лифта на черном ходу, временно приспособленной для бытия) говорил Фанни Михайловне «Что-то, Фанька, дыхание у тебя какое-то чейн-стоковское», (словосочетание, ставшее популярным через скоко-то, через некоторое время сменившееся «культом личности») после чего плескал ей в стаканчик для зубной щетки «40 капель» и через минуту, грозя кому-то пальцем, бросал в кухонное окно: «Вот так и надо было Иосифа Виссарионовича спасать. Чтобы он сдох». Все смешалось в голове дяди Левы. (Как, впрочем, и у меня). Уже много позже его переселили в нашу дореволюционную кладовку, куда пришла и откуда ушла его жена Танька, (не та Танька, которая…) с дочкой Танькой (не та, которая не та…), и где он повесился, оставив записку: «В моей смерти прошу никого не винить, кроме как остокобенило».

А та Танька стоит себе, облокотившись о чугунную ограду скверика, где я ее оставил и стоит. И что, куда, и зачем стоит, знать не знает, ведать не ведает. И весны стоит, и зимы стоит. А лета и осеня, конечно же, тоже стоит. А чего ей не стоять, когда здоровья хоть отбавляй, а лет – всего семнадцать. Да и времена года никто не отменял…

А котлеты, которые жарила по воскресениям Роза Натановна, по случаю воскресения!!! Молоховец, я сам видел, не помню когда, рыдала плачем Ярославны.

Семейство татарских дворников Ахмедзяновых, сына которого Рафку Абрашка готовил по географии, которую тот путал с геометрией, по которой Абрашка его тоже готовил, обреталось в двухэтажном доме за известным вам сквериком, где устраивались танцы и драки. То-есть они жили не в самом двухэтажном домике, а в подвале. У меня вообще сложилось впечатление, что татарские дворники уважают жить в подвалах. В других местах я их не встречал. Когда им в подвал провели газ, то Рафку, пока родители шворили совком и лопатой снег, лед и пыль, пыль, пыль от шагающих сапог послевоенного обитателя, приставили наблюдать за процессом кипячения молока. Рафка установил самый маленький огонь, который могла бы дуновением крыла потушить любая муха-инвалид. Но поскольку была зима, а зимой мухи, как известно, улетают а дальние края, то огонек горел. Как тот, который горел на девичьем окошке после проводов на позицию бойца. Типа Марка Бернеса или Бориса Андреева. Так вот этот огонек-недоносок тихо-мирно себе горел, а на молоке тихо-мирно образовывалась пенка. И если Абрашка пенку ненавидел больше, чем Генриха Геринга (чем уж так Генрих Геринг досадил Абрашке он так до сих пор объяснить не может) то Рафка пенку любил крайне небескорыстно. Короче, как только на молоке под воздействием мелкого огонька, поднималась пенка, Рафка ее тут же снимал специальной столовой ложкой, украденной из «Сосичной», что на четной стороне бульвара ближе к Петровским воротам. Что делала столовая ложка в «Сосисочной», до сих пор неясно. Не пиво же ею хлебать. Но вот по этой причине ложки в «Сосисочной» никто не хватился. Смылил ее Рафка еще летом прошлого года, а какого, ни он, ни Абрашка не помнили за давностью лет, углядев ее бессмысленное времяпрепровождение на подоконнике той самой «Сосисочной», что на четной стороне Петровского бульвара, недалеко от Петровских ворот. (Что-то никак я из этого куска не выберусь.) А для чего спер, тогда было неясно. Но как, скажите мне, не спереть совершенно ненужную никому ложку из «Сосисочной», что… Все!!!

Так вот этой самой ложкой Рафка посредством пенки все это молоко и сожрал. И как его лупили родители, как он орал от боли, и как орали от восстановления справедливости рафкины братья и сестры, что прекратила этот гевалт лишь бабушка Фанни Михайловна, вызвавшая пожарную машину. А почему она вызвала пожарную машину, а не милицию, объясняется очень просто. 01 – это точно пожарная машина. А дальше она путалась. Сколько ей ни говорил Абрашка, что 02 – это милиция, 03 – скорая помощь, а 09 – справочная, она могла запомнить только цифры, а вот с их предназначением в жизни, упомнить ей было ей не под силу. Потому что и эту, и другие силы забрала астма. Так что она вызвала 01… Кроме того, что и я схлопотал лопатой по жопе совершенно безвинно. Ну, если не считать, что способ безотходного производства пенок из молока Рафке предложил я.

