1.

Когда-то, еще до разложений, до разломов, в постижении вечных смыслов сознаний, в попытке найти ту единственно верную интонацию себя, странную веру в свое избранничество, когда будущее еще кажется непреднамеренным, когда радостная серьезность жизни еще не пронизана мыслью, а представляется существованием, когда вечерний свет солнца из-под листвы, трехколесный велосипед, дача, утопающая в сирени, вечерний шелестящий полив растений…

Он посмотрел на портреты классиков на стене (он распечатывал их фотографии и прикреплял иголками к обоям), не спеша допил кофе и… все же решил уехать. Да, стать другим, пусть и на один день. А Кларисса и все остальное — грядущее и навязанное, — в конце концов, подождет.

Через час он уже мчался на загородном шоссе. И ему нравилось снова чувствовать себя слегка старомодным в этой своей старомодной машине, и он вдруг действительно обрадовался, что уехал из Москвы. Шоссе с повышением скорости настраивало на сентиментальность.

Солнце было еще высоко, когда он уже подъезжал к деревне, взбирался «на второй» мимо карьера, безжалостно разрытого двумя ржавыми экскаваторами, обычно гремящими на все окрестности. Но сейчас было тихо, и даже экскаваторы, чем-то похожие на огромных замерших жуков, не так уж и оскверняли своим присутствием приглушенный осенний пейзаж, слегка однообразный в своем коричневом и сером, почти без листьев. Разве что кое-где было пронзительно тронуто желтым. И в этой безымянности словно бы еще оставалась какая-то странная надежда…

Он остановился чуть дальше, на пригорке, вышел из машины, чтобы побыть, постоять. Поля, поля и поля. Удивленная колокольня на дальнем. Кружащие над речкой грачи. Подбирающийся, как на коленках, темный лес. И небо — такое пронзительное, такой пронзительной голубизны…

Он сел в машину и поехал по длинному пологому косогору, и теперь уже почти не смотрел на дорогу.

Как просто было сидеть под яблоней, и эти цветы. Как я смотрел на одну из роз, а она смотрела на меня. И не было ни меня, ни розы…

Он налетел на ухаб, подпрыгнул, молодецки вывернул и, ощущая себя уже совсем другим, выехал на последний за вырубками поворот, с которого открывался вид на его деревню.

Захотелось поскорее поставить машину и пойти в лес. Дикий, с какими-то непонятными деревьями, неудобный, неправильный, одним словом — бурелом. Раньше он любил смотреть на него только издали, и даже то, что выпало купить дом в таком диком, далеком от города месте, поначалу пугало. Но в последнее время к этой непролазной чаще почему-то стало тянуть, как будто там что-то обещало открыться.

Да, в лес, успеть, между стволами, увидеть сияющий шар, переливающийся в самой своей сердцевине темной золотой монетой, как он любил разглядывать его почти до слепоты мальчишкой — и потом, через расплывающееся на сетчатке облачко, потом все зеленое.

«Быстро затопить, спуститься к реке, и там, через стволы, ждать, когда оно выйдет из облака».

2.

На дороге, у колодца, нарастала фигура, из которой постепенно обозначился сосед – защитный комбинезон, армейские высокие ботинки, шапка-ушанка с прибранными наверх «ушами» (хотя было еще и не так холодно).

Но, сосед, конечно, не помешает, ведь отныне все должно вписываться в другую, найденную с этим внезапным отъездом из города, интонацию.

И наконец, он просто притормозил, и просто открыл дверь. Легкая, ни к чему не обязывающая доброжелательность, навык психотерапевтической работы. И все-таки поймать себя на ощущении — как ненужно вдруг возникает сейчас именно этот человек. Хочется неба, реки и леса, а все это куда-то исчезает, и перед тобою вдруг именно этот сосед, и его надо спрашивать, и ему надо говорить — «какими судьбами» и «давно не виделись».

— Не, ты обязательно приходи, слышь? Поставишь в гараж и приходи. Слышь, Серега?

