Я крою задний скат крыши скотного двора толем, отбил большой палец на левой руке, на эту желто-серую посыпку, которой посыпан толь, у меня аллергия, но между ударами молотка, иногда, высоко в небе я слышу голос редкого кулика, не чибиса, не зуйка и не кроншнепа. С горы мне виден Бежецк, в синей дымке — малюсенькая заводская труба, километров пятнадцать от меня — пыльный городок, где на въезде — тюрьма, из которой двое сбежали недавно.

В городке есть детские приюты, и в главном соборе — икона Божией Матери Сиротской. Есть в том храме и другая Богородица, на Толгскую похожая. Не Толгская, просто похожая. Пресвятая Богородица. Пресветлая. Висит эта большая темная икона в том углу, где лавка церковная, чан блестящий с пластиковым стаканчиком, ведра для уборки собора и стол со свечными огарками, но Глаза… и остаются, и теряются, и хочется опять в Них робко заглянуть, и всякий раз…

Рядом со мной сено и дрова, ласточки и журавли. Даже альпийская ворона с красным изогнутым клювом. Откуда на тверском севере альпийская ворона? Богу всё возможно. Иссиня-черная, она чуть меньше серой вороны, много грациозней, она быстрее серой вороны. Она успевает раскопать муравейник в песке под молодой сосной, проглотить множество муравьиных яиц, перелететь к другой молодой сосне, копнуть там другой муравейник и, характерно каркнув, улететь прочь, проделав всё это за какое-то мгновение.

Сено, дрова, ржавая кровельная жесть. Смотрю с крыши, одну красоту вижу. Суровая, тихая красота пустой деревни. Ольховая оранжевая поленница, бурая прошлогодняя скирда. Жесть видится уже потом, позже, когда человек освоится, когда сможет как-то осмыслить, понести.

В начале апреля напал на Иру бешеный барсук, я его вилами да обухом взял, пока с вилами подлетел, Ира кричала, а Нил плакал у нее на руках. Хорошо, холодно было, валенки помогли, мы только приехали, снегу нет, Ира замерзла, в валенках по весенней земле ходила. Ну, он валенок-то прокусить и не смог, так только вцепился и давай теребить…

Бабу Маню зарезали. Добрая-то, добрая, да только одновременно и корову продала и пенсию получила. Парня соседского в «рулонник» затянуло. Учительницу завалило бревнами с лесовоза. Как бабушке грустно станет, как долгий плач ее послушаешь, суровая жизнь.

Недавно пастух молодой, совершенно пьяный, по центру скоростной автомагистрали ночью на велосипеде ехал, по сплошной белой линии. В свою деревню возвращался тихим зигзагом в последний раз…

Такой увидел я вчера деревню. Стоит крепкая русская женщина в резиновых сапогах, в спортивных полинявших штанах, она у калитки своей стоит, выпила с мужиками рюмку, ну и что, сейчас только обед, ей еще два раза корову доить, да бычок еще, внучата, огород еще, она своё отпотеет. Вдруг иномарка старенькая появляется, выходят два худеньких человека, не местные, один выкрикивает: Слава Господу! Другой достает синенькие книжечки. Евангелие. Тот, что выкрикнул, берет у другого книжечку, подходит и говорит деревенской женщине: у нас есть подарок для вас!

Я сейчас тебе покажу подарок, отвечает она быстро, негромко.

Человек отворачивается от нее, выкрикивает, поднимая руки: Слава Господу! Поспешно направляется к другому двору, шагами большими, какими ходят на той планете, откуда он прибыл в восторге первых веков. Космодромов за океаном, говорят, много…

Расскажешь трактористу про репрессии, про Новомученников Российских, и видишь, что не пронимает его как-то особо, а потом понимаешь, да его этой жестью 1937 года и не проймет, как тебя. У него тут своя, свежая.

Простая, проще уж некуда, без всякой политики, но если осмыслить верно, от матерной грубости здешней, от всей суровости этой молиться внимательнее станешь, внутрь себя отвернешься. Отвернешься легче, нежели от прекрасной картины. Задумаешься, зачем отцы искали суровую пустыню. Внутрь себя еще внимательнее посмотришь. Здесь, в деревне вранья-то поменьше, чем в городе. От суровости и лицемерие бежит…

Говорю о том, что вокруг меня, пытаюсь обозначить на полотне пустынного раздолья цветные точные акценты, но и это не путь, ведь главное то, что внутри. Хочется внутрь посмотреть, да не можется. Все обрывается на фразе, на нескольких фразах. Деланье плачевное. Открой глаза мне, Господи.

Самое большое событие этого лета — святитель Игнатий Брянчанинов. Я что-то рубил, косил, клинья какие-то подбивал, лишь к августу взялся за двухтомник «Аскетических опытов». Пошел по верному пути. Слово за словом. От книги может произойти чудо, вера может стать чуть-чуть крепче, но это чуть-чуть — дорого, если мерить горчичным зерном.