31 августа 46-го года мама Руфь повела Абрашку в Парикмахерскую в доме №9, что напротив Общественной уборной стричься наголо, чтобы он не занес в школу вши или не подцепил их в ней (нужное подчеркнуть). Какая-то махонькая девица лет 5 до стрижки назвала его барашком, а после нее – заплакала.

А накануне этого события, лет за пять до войны, к стоящей Татьяне подвалил местный уркаган Алеша. А еще накануне Алеша с Брынзой и Кугой подломили чепок, украшавший собой угол Второго и Третьего Колобовских. В этом чепке рабочий люд, шедший на работу, мог с 7 утра выпить по 150 с прицепом, закусить бутербродом с сыром, отдельной колбасой или паюсной икрой. И все это на червонец. В который входила и папироса «Беломор». Ну, и дальше – не спи, вставая, кудрявая… И вот этот ларек Алеша с Брынзой и Кугой и подломили. То-есть помели все! В течение 15 минут! А прежний рекорд был 16 минут. Стахановцы рваные… И рабочий люд, вместо привычного завтрака (утренние домашние щи не считаются), откушал локш крупными порциями. И мусор Джоник из 17 отд, что на повороте с Третьего Колобовского на Центральный рынок дело передал в МУР по юрисдикции. А потому что Алеша пузырек и полкило паюсной джоникову сынку Петюне в портфель невзначай подложил, когда тот невзначай остановился с Алешей покурить предложенной папиросой «Беломор».

Так вот Алеша подошел к Татьяне походкой пеликана, достал визитку из жилетного кармана и так сказал, как говорят поэты:

— Ну, что, шикса, как насчет чебуреков?

Татьяна не знала, что такое чебуреки, но глазенки карие да желтые ботиночки зажгли в душе ее пылающий костер. Ну, встретились они в баре ресторана… Выпили рюмку водки, выпили для веселья, разогрела кровь она, выпили ее, родимую, до дна. И шумел камыш, деревья гнулись… Виновата ли Татьяна, что сказала люблю, виновата ли она, мои дорогие, что ее голос дрожал, когда пела песню ему? Нет, господа, дружочки мои разлюбезные, не виновата… Потом темная ночь пришла на море сонное. А ночь дана для любовных утех, ночью спать – непростительный грех… И… Не одна трава помята, помята девичья краса…

А поутру Алешу прямо в скверике и сняли. Мусора из МУРа и мусор Джоник из 17 отд. Волчара позорный… Брынзу и Кугу Алеша не сдал и пошел на север. Срока огромные.

А Брынза и Куга остались на воле. Почему, спросите вы меня, Брынза?… Хеть! Да это же за версту видно, что – Брынза. Вон, дядя Амбик, он, как есть, дядя Амбик, Так и Брынза, как есть, Брынза. Если бы вы его видели, сразу бы сказали: «Брынза». А вот почему «Куга», сказать не могу. Может быть, потому, что фамилия у него была Кугель?… Не знаю… Да и Куга не знал… Сплошь таинственность!

И Татьяна осталась одна. И Абрашка, который намылился в свой 9 класс, а было это, не помню точно, в 39 году или… Нет, в 39ом он только родился, так что это было в 55ом. Или в… Да кого колышут 10-20 лет туда-сюда, когда на дворе свирепствует постмодернизм! Так вот Абрашка почуял, что с Татьяной что-то неладно. И уже не девка, красной краской от стыда закрасневшись, все Абрашке и рассказала.