Так неприятно уколоться об Серега — как будто и не свое имя. И вместо пейзажа стать каким-то другим — определенным, очерченным, охваченным контуром своего, как чужого, имени. Как будто кто-то упростил его с помощью его же имени для какого-то употребления вот этой вот непонятно откуда взявшейся кличкой — сосед, который живет рядом, в соседнем доме, как бы это было и необъяснимо, почему.

Вдруг появляется из ничего какой-то второй другой, стоящий сейчас здесь перед ним в шапке-ушанке, с жирным резиновым и каким-то неистинным лицом.

По имени Андрей.

И появившись снаружи, Андрей появлялся теперь и изнутри, словно бы восставал из тонко разработанного за долгие годы психотерапевтической практики бессознательного Сергея Ивановича. И каким-то двойным, а может быть, даже и тройным зрением, наблюдающим внешнее, внутреннее и еще то, что вслед за Сведенбергом можно было бы назвать и внутреннейшим, Сергей Иванович наблюдал теперь, как уже прорастает и поднимается из его бессознательного огромный столб дыма, а из него на зеленом армейском «бэтээре»¹ выезжает бывший капитан Андрей.

— Печку посмотришь. Типа, я новую сложил. А то через час снова на двадцать суток отчалю на Домодедовку самолеты с чемоданами возить. Слышь, Серега?

— Я потом, попозже, — тихо сказал Сергей Иванович. – Дом холодный, надо самому затопить. И перекусить бы с дороги.

— А чего всухомятку?! – загремело, поехало снаружи (и дико затрясло изнутри). – Я тебе супа налью. А давай-ка сразу ко мне! Слышь, Серега?

И почему-то не в силах отказаться – о, эта чертова интеллигентская вежливость — Сергей Иванович стал выстраивать какой-то оправдательный, как это принято в деревне (как он почему-то подумал), диалог.

Настроение, однако, испортилось. Оставшись один, он затопил обе печки – большую и маленькую. Последнюю — себе как психотерапевт.

«Помедлить и не ходить… Какой-то пустяк, да плюнь ты… Сейчас растоплю и в лес. Я же свободный».

Под дверцей маленькой выпал перегретый кусочек глины, и в щель злорадно засвистел огонь.

«Вот тебе и Фрейд…»

Но уже Сергей Иванович быстро ел сыр, запихивал в рот холодную сосиску и запивал густым полухолодным чаем, поглядывая на гудящее в нижнюю щель пламя. И уже коварно выкатывался из поддувала уголек.

«Совком обратно, да припереть дверцу».

Сергей Иванович дожевывал сосиску, мрачно заглушая, замазывая что-то, что не сдавалось, свистело и ревело в щель, упрямо выкатывалось из поддувала, гнуло свое, выворачиваясь на «бэтээре», выпрастывалось из люков, вырывалось мускулистым торсом.

И, конечно, вспомнилось, как капитан-сосед пил квас, как, чмокая, запивал квас коньяком, а потом поднял жирную руку, обнажая бледненькую синенькую наколку подмышкой, что Сергей Иванович подумал, что Андрей, конечно же, зэк. Как почесал потом подмышкой ножом.

«А я еще подарил ему холодильник».

— Так вот ты где?! Ого-го-го! – закричало и загремело вдруг в окно. – А ну пошли есть горячий-прегорячий!

Огромное, красномордое, пластилиновое вжималось, распластывалось по стеклу, и уже мелкие свиные глазки искали, выискивали по избе, где бы обнаружить им Сергея Ивановича.

И, наконец, обнаружили.

— Да не давись ты сосиской!

Капитан разведки уже победно, как на «бэтээре», въезжал в избу. Бил и хлопал дверью, которую, кстати, Сергей Иванович всегда, так аккуратно придерживал, стараясь непременно не забыть в очередной раз, что надо бы набить резинки.

— Ну, ты чего эт-та? Суп-то, блин!

— Сейчас… Вот головешки подальше задвину.

— Да не будет ничего! Ты пойми, Серега, супец же грибной!

— Грибной? – доброжелательно переспросил Сергей Иванович.

