Одноразовая литература
17 декабря, 2013
АВТОР: Андрей Рудалёв
Излагая свой взгляд на задачи современной критики на «Кожиновских чтениях» в Армавире, филолог и литкритик Алексей Татаринов отметил чрезвычайно важный тезис: «Критик – тот, кто способен остановить быструю смерть современного произведения». Скоропостижную смерть…
Действительно, сейчас в литературе, как и во многих других областях культуры и искусства, действует культ новинки. Издательский бизнес и зависимый от него календарный цикл премиальных сезонов превращает художественное произведение в скоропортящийся продукт. Мы его прочитываем практически по диагонали, на осмысление не остается времени. В эту зависимость впали и авторы. Некоторые из них, повязанные контрактами и личностным желанием оставаться на плаву в актуальном литпроцессе, выдают по тексту в год. Хочешь не хочешь, но начинаешь жить с вала. Если ты замешкался, взял паузу в несколько лет, что естественно для написания книги, то уже автоматически даешь пищу рассуждений о твоей писательской смерти. Так, подобные высказывания звучали относительно Захара Прилепина перед выходом его романа «Черная обезьяна».
Логика понятна: книга, другая, даже оказавшаяся замеченной, прозвучавшей, может восприниматься в качестве случайности, продолжительное авторское молчание – «момент истины», выявляющий эту случайность. В ситуации нивелирования ценности экспертных оценок делается ставка на другой критерий оценки: время покажет. Причем это «время» чрезвычайно сжато. Это даже не десятилетие, а максимум несколько лет, которые будто бы должны дать объективную оценку тексту, проверить его временем.
За эти несколько лет автор, если он не хочет быть списанным в литературный запас, выдает новый тест, к которому переадресовывается все внимание, и апелляции к предыдущему будут делаться в лучшем случае, как к его прелюдии.
Вся проблема обостряется еще и тем, что постепенно уходит жанр полновесной развернутой литературно-критической статьи, созданной на грани литературоведения и критики. Уходит не потому, что больше некому писать подобные статьи, а в силу того, что все меньше людей, готовых их воспринимать. Вместо нее наиболее востребованы рецензии, обзоры, причем многие из которых сейчас пишут профессиональные журналисты, профессионально подходящие к прочтению произведения, то есть в лучшем случае по диагонали.
Происходит забывание произведений в силу нанизывания литературного процесса на премиально-издательский цикл, которому не предлагается никаких иных альтернатив. Современная литература превращается в очередь к своей минуте славы и только. После нее ты пакуешь чемоданы и есть большие шансы, что дальше выпадешь из вида, если снова не встанешь в очередь к своей минуте.
Тому же потоку, конвейеру, который воздействует на писателя, поддается и критик. Сейчас он уже не может себе позволить писать пространные статьи о современной литературе. Во-первых, интерес о сугубо литературных и внутрицеховых темах сейчас минимален. А во-вторых, такое высказывание рискует потерять свою актуальность. Критик поддается журналистским соблазнам: быть первым и замечать текст, когда разговоры о нем являются актуальными, когда он представляет из себя информационный повод. Поэтому критик уходит в сетевую журналистику, газетные жанры, все для того, чтобы как можно оперативнее актуализировать свое высказывание о художественном произведении. Погоня за новизной глушит основательность, вживание в текст, развертывание его смыслов.
Задача критика – создавать информационный повод вокруг текста. Работать не только в потоке актуальности и злободневности, но и возвращать внимание читателя к тому или иному произведению. Работать не только на выявление новинок, не только на отслеживание календарного литературного годового цикла, но на замедление этого процесса. Критику следует работать на подтормаживание этого процесса, стараться блокировать его безудержный поток.
Его задача в обращении к пройденному материалу. В этом как раз и будет реализовываться его первейшая миссия – отделение зерен от плевел и развертывает диалогические поля вокруг текста, в котором ему дается жизнь.