Мол, прошла любовь, прошла любовь, по ней звонят колокола…

Какие на хрен колокола, когда в районе ни одной церкви не осталось. Чтобы отпеть, отплакать, отстонать первую любовь Татьяны. А ближний живой храм только у Сретенки остался. Храм, который за Петровскими воротами аккурат у 1 Колобовского сгиб под революционным натиском в 26 году, как Церковь Знамения Иконы Божьей Матери и реинкарнировала в фабрику значков. Так что, Осовиахим, ГТО, бронзовые портреты Ленина и позолоченные Под знаменем Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина (очень футболки оттягивал, тяжесть неимоверная) и прочая атрибутированная херня. Ну, и пионерские и комсомольские значки. Однажды мы с пацанами поехали на каток в Парк Горького, а на метро пинез – ну никак. На каток в обрез. Тогда Абрашка перевесил комсомольский значок на пальтуган, подошел к контролерше, указал на значок и сказал «Комсомол! Эти – со мной». И четырнадцать человек, как один!… Хотя в комсомол Абрашку никто не принимал. По причине – не дорос. А также по совету деда Александра Фридриховича, когда его сын, идеологический работник типа конферансье вздумал вступить в ВКП(б): «Федя, лучше быть не вступившим, чем исключенным». Так что Абрашка, проэкстраполировав мысль деда, в свои 16 так и оставался юным пионером. А комсомольский значок у него был по случаю мелкого ограбления фабрики значков, в девичестве Церкви Знамения Иконы Божьей Матери. Так что вот как обстояли дела с церквями в округе Петровского бульвара. Так что – Сретенка.

А до Сретенки – Гастроном. И мимо него пройти невозможно. Как же мимо пройти, когда вот он тут и стоит. На углу Петровского и Цветного. Решительно невозможно, господа, пройти мимо Гастронома. Потому что, не знаю как в иногородних странах, в СССР гастрономы строят, чтобы в них заходили, а не мимо шли. Хотя бы даже и в церковь. Вот мы и зашли. Ну, а потом какая уж церковь?! Да и верующих-то среди нас был только один. И то не сильно. Рафка Ахмедзянов. Который оказался мусульманином. После полутора стаканов. Абращка тоже вроде был не при делах, хоть и не обрезанный. И из верующих была одна Татьяна, чью любовь мы и шли отпевать в Церковь. Но, как стало ясно, не дошли и не дойдем. Потому как нет в Православии канона Отпевания Первой Любви. А вместо того, на последние 3 рубля купили на Центральном рынке ей розу. Мол, вдыхая розы аромат, тенистый вспоминаю сад… и прочая, прочая, прочая. И пахла эта роза!… Теперь таких роз не делают. И эту самую розу вручили Татьяне. Которая на всю жизнь при ней и осталась.

И когда я к ней недавно пришел, она по-прежнему стояла у решетки сквера при доме №19, семнадцати лет от роду, с розой в правой руке.

Но это будет позже, много позже…

Значительно позже того, как была война, и Абрашку вместе матерью Руфью октябрьской ночью 41 волной безумного не умереть бы на хрен вынесло в город Омск.
Таньку вместе с другим людом, не нашедшим места в пульманах, в ужасе летящих на Восток, была брошена на недальний, ох недальний, запад на предмет обороны.

И через них остановился на передых пульман, который, обратно, шел с востока на запад. И ехали в нем блатные. Ехали в нем на фронт искупать вину кровью. Ну, и напоследок, перед неминучей смертью и отодрали Татьяну на окопных работах под Голицыным в шестнадцать застоявшихся друев. Хорошо, недолго продолжалось. Набухшие за срока огромные (кого не спросишь, один указ) яйца малофью отдавали почти мгновенно, зачастую даже не донеся ее до татьяниной шахны. Кто-то потом слегка стыдился несильным стыдом, а потом – мы идем на запад, Отрада, и греха перед пулями нет.