— Да, из белых, блин!

— Из белых?

— Из черных!

И уже раскладывалась симпатичная складная лестница диалога. И это был, конечно, диалог про суп.

«Как он тебя наяривает, суп, как он тебя ест, суп, а почему ты ему не сказал, что ты психотерапевт? кому, супу? да не супу, а этому «бэтээру», что ты старший врач, почти, можно сказать, заведующий отделением, что ты никакой ему не Серега, а Сергей Иванович?!»

— Да, я сейчас, — тихо выговорил вслух.

— Давай! Фенька ждет!

И капитан Андрей погрозил Сергею Ивановичу толстым порезанным пальцем, добавив, осклабившись:

— И суп тоже.

3.

«Как часто я рассматривал и мял бессознательное клиента, заставляя его мучительно заголять и доставать-таки это, не мытое уже давно, если не сказать — никогда. О, никогда-немытое, помойся! Святой узел идеальных солнечных лучей, протрись… Вы слишком преувеличиваете и раздуваете свое «эго». Да какие еще «бэтээры»? Я лечу вас тонкой золотой иглой. Так, так, еще слегка присядьте и наклонитесь. Вот, вот я и говорю вам, что через шею жирафа это не пройдет, что все всегда находится под кадыком, во втором, самом главном, четвертом яйце. Ах, кто это был? Осторожно, давайте попробуем. Давайте вместе. Вот так, так, да, поставьте сюда. Представьте, как будто вы обнажились и садитесь на стеклянную тумбочку. Холодно? А ведь это ваш воздухоплавательный аппарат. Дышите глубже, так, так, я сейчас послушаю. А что там у вас? Гав-гав-гав!»

Прошлым летом капитан в отставке Андрей — он же водитель тягача на Домодедово – зарубил Аякса. Ударил с размаху тяжелым топором по мохнатой с добрыми глазами собачьей голове и разнес надвое, забрызгав себе штаны и рубашку. Убил сгоряча, от досады, после кваса, крынку с которым бедный Аякс столкнул со стола. Перед тем, как попить квасу, капитан Андрей собирался зарезать козу – в добрых, разумеется, намерениях, для пропитания детей и жены, чтобы они ели в течении какого-то времени, пока он будет таскаться на тягаче по аэродрому. Собирался он зарезать козу ножом снизу по горлу. А получилось сверху, топором, и – Аякса.

Коньяка больше не было, и тогда он отправился познакомиться с соседом, с неким Сергеем Ивановичем, как ему рассказали у колодца. «Ну-ну, не хрена, слышь, тута отчеств нет, а я, может быть, даже не Андрей Василич». И он ухмыльнулся. У соседа коньячка не оказалось. Но Аякса надо было зарыть. И – хоть собаку и любили дети – можно сказать им, что Аякс был больной и должен был умереть мучительной смертью страданий, как когда наедаешься стеклом, а так – быстро, просто, по голове – и на две части. А потом на три, на четыре, блин, как ты меня заколебал, все дышишь и дышишь, да чем ты, падла, дышишь-то? Или сказать им, пока они не вернулись из магазина, что Аякс уехал на поезде, как его хотел увезти дядя Жора, или что убежал в лес жить в медвежьей берлоге, решил, типа, стать другим, диким, а не прирученным животным, и что мы его обязательно навестим. Вот только покушаем грибного супчика и, если еще не стемнеет, выйдем на опушку и будем звать его: «Аякс! Аякс!» Только бы надо убрат тут без мягкого знака, а потом подмыть с мягким, потому что грамматика создает некий психотерапевтический дискурс, а синтаксис – художественную интонацию, и это и будет то самое заметание следов, как будто бы ничего и не произошло, только бы не забыть еще и застирать от мозгов штаны…

4.

В окно косо плыли облака и нижние обгоняли верхние. Надвигался мороз, по крайней мере так казалось из-за стекла, что ночью синий иней пробежится и разляжется по травам, что к утру, накрывая незаметно и сонный пруд, выложится тонким и прозрачным, ледяным, со странными узорами «гусиных лапок». А ведь он так и сказал Клариссе про «гусиные лапки», что поедет слить воду в бане, чтобы трубы не разорвало морозом.