В этом диалогическом поле кипит жизнь не только текста, но и самой современной литературы. Если этого нет, если произведения проводят непрочитанными, не осмысленными, не поднявшими дискуссию, то создается иллюзия, что и его как значительного явления нет. Как и сам современный литпроцесс воспринимается за весьма сомнительное явление. В силу этой иллюзии в общественном сознании время жизни литературного произведения все больше приближается к журналистскому тексту. Основное и принципиальное различие только в объеме.
Так, журналист Михаил Бударагин выразил общее умонастроение человека, интересующегося литературой, но находящегося вне литсообщества, а потому его читательское мнение может вполне рассматриваться за объективное и типичное: «Текст сегодня живет от дня до недели. Хороший роман Сорокина «Теллурия» вызвал всплеск интереса, но через два месяца о книге никто не вспомнит. А ведь Сорокин один из лучших писателей в России. Я погружен в литературный процесс как читатель. Я не понимаю, какой смысл власти заниматься писателями, которых все равно никто не читает и читать не будет уже ».
Собственно, Бударагин говорит именно о той скоропостижной смерти современного произведения, что и приведенный выше Алексей Татаринов.
Получается, что жизнь книги сейчас воспринимается лишь в промежутке отрезка чтения. В то время как традиционно развертывание художественного произведения происходит в читательской традиции его, в каждом акте прочтения, осмысления и истолкования. Вместо этого мы имеем образ скоропортящегося и одноразового продукта.
Едва ли бы кто-то отважился сказать о жизни «от дня до недели» применительно к другим видам искусства: изобразительного, кинематографа, музыки. Купил, к примеру, диск с новым альбомом той или иной группы, прослушал, проявил к нему свой интерес и выкинул на помойку. Дичь какая-то. Этот диск может крутиться месяцами в проигрывателе и не надоесть, а наоборот, все больше раскрываясь. Никто не будет помышлять о его быстрой смерти. Однако относительно современной литературы мы рассуждаем, как о комплекте одноразовой посуды.
Конечно, здесь сказывается то, что чтение книги – это, помимо всего прочего, большой труд, на который сейчас лишний раз мало кто будет решаться. Но все-таки надо говорить о том, что ушла традиция отношения к книге как к чему-то крайне важному. Рыночные механизмы отформатировали не только ее, но и отношение к ней, вплоть до переживания ее полной ненужности: «Какой смысл власти заниматься писателями, которых все равно никто не читает и читать не будет уже никогда».
В писатели у нас сейчас назначает рынок, литературу у нас формирует издательская политика, «шапки» раздают премии – все это понятно. «Хороший» роман – это тот, который на слуху – Сорокин, «Теллурия». Назвать какой-то другой, малоизвестный, нужна смелость, да к тому же тебя попросту не поймут.
Все это объективные вещи. Нашей современной литературе необходим такт реальности. Четкий взгляд на свое реальное положение в обществе. Она должна осознать свой нерыночный характер и перестать подстраиваться под эту логику. С бега ей необходимо перейти на размеренный шаг, на подтормаживание процесса для его осмысления. Выходить на стимулирование общественной дискуссии. Иначе, на самом деле, «какой смысл»?..
Г. Северодвинск
Журнал "Перемены" в ВК >>
Вы можете поблагодарить редакторов Перемен >>
Можно ли ожидать, что столь желанную автором тенденцию можно достичь без участия государства? Не секрет, что основная масса читателей находится на периферии центральных каналов и столичных округов, но вот в чём дела, возможности для получению новой книжной продукции как-то сами собой купировались. В сельских поселениях, которые издревле считались самыми начитанными, библиотечный фонд находится на уровне перестроечного периода. А книжные магазины мягко переквалифицировались в бумажно-канцелярский сток, в виду низкой рентабельности? Да и сама популярность книгочтения заметно снизилась? Какими должны быть механизмы на уровне государства я не скажу. Можно банально книжные ярмарки устраивать, но не в региональных центрах, а в тех городах и поселках, где в противовес слабой культурной жизни всегда было популярно книгочтение, человеку врожденна потребность в культурной жизни там где её нельзя ощутить вполне там и находятся верные книгочитатели. А там глядишь и Ломоносовы попрут — сети шире расставляй. Шутка. Главное чтоб не вышло как у Чуйковского: А потом позвонил
Крокодил
И со слезами просил:
— Мой милый, хороший,
Пришли мне калоши,
И мне, и жене, и Тотоше.