Так-то оно и так. Пуля – она, как сказал когда-то Александр Васильевич Суворов, дура, имея ввиду, наверное, вот она просвистела, и – ага! И товарищ мой упал. А бомба – она еще дурнее. Фриц ее со своего бомбардировщика сбрасывает, куда ни попадя, в смысле вниз, и эта дурная бомба сдуру падает прямо на тот самый вагон, в коем ехали искупать кровью вину Татьянины насильники. И вы не поверите, при таком охеренном попадании, как говорят у нас, писателей, «прямом», вагон остался цел! И ни одного на предмет искупления кровью не убило! Кровищи, правда, было много. У них опустошенные друи взрывной волной унесло в неведомую даль. И какие после этого из них защитники Отечества?! Вот их тем же эшелоном и отправили обратно. В Ванинский порт, а дальше – вид парохода угрюмый, и далее, далее, далее. В родные лагпункты, где вскорости всем дали женские имена. Так что одного стали звать Алевтиной. По сходству с его прежним именем Алеща.

А потом, ну, уж совсем потом, после того и этого, сбылась мечта дяди Левы и по противоположную сторону предмета моего творчества с Рождественки потекли людские толпы в Дом Союзов. Чтоб посмотреть на профиль желтый и на родные каждому советскому человеку чеканные усы, скончавшиеся от чейнстоковского дыхания. Как потом говаривала некстати бабушка Фанни Михайловна, в дяде Леве было что-то от Вольфа Мессинга. И народа потоптало народом немыслимое количество. Часть его затаскивали в поликлинику №13, что в доме №12. А остальные померли на свежем мартовском воздухе. Умеем мы одни поминки превратить в тысячи. Но мы, пацанва, еще до начала, успели протыриться в Колонный Зал, и Абрашка, слегка помятый, возвернулся в свое гнездо, где громко, на весь Петровский бульвар, рвали волосы на головах мама Руфь, бабушка Роза Натановна и бабушка Фанни Михайловна. Еврейским женщинам на Руси было от чего рвать волосы. Только Александр Фридрихович волосы не рвал. И так почти не осталось. Папы, идеологического работника типа конферансье, отсутствовало по причине не было его дома. И он не услышал, как вернувшийся домой довольный Абрашка заявил:

— Мам, баб, а я Сталина в гробу видел!

Так, в тяжкие (на тот текущий момент) для Отчизны дни в квартире №8 дома №17/1 родился будущий средней руки сатирик…

А по воскресениям местный мелкий люд собирал у себя в 26 квартире профессор-сирота Семен Аркадьевич Баркман. Сиротство он обрел по случаю Великой Отечественной войны. Как по части детей, так и родителей. К коим, родителям Семена Аркадьевича приехали в город Львов дети Семена Аркадьевича по началу июня 41 года. И там же и остались.

Так что он собирал местный мелкий люд у себя на просмотр детских телевизионных программ по телевизору фирмы КВН с линзой. У Абрашки мелькала иногда мысль на предмет запуска в нее живородящих рыбок Гуппи. Так, безо всякой подноготной мысли. И еще всем давали котлеты от бабушки Розы Натановны. Там-то Аркашка и сблизился, помимо школы и других дел, с живой средой Петровского бульвара разных поколений. Сейчас-то Семен Аркадьевич пользует молодежь плазмой фирмы «Самсунг». В принципе, у каждой молодежи и в доме есть плазма, но… По воскресеньям и Рафка, и Куга, и Брынза и весь бывший мелкий люд при галстуках… А как иначе!!! Ах, война, что ж ты сделала, подлая!…

Как-то Абрашка тихим вечером начальной осени вышел в сквер, чтобы в честном бою сразиться в сику на предмет заработка пары чириков, чтобы позвать Татьяну в кинотеатр «Эрмитаж», что в саду «Эрмитаж», место, где Петровка окончательно сгибла под Каретным Рядом (не путайте, милейшие мои ровесники, этот сад «Эрмитаж» с садом «Эрмитаж» незабвенного Лентовского, что на углу моего родного Петровского бульвара и Неглинки. Где размещался во всякие года каток «Динамо», а в бывшей ресторации «Эрмитаж» по 25 числам генваря месяца до переворота профессоре и бывшие студиозусы гуляли (sic!) Татьянин день. И прочий «Gaudeamus igitur». Потом в ресторации размещался Дом Крестьянина, а сейчас — заведение искусств «Театр современной пьесы») на блокбастер «Дело Румянцева». (Разберитесь во фразе сами) А то, мол, чего почти девушка 17-ти лет, все при ней, который год стоит, подпирая собой, решетку сквера. С незапамятных лет. С одинокой розой в левой руке. И охренел!