5.

Самолет выруливал на взлетную, неряшливая помятая стюардесса с невыспавшимся лицом и неприятно толстыми тумбочными ногами, так и не спрятанными под низким обрезом юбки (а могли бы укомплектовать лайнер и хорошенькими!) попросила его пристегнуть ремень. Сергей Иванович покорно повиновался. Слегка побаливало сердце, и он незаметно принял валидол, почему-то подумав о том, что смерть может настичь его в Венеции. Ну, хотя бы потому, что это так красиво звучит. Тадзио опять же, Томас Манн…

Кларисса уже припадала к иллюминатору и отчаянно снимала на камеру загудевшую вдруг басом турбину. Вот-вот должен был выехать на тягаче капитан Андрей – с топливом, аппаратурой и чемоданами. Но капитан Андрей почему-то не выезжал, то ли он был приставлен к другому рейсу, то ли он спал, то ли пил в деревне коньяк и жадно, обжигаясь, закусывал жареным, «собственноручного зареза», гусем.

Сергей Иванович уже отделился от земли (конечно же, вместе с авиалайнером), но при этом ничего и не ощутил, как впрочем, и другие пассажиры, кроме одного маленького ребенка, который вдруг мерзко заорал, схватив себя короткими руками за огромную голову. Слава богу, что его мама, жирная и неухоженная блондинка, чем-то похожая на стюардессу, быстро сунула ему под лицо большой бумажный пакет, иначе, конечно же, маленькая дурно пахнущая рубашка летела бы с ними до самой Венеции.

Кларисса – цветок и радость жизни Сергея Ивановича в эти последние полгода – непременно хотела заснять и малыша. И, чтобы не попасться на взгляд его злой и озабоченной мамаши, выворачивала экран на гаджете исподтишка.

Наблюдение экзотических фрагментов жизни, фиксирование необычностей, своевольный монтаж, веселое расхождение со смыслом, нагнетание напряженностей и — венценосная освобождающая разрядка в конце, под разлетающуюся дефрагментацию какой-нибудь громящей все подряд рок-группы, что, однако, не отменяло и лиричности начала, — таково было кредо ее нового увлечения, странное следствие сессий с Сергеем Ивановичем. Она начинала как его пациентка, а закончила как лошадка, соблазнив его результатами ее же пути.

И как же это было славно, приподнимать лошадку над собой, и, глядя снизу на свисающие копытца и на маленькие ландышевые сосцы, опускать упругий круп на себя, обнимать маленькое шерстяное тельце, трепать его, походя, по холке, дергать за хрустящий хвост и нанизывать на высокую золотую спицу. Так поступает некто и в этом тайна его психотерапевтического ремесла. «Алло, это скрученный земляной орех?» «Это маленькая порка морского котика». «Усатого такого котика?» «Не забудьте про разницу в возрасте!»

Самолет прорезал крыльями золотистые облака, самолет был, как Боттичелли, колера серебристого, и прорезал, как ножницами. Как ради рождения Венеры. И Сергей Иванович уже дул, дул Зефиром на рождающееся из его воображения, на подносимое к реальным берегам.

Лошадка, она же и Афродита, и Венера, она же и Кларисса, ставшая его любовницей полгода назад, уже давно мирно дремала на его плече, опустив камеру между коленей, оставив лишь ремешок на запястье на всякий случай, вдруг что-нибудь да случится — лопнет, например, рулевая тяга, отвалится крыло или разорвется фюзеляж — чтобы можно было успеть заснять невероятное. Разлетающихся пассажиров, развевающиеся волосы, растопыренные, как у летучих мышей, пальцы; лица – крупным планом – исполненные торжественного бессмысленного экстаза, перекошенные от нехватки кислорода, жидкие и уже замерзающие на глазах глаза (о, какой чудный терапевтический оборот!). Опять же и стюардесса с жирными ляжками — сизые предсмертные мурашки, и рядом мальчик с кристаллами рвотного льда. И тайный злорадный пилот в водолазном костюме, с чудесно распускающимся за его спиной парашютом, дарующий своим пассажирам прекрасную смерть между Зефирами, дующими друг другу навстречу, только не отпускай, держи меня, мой дорогой, за копытце…

6.