— Постой, не тебе ли
На прошлой неделе
Я выслал две пары
Отличных калош?
— Ах, те, что ты выслал
На прошлой неделе,
Мы давно уже съели
И ждем, не дождемся,
Когда же ты снова пришлешь
К нашему ужину
Дюжину
Новых и сладких калош!
Давай-ка вспомним как всё начиналось: в 1989-м рухнула не только Берлинская стена. Вскоре исчезла цензура, а потом – (постепенно) плановые лимиты, квоты и резервы на бумагу.
Типографии открыты для всех желающих (печатай хоть на припусках), бумага доступна по рыночной цене, цензуры нет – появляется море издательств и неконтролируемых властью СМИ. И, вот тут-то весь этот бурлящий «рынок» тихо прикладывается мордой в этакую скалу – сбыт.
Нескольким резко «выросшим» на госзаказах СВОИМ изд-вам было позволено чиновниками от лит-ры скупить книжные магазины, куда тут же были внедрены и «правильные» товароведы. Которые чужую книгу – конкурента для собственной продукции — хрен примут.
Или, того хуже – примут, продержат… и вернут.
— Как нереализованную.
Плюс в магазинах устанавливаются другие гласные и негласные правила для реализаторов. Например, ограничения на год издания: книгу 2-х летней давности уже не брали для продаж.
Кроме этого мощнейшим тормозом для развития стали и сформированные этой госсистемой длинные деньги для издательств: оборотных средств на развитие при замедленной реализации (на фоне инфляции, дефолтов и проч.) не стало.
Наглядный пример: постепенное умирание 30 издательских фирм — появившихся на месте одного изд-ва «Прогресс».
— Потом они и нехилый домик свой просрали.
А вот потом начались уже и всякие хитрые книжные конкурсы, плодящие из авторов чисто ремесленников…
Появились и списки запрещённых книг. И авторов. А литературоведы в штатском стали плотно «работать» с частными распространителями — причём достаточно серьёзно.
Явно преждевременно умирают П.П.Орешкин, Олег Маркеев, Ю.Д.Петухов…
Но, помимо этого, изменился и потребитель, и его возраст. Изчезло и доверие к печатному слову. Исчез и «самый читающий в мире читатель».
А потом… вообще, пришёл inter Net.
– Где и обсуждается гибель Слова.
Заметь: РУССКОГО слова!
Действительно, заглянем в любую муниципальную школу. Ты услышишь, как наши дети… уже мычат. — На уроках «русского» языка. Или блеют. Как скотина…
— Да! Причём вместо древних буквиц-образов (например, Азъ Бога Ведает, Бога ведая -Глаголь Добро – добро Есть Жизнь), наши детишки издают что-то на уровне парнокопытных:
— бэ-э-э…
— м-мэ-э…
— ге-э…
— Их превращают в животных! Опуская всё ниже и ниже.
— Они деградируют.
— Детей не учат воспринимать всё многообразие мира через образы. — Хотя слово ОБРАЗ-ование и происходит от восприятия передаваемого с помощью тьраг, рун, буквиц, узелкового письма, глаголицы, молвицы и много ещё чего прочего ОБРАЗОВ.
— Хотя бы из той же буквицы!
Да! Наши дети изучают даже не азбуку – их заставляют зубрить мёртвый алфавит: бэ-э-э… м-мэ-э… ге-э…
— С постоянно уменьшающимся числом букв! А раньше, до пришлых ПОПов в чёрном, сразу же выкинувших аж 5 древле-словенских буквиц (из 49), только одних гласных наш язык имел аж 19!
– И они гласили!
— Несли свои энергии и поддерживали мощь языка! А мощный язык — это мощный НАРОД.
На энеогетическом уровне горловые звуки развивали функцию гипофиза – читай ясновидение…
Выкинутые буквицы своей энергетикой раскручивали чакры — ча к Ра!