Татьяны не было!

А компания уже собралась за столиком под грибком. И ветераны довоенных времен Брынза, и Куга, и дядя Амбик (об нем, господа, будет отдельный разговор), и вошедшие в пору похотливой небритости сыновья-близнецы главного винодела завода «Самтрест-Вингрузия» Отара Михайловича. Дато, по прозвищу Гиви, и Гиви, по прозвищу Дато. И Рафка, знамо дело.

А Татьяны-то и не было. И на хрен, скажите мне на милость, господа, нужен чирик-другой? Какой, на хрен, блокбастер?! Какое, на тот же хрен, «Дело Румянцева»?! И тут появляется эта самая Татьяна! Со всем тем, что при ней! Со своими 17-ью годами! С розой, упдь!!! И дополнительно ко всему этому с каким-то хмырем!!! Явно студенческого вида! И они, упдь, смеются! А тут, упдь, вечер! А!?… И что, самое главное, этот студент очень на еврея смахивает! Этого Абрашка стерпеть не мог. Два еврея на погонный метр Петровский бульвар – это уже слишком!

И идут они как раз с предыдущего сеанса блокбастера «Дело Румянцева» куда-то в сторону Рождественского бульвара. Или Неглинного… Или еще куда… Когда ее место здесь! У решетки сквера!…

Надыбали их у Трубы в начале Неглинного. С Брынзой и Дато по прозвищу Гиви. Или Гиви по прозвищу Дато. Татьяну раздели. Не, на хоровое пение не сподобили. Западло. Но на жопке, пружинящей словно налитый водой гандон, слово по имени «упдь» финочкой-перышком сделали, чтобы этот сучонок-студентик, жидо…(не, мы ж не –антисемиты какие) еврейская морда увидел, чтобы мучился от а куда, падла, денешься, и чтобы девка его бросила через канифас. И чтобы он плакал от бессилия. Чтобы он, сука такая, в чужие края забредший, на девок наших руку и, может, еще что, поднявший, пустил сопли. И он-таки заплакал! И он-таки пустил сопли! Абрашка смеялся. Недолго. Секунд несколько. Потому что сучка эта, Татьяна, подтянув застиранные трико на свою жопку в красной юшке, прижала его голову к груди и стала утешать его. Утешать эту падлу, которая забздела вступиться за нее, когда Брынза на ее жопке, пружинящей словно налитый водой гандон, надрезики делал. Ведь пацана ж никто не держал! Кроме страха! А она его – вон оно как… Как же так?!… И что-то Абрашке стало как-то нехорошо. И завидно не по-хорошему… Ой, как не по-хорошему… И чукал я их ногами, и она закрывала его руками, и он закрывал ее руками. А потом уже и Брынза закрывал их руками. И Дато по прозвищу Гиви. Или Гиви по прозвищу Дато. И в конце концов, и я закрывал их руками от абрашкиных ударов. А потом Абрашка упал на них, и мои колеса на рифленой манной каше проходились уже по его голове. А потом я отрубился.

И только розы аромат… (Красиво завершил сцену.)

Во второй половине пятидесятых, милостивые государи мои, возраст Абрашки подкатил к тому пределу, когда жизненные силы скопились в нем настолько, что стали проситься на волю и удержать их в себе не было никакой возможности. Тем более, что по ночам, его юный, но уже достаточно зрелый организм, оставался безнадзорным и творил то, что ему заблагорассудится…