И, приземлившись удачно, они уже занимались любовью в отеле. Занимались на широкой белоснежной кровати, занимались с размахом – в изголовье и по стенам висели желтоватые подделки скачек под Дега, а за окном гремел и двигал толпами туристов солнечный ноябрь; выгибался под невероятной тяжестью бездумного людского вещества вечный Риальто, с невероятным напряжением держа на своей спине скопления глазеющих, что нагнетались и нагнетались толчками с двух сторон на самую его вершину, чтобы взглянуть с вершины моста на гондолы, на их узкое туда-сюда скольжение-снование, словно бы — за поворотом, впопыхах – в уже приоткрывающееся устье, на шикарную такую набережную, на нестерпимо прекрасный дворец Дожей, разрешающийся обратно в Венецианскую гавань белоснежным и ослепительно ярким, океанским лайнером, что так плавно рассеивается в предвечерней дымке, исчезая в сторону Лидо…

Словом, в этот раз у Сергея Ивановича получилось хорошо. И Кларисса уже благодарно смотрела ему в глаза, поднося на горизонт своего взгляда бокал с глубоким – глубокого вкуса и цвета – кьянти. Как-никак разница в тридцать лет.

— Знаешь, я так счастлив, — сказал Сергей Иванович.

— Я тоже.

И ее блестящие из-под ресниц глаза, и то, как она сейчас сидела, вся эта ее открытость, и эта странная открытость пространств, как будто и комната, и все вещи, случайные, принадлежащие отелю и свои, как будто все стоящие по пояс в воде на коленях палаццо, все легкомысленные вапаретто, так беспечно курсирующие на Гранд Канале, и все их серьезные капитаны в белых морских фуражках, все гуттаперчевые бакланы с широко раскинутыми крыльями, над всеми соборами и всеми церквями, все горы живых еще осьминогов на ледяных коробках с рыбного рынка, и даже мелкие фантики на мостовой – все это обрело смысл.

Сергей Иванович вздохнул:

— А я ведь не хотел лететь.

— Почему?

Он помолчал, он не хотел говорить.

— Ну, вся эта масса глазеющих людей, — нашелся наконец.

— А по-моему интересно.

— Я знаю, ты любишь снимать.

Он вдруг почувствовал, что развивающийся разговор мог бы отвлечь его от его счастья, с которым его могло бы оставить сейчас такое близкое молчание, что даже эта громкая вторичная, уже просачивающаяся сквозь ставни тишина, с гудками речных трамвайчиков не могла бы ему помешать, он уже боялся, что не удержится в этом странном мгновении, что так неожиданно снова возникало и в хаосе его жизни и во всеобщей подвижности, и ему показалось, нет, нет, конечно же, не показалось, а так оно и было, что, может быть, он никуда и не уезжал, а по прежнему сидел у себя в деревне, под яблоней и смотрел на spinosissima…

7.

Зарубив хозяина, Аякс злобно облизнулся и, отбросив топор, рванул еще пару раз за торчащую белую жилу. Но голова хозяина не отделялась. Тогда, держа лапами за виски и усердно урча, Аякс принялся жадно грызть. Как вдруг его вспугнули детские голоса с пригорка. Вместе со своей мамой Феней дети возвращались из школы и уже проходили мимо замерзшего пруда, а Аякс все еще так и не успел зарыть, не успел даже отделить голову, выгрызть отверстие за ушами и высосать ушной мозг. И он так и поволочил за штанину все это тяжелое и шуршащее тело своего хозяина капитана в огород.

«Но топор?!»