Святой Игнатий шел к Нилу Сорскому, Исааку Сириянину и Пимену Великому, шел и пришел. Это Твой дар — увидеть бессмертных людей, понимать, слышать их, учиться у них. Святой Игнатий душу мятую мою утюгом разглаживает…

Это все монахи, а тебе помалкивать надо. Их прозрения обусловлены образом их святой жизни, а тебе что до того, ты всю зиму на постели валяешься с книгой в руках, да и летом ничего толкового не сделал. Давно уже знаешь, что надо отказаться от помыслов и мечтаний в пользу молитвы. Отказаться от воспоминаний и самых красочных впечатлений в пользу молитвы, почувствовать узость верного пути…

Я как тот, вдвойне несчастный, который и монахом не стал, и в миру ужиться не может…

Я кошу ручной косой, легкой, я громкую бензокосилку не люблю, отбиваю косу на обухе старого колуна, в итоге, на самом краю лезвия делаю узким концом молотка маленькие редкие зубки, несколько штук, не коса, а пила выходит, режет траву с правильной такой, едва заметной легкой вибрацией. Я не сам дошел до такого знания о косе, люди подсказали, простые люди, но с опытом этим уже за спиной…

В июне утром журавли во льне…

Я в юности художником стать хотел. У меня отец — художник, это сейчас он худой и беззубый в постели лежит, а вообще-то он всю жизнь рисовал, лепил что-то, конструировал, прямо чувствовалось, что дар у него такой есть, и он всю жизнь его тратит, а дар не кончается.

В детстве мне хотелось повторять то, что делает он, казалось, что так и у меня должно получаться. Мне нравилось крутить ногой гончарный круг, вдыхать запах живописного масла, запах скипидара, с помощью киянки резать стамеской по сухой вишнево-черной яблоне.

Если яблоневое дерево вымерзает от сорокаградусного мороза, древесина ее уходит в каштановые оттенки, а частично и чернеет. Когда она хорошо просыхает, она становится твердая как кость, срез от стамески плотный идет, глянцевый, дерево поблескивает. Слетает, конечно, поначалу стамеска, руку в кровь больно ранит, но все равно яблоня мороженная хороша, она как темная яшма, и прожилки светло-лимонные как самшит.

Витражи из цветного стекла и бетона, с которым, как с глиной, надо работать руками…

Его примером я был подстегиваем на поиск прекрасного, а само понятие — художник, со временем это понятие как-то разрасталось.

Однажды я понял, что художник-то он, а не я. У него свои шаги, своя живопись, мысли и характерные черты, а у меня все иначе.

Дорога, тропка в лесу, в чаще душ людских, от отца к отцу, и светлый помысел напоминает, что никого так называть не надо…

Я думал, что слово это тоже материал, из которого можно ваять и лепить. Оказалось наоборот, оказалось, что слово лепит человека, одухотворяет. Слово как мечом разделяет отца с сыном по плоти.

Сначала я писателей читал самых разных, меня занимал поэтический образ, привычный речевой оборот мог увидеться с другой стороны, но осмысления, одухотворения живого не было до тех пор, пока я святых отцов не услышал. Сжалился над моим поиском Господь и дал услышать.

Мира Христова не было, потерян был он, вот душа умириться и не могла, искала, да только плохо видела то, что искала, когда же отцы добавили света, слово уже стало обращаться в хлеб…

Бывает, на опыте проверишь, а потом об этом прочтешь, бывает, прочтешь, а потом на собственном опыте проверишь, и все это на одном пути. На этом пути мне святитель Григорий Богослов помог, есть у него статья о поэзии, «О стихах своих» называется. Святитель Григорий в небольшом тексте тайну поэзии раскрывает, вдохновляет того, кто предается словесному искусству, он говорит, что если чувствуешь талант, пусти его в рост, направь его в доброе русло. Да и как тебе, человек, пиша по дольним понятиям, изречь несомненное слово?

Когда доброе со временем окрепнет, красное слово, как подпорка отнимется от свода, и останется самое доброе…

Святитель Игнатий Брянчанинов открывает мне глаза на то, что происходит со мной. Завеса, изредка проницаемая, лежала для меня на Евангелии; но Пимены Твои, Твои Сисои и Макарии производили на меня чудное впечатление.

Полями засеянными путешествуешь, колос в руках растираешь, когда поучаешься в книгах. Упрек книжников и фарисеев Учитель объясняет на уроке милости. Здесь говорят языками, это путь слова. Этот сад и возделывает и хранит сугубый плач. Сугубый дождь. Все лишившие себя наставлений на этом пути упали как листва поздней осенью.

Святитель Игнатий примечает, что каждая книга имеет свой дух, свой запах, и его собственная книга как фимиам покаяния. Верный дорожный знак. Звезда кормчего. Слеза путеводная…

Святитель говорит, что правящий ладью по морю святоотеческому видит единство.

Это их согласие, согласие чудное, величественное. Осмнадцать веков в устах их свидетельствуют единогласно единое учение, учение Божественное! Когда в осеннюю ясную ночь гляжу на чистое небо, усеянное бесчисленными звездами, столь различных размеров, испускающими единый свет, тогда говорю себе: таковы писания отцов. Когда в летний день гляжу на обширное море, покрытое множеством различных судов с их распущенными парусами, подобными белым лебединым крылам, судов, бегущих под одним ветром, к одной цели, к одной пристани, тогда говорю себе: таковы писания отцов…

Мы живем в благодатное время потому, что во множестве сейчас издаются бесценные святоотеческие книги, издаются и продаются, и доступны каждому. Так было не всегда. Только бы прозреть, Господи, чтобы увидеть слово Твое, а еще для того, чтобы видеть дремучий лес.

Лес понятий дольних, мнений людских, лес самых разных книг и кинофильмов. Стволы как книги, ветви как мысли, и капли росы в паутине как чистейшей прелести чистейший идеал, а тебе, как тому, кто бежит из тюрьмы надо пробираться сквозь эту паутину на восток. Ты снимаешь паутину с лица, но вскоре вновь попадаешь лицом в паутину.

Ты знаешь, что если ты бросишь молитву, то тебя поймают. Чуждая, встревающая нагло мысль пытается прервать твое внимание, и ты сечешь ее косой молитвы. Невидимой слезой смываешь. Во время краткой передышки смотришь на стог сена, видишь старые потемневшие дрова, бросаешь беглый взгляд на ржавую кровельную жесть.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>