Но, господа, одной поллюцией сыт не будешь. Конечно, оставался еще онанизм. Явление в мире достаточно распространенное, вне зависимости от общественного устройства той или иной страны. Но считающееся в моей Отчизне чем-то постыдным. Как я считаю, это были отголоски недоудавленного христианства с его жаждой плодиться и размножаться. Когда каждая капля семени (спермы, малофьи) шла на вес золота. И в чем-то совпадала с требованиями текущего момента: наполнить просторы Родины чудесной человеческим материалом, чтобы было кому на ней вольно дышать, строя социалистическое общество. А то если каждый будет дрочить, то кто это общество будет строить? Ну, и на предмет будущей войны. А проверить человека на онанизм – это проще простого. Стоит в тиши семинара по структурной геологии как бы невзначай задумчиво произнесть: «А у того, кто дрочит, волосы на ладони растут», как тут же мужская часть группы бросала пытливый взор на свою правую ладонь. И на это саморазоблачение с укоризной смотрел со своего портрета Владимир Ильич Ленин. Интересно, а он… Все! Я ничего не говорил, вы ничего не слышали.

С другой стороны, онанизм, оно, конечно, свобода выбора и с башлями на уговоры не пролетишь. А последнее очень существенно, когда их нет.

Абрашка решил жениться на третьем курсе. Предметом его ухаживаний была девица по имени Татьяна, не наша у сквера, а с которой он познакомился, когда черемуха цвела, и в парке музыка играла и ухаживал три месяца и даже два раза брал ее за грудь, а больше в те годы до свадьбы было не принято не говоря уже о том, чтобы!!!! И не только девочки, но и большинство мальчиков – тоже. Вообще-то, впервые Аркашка встретил Татьяну в Парикмахерской в доме №9, что на напротив Общественной уборной. Но ни он, ни она об этом не помнили. Да, и как им было об этом помнить, когда я это только что придумал.

Необходимость для джентльмена интимного опыта перед вступлением в брак, дабы юные жены, любящие нас, могли запомнить первую брачную ночь, как салют 9 мая сорок пятого года, как «Марш Мендельсона» в исполнении оркестра Олега Лундстрема (а играл ли он «Марщ Мендельсона»?), а не как троекратный выстрел у могилы неизвестного героя под «Похоронный марш» Шопена в исполнении паровой лабы, набранной на бирже у магазина музыкальных инструментов на Неглинке, был необходим. (Что-то я опять заплутал во фразе). Чтобы тело и душа юной жены всю эту ночь пели, как дуэт Бунчиков-Нечаев. Или Юрий Морфесси. Или Валерий Ободзинский с Мэрайей Кэрри. (А кой сейчас годик? Что с головкой моей?) Чтобы после мгновения счастливой боли пришло бесконечное «Боже ты мой, Боже ты мой, Боже ты мой». И чтобы у нее это состояние длилось трое суток, отведенных законом Российской Советской федеративной Социалистической Республики на свадьбу своих брачующихся граждан. И чтобы она навеки запомнила, КТО это сделал и до конца дней возносила кому-то там, соответствующему, хвалу вам и вашему друю, который принес ей… Ну, в общем, то, о чем я написал выше.

И вот у Абрашки тоже опыта не было, а был страх, что и как, чтобы он Ого-го, а Татьяна (не наша кровная, а та, другая) совсем не Ого-го. Вместо Ух-ух-ух, что же это ты со мной!… Ах-ах-ах!!! А Абрашка целые три дня, отведенные… – гоголем!

И вот он шел по 3-ему Колобовскому с сомнениями в области ширинки, и наша Татьяна это усмотрела. Девчонка милая все поняла, взяла за руку и повела в наш двор.

Ах, этот наш двор! Все его безбрежное, а ля Роже Гароди, пространство было уставлено разнокалиберными бочками с сырьем для завода «Самтрест- Вингрузия». И были в нем свои улицы, улочки, и переулки. Улица «Киндзмараули», переулок «Карданахи», проезд «Три звезды». Редкая «Волга» могла доехать до середины двора, а одинокий странник мог навеки сгинуть в его лабиринтах, как Сенька Фарада в фильме «Чародеи». А в 67 году в разгар великой битвы между колобовскими и каретными в тупике «Гурджаани» нашли два скелета, сильно смахивающие на скелеты Ромео и Джульетты.