Аякс отпустил было прорванную его же желтыми мудрыми клыками брючную ткань и хотел броситься в дом, хотя бы успеть затолкать топор под лавку и вылизать разбрызганные по щелям следы мозгов. Но было уже поздно. Феня уже рывками оттопыривала калитку, застревавшую рамой по земле, приподнимала ее за сломанную ручку и открывала.

— Папа! Папочка, ты где? – залепетала младшенькая. – Смотри, какой мне бантик мама завязала. Он у меня на голове.

Капитан вздрогнул. За коньячком он так и не успел убрать труп Аякса. Сорвав с кровати все, что только было, с постиранным вчера пододеяльником, он все это бросил поперек, подпихнул лапу под кучу постельного белья, чтобы не было видно, и, изрядно качаясь, стукаясь лбом до бешеных фонарей о низкую притолоку, вышел навстречу семье.

— Что такое жизнь, Фенечка? – уже раскрывал, растопыривал он руки, как будто разувал, раздувал розовую гармошку, спускаясь на скользких, на самих по себе, на нескладно выплясывающих. И уже подскальзывался на ровном, на чисто вымытом крылечке.

— Опять нажрался.

— Я, между прочим, капитан разведки.

Фугас заложили ночью посреди площади. Как раз для «бэтээра», на котором должен был приехать капитан. Духи² знали, что капитан Андрей непременно приедет на гусеничном. Все приедут на резиновом, а он на гусеничном, на железном. Ну и поставили фугас на замыкание, а не нажим. Типа, на резиновых колесах нажмут и проедут. А на гусеничном, на железном замкнет… И что там еще от него останется, чтобы собирать?

Духи глазели из-за кустов, из-за акаций, как будто и сами они были акациями, и глаза их были, как цветы – так их замаскировал отличный американский камуфляж, а черные бороды свои мусульманские они спрятали под платки. Ну и намазали намаз на сало и сидят, ждут. А капитан все не показывается да не показывается. Уже вся колонна прошла с русскими, торчащими из люков; стреляй – не хочу. Но духам нужен был капитан. Они хотели взорвать капитана Андрея. А тот все не ехал и не ехал.

Так весной еще они, Кларисса и Сергей Иванович, пересказывали себе историю капитана, когда уже вернулись с добрососедских шашлыков.

А сейчас была уже осень. И можно было зайти к соседу не только потому, что его ждал грибной суп. Сергей Иванович вдруг снова, как увидел, как за вырезом Фенечкиного сарафана, пока рассказывал капитан, приоткрываются и ее белые груди, почти до крупных малиновых сосков.

Солнце было уже довольно низко и прорезало потемневшие облака, высвечивая лишь одно из них, почему-то все еще белое, которое быстро проплывало впереди. Но потом и все они тоже задвигались вместе с сочащимся сквозь них солнцем, поплыли, сдвинулись куда-то налево, но когда солнце снова вышло через разрез, то стало очевидно, что оно, конечно же, никуда не двигалось, что оно оставалось неподвижно.

«Посмотреть на Фенечку. И – в лес».

8.

Это королевская регата, сказал кто-то громко по-русски совсем рядом, когда они с Клариссой уже вышли на набережную. Длинные нарядные гондолы скользили по вечерней воде. Гондольеры в белых гетрах, в расшитых золотом камзолах, с причудливыми париками под прижатыми широкими треугольными шляпами нажимали в такт с задней ноги на переднюю, отталкивались от воды длинными веслами и проплывали мимо в своих нарядных, струящихся назад отражениях.

— У тебя ничего не болит? – спросила Кларисса, заглядывая ему в лицо.

— Нет.

— Ты какой-то невеселый. Давай купим тебе маску.

— Что?

— Стой, в тебя вплывает гондольер! Стой, не двигайся!

Она выхватила камеру и стала хищно снимать. И ему вдруг показалось, как будто она снимает ту самую иглу, что скользит сейчас в его сердце.

— Что с тобой?

— Нет… так, — вяло улыбнулся он. – Я почему-то вспомнил капитана из деревни.

— Ты, что, с ума сошел?

— Я…

— Смотри, какая огромная гондола! – она уже переводила камеру. – Это, наверное, викинги.