— А сейчас, не изучив толком русского, малолеток грузят заморским иностранным…
— Интересно, а сам учитель русского языка, царапая мелом по доске (например, слова с приставкой бес-…), понимает, что злой дядя царь Кащей из русских сказок совсем не безсмертный. Понимает ли учитель, что это — бес смертный?
А фамилия Бессмертных или Бессмертный реально означает то же самое – бес смертный!
— В начале, в основе всего лежит… СЛОВО.
Можешь не сомневаться – именно наше Слово.
— СЛАВЯНО-АРИЙСКОЕ!
— Древнейшее на этой Мидгард-Земле.
Если говорить не об эмоциях, графоманстве и раздутом ЭГО автора в его ожиданиях ПОСЛЕ выхода в свет своей «нетленки», а о грамотном продвижении достойной работы (труда) на рынок, то сегодня надо говорить и рассматривать комплекс деятельности профессионально сформированной Троицы (профессионально с каждой из сторон).
— И это, как всегда, треугольник! Где каждая из сторон — это Писатель, Издатель, Читатель.
Пример есть здесь же, на сайте — разъ сказ о рождении, подъёме и възлёте романа о Швейке и Гашеке.
– С использованием доработок и усовершенствований (Автор), регулярном внесении изменений в книгу (Издатель), постоянном заказе новых версий книги (Читатель).
– Причём в этом случае использования новых технологий емкость рынка – весь мир (а не только один народ – язык).
И тиражи не пылятся на полках (и не сжирают ресурс бизнеса — деньги).
И автор постоянно совершенствует текст. А заинтересованный читатель… может легко наблюдать за процессом.
Любопытно, что в данном случае в читательской среде автоматически начинают формироваться так называемые «клубы по интересам» (фанаты) — мечта каждого торгаша.
На этом фоне надо отметить, что даже недалеко от Москвы (в так называемой ЕВР’оп-ейской части России), ещё живы типографии, где используют высокую печать. Причём местная власть делает вид, что гордится этим.
— Ну что можно ожидать от дядей, из года в год принимающих минусовой бюджет… — Деструкторы!
P.S. Возвращаясь к теме.
Примечательно, что Высшие Силы чудодейственным образом спасают жизнь автору книги о Швейке и Гашеке – он как бы случайно уходит в ванну, когда на его кроватку падают 35 т хлама…
Вот тут-то и можно оживить образы замечательных слов: — Судьба такая!
Судьба = судъ БА (сиречь Богов и Асов).
– Можно (от простого прямого прочтения) образ развить и дальше. И глубже. Напроимер, через РОК.
РОКЪ – это судьба; «установленная определённая жизненная система».
УРОКЪ – «нахождение рядом со своею судьбой, её познание».
ЗАРОКЪ – «нахождение за судьбой; данная в заклад своя судьба».
ОТРОКЪ – «находящийся на определённом расстоянии от своей судьбы».
ИЗРОКЪ – «то, что из судьбы изрекли (увели в сторону)».
ПРОРОКЪ – это тот, кто предсказывает про рок… И о том, что ожидает людей в будущем.
А вообще (для автора), чтобы лучше представить себе этот рынок, сделаем то, что не смог потомок негра безобразный (в своей «Пиковой даме»): изобразим 3 слонов (тройку, 7, туз) — три карты издательской деятельности – материальное, идеальное и Т-тау (трансцендентальное).
Нарисуем их в виде 3 равносторонних треугольников. Каждая из сторон (в каждом) – это писатель, издатель, читатель.
— Их взаимодействие и формирует отрасль.
Но треугольников у нас три! Поэтому внутри каждого (в его центре) должен быть и соответствующий ему символ: мешок с деньгами (материальное); во-втором — символ Души (тяга к идеалам) и, в третьем – скажем, голубь (символ Духа).
Так вот, власть смогла подчинить себе лишь 1-го слоника (1-й тр-к) – материальное.
И, частично – 2-й (музыка, изобраз. искусство, подражателей-специалистов и т.д. – включая цензуру по авраамическим реЛИГИям).
А вот с 3-им слоником властьимущие (как и Герман у негра Пушкина) – обосрутся.
— Всегда! На 100%.
— Это и есть творческое поле развития белого человека.
Действуй! Твори нетленку.