И вот в эти края наша Татьяна и привела Абрашку… И вот там-то в букете из юного «Мукузани», подростковой «Хирсы» и подступающей к совершеннолетию «Хванчкары» и произошло слияние двух половозрелых лун. Тысячи рассветов сменились тысячью закатов и во дворе наступили спокойные сумерки позднего августа. И, милые мои, винище в бочках завода Самтрест –Вингрузия созрело до срока. И винный завод «Арарат», что на Кирова, слил социалистическое соревнование.

Опыта, полученного Абрашкой, хватило на всю его дальнейшую жизнь, которая еще продолжается. И, судари мои, и по этой части. И новоявленные поколения дам и девиц Петровского бульвапа после случайной встречи с Абрашкой чувствовали некоторое удивление, которое обычно проходило после соития с… Ну, с кем положено… Или с кем придется.

Вот что значит наука совмещения телесного низа с духовным верхом. (По-моему, я уже что-то об этом говорил.)

А после этого Татьяна налила Абрашке вина из просверленной в бочке дырки молодого терпкого, как любовь (штампик, но лень искать что-то другое) вина «Тавквери» и дала занюхать той, давней, розой. Не потерявшей за годы своего аромата. Как раз подходящего к «Тавквери».

Вообще для занюхивания каждого напитка существует свой запах. Ну, вот, как мы уже с вами обсуждали, для «Тавквери» хороша роза, «Карданахи» хорошо идет под ромашку, а «Твиши» я не мыслю себе без фиалки лесной дикой. А вот напиткам серьезным, мужским, запаха более гармоничного, нежели запаха рукава даже и не пытайтесь найти. Ну, тут тоже не без нюансов. К «Московской» хорош рукав бобрикового пальто, к «Перцовке» идет недорогой шевиот, а вот коньяк «Самтрест» требует, в зависимости от количества звезд, рукавов из габардина или бостона. …В новенькой шляпе, костюме бостоновом…И так далее.

И вот тут-то, други мои, настало время поведать вам обещанный рассказ о дяде Амбике, слесаре нашей округи, в неопознанных целях носящего с собой ржавую водопроводную трубу. Возможно, по таким трубам слесари всего мира узнают друг друга. Но не в том была прелесть дяди Амбика. А в чем, спросите вы меня? А в том? отвечу я вам, что дядя Амбик ходил по Петровскому бульвару и присным его в ватнике, запах рукава которого подходил абсолютно ко всем напиткам, употреблявшимся в моем районе. Такой вот универсальный рукав. Как кухонный комбайн. И дядя Амбик по сходной цене продавал запах рукава всем нуждающимся. Мусор Джоник пытался привлечь его за спекуляцию, но получил несанкционированных дрюлюлей от близнецов Дато по прозвищу Гиви и Гиви по прозвищу Дато. (А еще говорят, что грузины не любят армян… Вообще-то, может, оно и так, но мусоров они не любят еще больше). И что самое обидное для Джоника, к близнецам присоединился и его собственный сынок Петюня. Потому что какая уж тут «Зубровка» без рукава дяди Амбика.

На заработанные тугрики дядя Амбик купил подержанный дутар и стал играть в оркестре восточной музыки в ресторации «Поплавок» напротив кино «Ударник». ?Много позже, в начале семидесятых он эмигрировал в США для воссоединения с семьей дедушки Ашота, убитого в детстве во время геноцида армян в Турции в 15 году прошлого столетия.