— Это Дож, — сказал он. – Там… в самой сердцевине Дож.

Один за другим проплывали узкие карнавальные корабли с сидящими и стоящими в них вельможами, рыцарями, принцессами. Длинные весла на подставках чертили назад разноцветную рябь воды.

— А я хочу еще вина, — подобрав губки, сказала Кларисса.

Она знала, что ему нравится, когда она так делает, когда кокетничает, как маленькая девочка. Собственно, это он ее такой и сделал, вылечив от кризиса ее тридцати трех лет. Как-то так странно вылечил назад.

— Ты будешь покупать мне вино?

Словно бы заплатив за излечение этими своими болями за грудиной.

— Конечно.

Сделать вид, что все хорошо.

— Во сколько мы завтра вылетаем во Флоренцию?

— В пять.

— Да, я забыл.

И он через силу улыбнулся, глядя на стремящихся мимо упругих гибких гондольеров, легко отталкивающихся веслами от воды — с ноги на ногу, с ноги на ногу, как в почти незаметном прыжке.

«Да, нет, причем здесь Тадзио…»

9.

Новая печка капитана оказалась маленькой – против старой русской большой. А у Фенечки оказалась вплетена в косичку ромашка. Похвалив печь, Сергей Иванович не смог удержаться и не сказать о лепестках, на которых так хочется погадать. Капитан Андрей бычьим глазом наблюдал соседа. А Сергей Иванович уже думал, что, может, и вправду не отказываться от супа, если только его предложит Фенечка. Но тарелку перед ним поставил капитан, и Сергей Иванович стал яростно отказываться.

Но духи уже глазели из-за кустов акаций…

Зря что ли, брусчатку разбирали, зря срывали ногти и вытирали о бороды?! А ведь надо было спешить, потому что утро сизое проступало здесь из-за минаретов быстро. То черная ночь с бледным месяцем зарезанным, как часовой, что надо спешить. А то вдруг раз и уже утро, вспыхивающее из-за гор, что мертвеца не успеем убрать.

Аякс был самый молодой и самый озлобленный из духов. Потому что капитан Андрей убил его старшего брата – убил хитро, подло и коварно. И если бы Аякс взял капитана Андрея в плен живым, то уж он бы над ним потрудился, и глаза бы ему ножом и грудь гвоздями, и синюю наколку подмышкой… Но поймать капитана Андрея было не просто. Он все как-то ускользал, как на сале, где бы его не сторожили. И тогда Аякс решил его взорвать, чтобы разлетелся он со своим бронетранспортером к чертям собачьим, что ладно, пусть ему повезет с легкой смертью, а все равно Аякс его настигнет в аду, и будет рвать его на части в аду, потому что договаривались по-честному, что духи привезут им трех пленных, что их брат Аякса на машине привезет, а капитан Андрей им взамен танк, и договор был с условием, что русские на своих вертолетах не взлетают, пока танк не отъедет на пятьдесят километров по засечению времени на сверенных часах, что духи уже смогут добраться до гор. Брат Аякса хорошо разбирался в русских моторах, когда-то он служил под Ашхабадом. И вот духи привезли на рассвете троих, хоть и с отрезанными носами, но живых. Могли бы и миллион запросить, а договорились на танк только. А капитан Андрей – и брат Аякса это понял, когда стало уже поздно – поставил на опережение, а предохранитель на зажигании запаял. И когда русские отошли, и духи отпустили пленных, и танк пошел, то шел он всего десять минут, а потом мотор заглох, и танк встал посреди макового поля. А еще через двадцать минут налетели вертолеты и расстреляли.