Недавно из неудачной попытки прижиться в Голливуде вернулся мой партнер по «Сике» в сквере дома №19 Колька Шевин по прозвищу Говнюк. Это было наследственное прозвище всех Шевиных от Петра Великого, когда ассенизационные заботы взял на себя государство, и семейство Шеиных получило от городского начальства откуп на это дело. А так как слово «ассенизатор» в русском ухе не укладывалось и русским ртом не выговаривалось, то шеиных стали называть Говнюками, что не носило оскорбительного характера, а лишь обозначало рабочую профессию.Как, скажем, зубник или слесарь. . Есть версия, что их называли «золотарями» но сами говнюки считали это эвфемизмом. И хотя профессия «говнюков» в исконном значении этого слова исчезла при императоре Александре 111, прозвище осталось, переходило от поколения к поколению, что говорит о непреходящем значении традиций в нашем народе. Так вот, Колька Говнюк, будучи в СССР видным сценаристом учебного диафильма, вернувшись из Голливуда на щите, сообщил мне мимоходом, что в Малибу, недалеко от скамейки на пляже, на которой и проживал Колька Говнюк, он повстречал дядю Амбика с водопроводной трубой подмышкой. Они обнялись и расцеловались, а ввечеру дядя Амбик в ресторане «Поплавок», где дядя Амбик играл на дутаре в оркестре восточной музыки, накормил оголодавщего Кольку Говнюка долмой, после которой Говнюк обосрал весь пляж вокруг скамейки, на которой, как я уже сообщал, он проживал во время окучивания Голливуда. И тем самым придал какой-то новый смысл своему прозвищу. А как мне стало известно, потому что я сам это придумал, суть искусства – создание новых смыслов художественными средствами, Ну, нам, в России, это знакомо. Делать из говна конфетку.

Так, о чем мы говорили? О получившем уникальный опыт Абрашке и Татьяне этим опытом Абрашку обогатившей.

Абрашка благополучно женился на своей Татьяне, с коей они с перерывами живут на Петровском бульваре совместно с дедушкой Александром Фридриховичем, бабушкой Розой Натановной, неведомо чьей бабушкой астматического толка Фанни Михайловной, папой Федором, внеидеологического работника типа шоумен, мамой Руфью и сыном Фридрихом, внуком Абрашенькой и еще одним сыном, настоящее его имя придумайте сами, и внуками, не помню их имена. И Татьяна, абрашкина жена, до сих пор вздрагивает от абрашкиного прикосновения, а потом кричит к удовольствию всей квартиры. А иногда и всего дома 17/1, что на углу Петровского бульвара и Третьего Колобовского…

Я мог бы бесконечно говорить о своей великой малой родине. Малый размер заказанного неведомо кем произведения оставил за бортом бурную жизнь Каретных, развеселую – сада Эрмитаж с его концертами зарубежной эстрады, увлекательно-занудную школы №186, обитель трофейных фильмов Клуб им.Крупской 5 швейной фабрики…

И я уже не могу рассказать, как при раскопках могил в Петровском монастыре нашли глиняный диск с записью песни «Москва златоглавая».

Как Абрашка со-товарищи там же обнаружил обгорелые остатки хазарской синагоги, которую вещий Олег за буйный набег подверг мечам и пожарам.

И как все тот же Абрашка нашел в одной из могил посох Ивана Грозного, которым тот угрохал своего сына Ивана, за то, что этот сучонок по пьяни сделал предъяву, что столицей нашей Родины является Санкт-Петербург, а не Москва…

И многое-многое другое не удалось вогнать в этот физиологический очерк о нравах Петровского бульвара.

Единственное, что я могу добавить. Все мы, его обитатели, родились в роддоме имени Грауэрмана. Даже те, кто родился до его открытия. И Татьяна, когда какой-нибудь мудак, проходя мимо сквера возле дома №19, спрашивал, откуда ты родом, красавица, отвечала «село Семендяево, роддом имени Грауэрмана». То-есть, пользуясь дискурсивным мышлением, тоже в нем родилась! Кстати, не забыть познакомить с ней моего внука Абрашеньку от сына Фридриха. А то вся семья… Ну, да ладно…

Е*т! Стало быть, Татьяна прибыла к нам на Петровский бульвар не в 1933 году, а еще в позапрошлом веке… А как же?… Семнадцать лет… Да, хрен бы с ним, когда вовсю бушует постмодернизм…

Так что все приличные люди столичного города М. родились в роддоме имени Грауэрмана.

И вот ведь какая причинно-следственная связь сложилась: после его закрытия приличных людей в столичном городе М сильно поменьшало.

Tristia…

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>