«Бэтээры» выворачивали из-за угла, разворачивались на площадь, шурша резиновыми колесами по брусчатке. Капитанского же на гусеничном ходу все не было. И Аякс уже был готов заплакать злыми от бессилия слезами. И тут, гремя гусеницами, выскочил тот самый «бэтээр»…

— Послушай, — сказал вдруг, как-то набычившись, капитан Андрей, замечая, что Сергей Иванович уже совсем обмяк, слушая эту историю в пятый или десятый, наверное, уже раз, и сидит, скорчившись и неподвижно, ни разу не притронувшись к стоящей перед ним тарелке, – Послушай, Серега… — и Андрей выложил на стол свои жилистые руки с крупными бычьими пальцами, — ты прости, конечно, за такое мое свинство, но…

Сергей Иванович почему-то похолодел.

«Из-за Фенечки…»

— … ты не мог бы подкинуть меня на своей машинке до Калязино?

До Калязино, где проходила автобусная трасса, было по разбитой грунтовке все восемь километров. И лес и солнце полетели по параболе вниз. Сергей Иванович уже с грустью провожал в бездны бессознательного странный золотой диск, яркий и абсолютно черный в своей ослепительности, что, если выдержать и долго-долго, не мигая, смотреть, являет и приносит с собой непреходящее зеленое облачко…

— Ну, конечно, о чем речь, — как шум и грохот взрывающегося «бэтээра», уже его настигали его тихие, его собственные слова под пристальным взглядом как-то вдруг обворожительно засмеявшейся Фенечки.

И напрягшийся набычившийся, было, капитан сразу как-то благодарно обмяк, убирая со стола. А Сергей Иванович, хоть и отказался от супа и так и не дождался коньячка, вдруг догадался, что… да «как кур во щи» , — как он прочитал в задорных радостных глазках Фенечки.

— А то мне переть до остановки двадцать килограммов мяса с рюкзаком. Да уже и не успею, развоспоминался тут с вами, — отряхивал пепел со своих бычьих пальцев капитан. – Я как соберусь, так и подскочу к тебе минут через двадцать, одно?

— Давай, — сказал со всем своим психотерапевтическим талантом Сергей Иванович, вставая быстро и стараясь на Фенечку не смотреть.

— Вы, однако, заходите, — сказала она.

Там, где к земле, как снаружи, — облака уже стали какими-то синими, но с обратной стороны, где изнутри, как угадывалось солнце, — еще светились. В разрывах по-прежнему еще сияло, но где, собственно, было солнце само, догадаться было трудно. Иногда же солнечный диск просвечивал. Смотреть на него можно было без усилий. Но было неизвестно, когда выйдет и выйдет ли еще из-за своих ширм во всей своей ослепительности, покажется ли оно, солнце, во всей своей сияющей черноте.

«Но если это и есть бог, — почему-то думал Сергей Иванович, спеша уже к своему дому, — если только он есть – бог – то тогда все остальное – лишь бессмысленные, обычные ритуалы, расчеты и игры со временем, с разницей в возрасте, со своим будто бы заново найденным детством, с хитростью ловушек и обманов, лишь бы ценой любой … но ведь всё всё равно катится к чертям собачьим … а с Фенечкой… и прав только Фрейд поздний, что спасает никакое не вожделение… а только влечение к смерти…»

В разрывах темного облака во всей своей обнаженности — в абсолютно белом и абсолютно черном — появилось солнце.

Закрыв дом, закрыв на замок и ворота гаража, он поспешил за сады облетевших яблонь. И, низко пригибаясь, чтобы не заметил никто, быстро задвигался, то приседая, то снова пробегая несколько метров до следующих кустов акации, задыхаясь с непривычки, и еще от какой-то странной своей, звериной радости.

10.

Отель во Флоренции оказался невозможно плохим, зато до Дуомо³ и до галереи Уффици было совсем близко.

— Так ведь и всегда в этой жизни надо за все платить, — утешал Сергей Иванович Клариссу.

— Грязные итальяшки!

— Это из-за близости к Дуомо. Один из лучших в Европе соборов Богоматери…

— Да к чертовой матери!

— Но откуда я знал? На сайте были совсем другие фотографии…

— И видео?!

Она достала из бара бутылку коньяка и, резко дернув дверь, вышла на лоджию, которая была обращена на тесный узкий колодцеобразный двор. Из окна напротив смотрел высокий молодой человек с низким спортивным лбом и по-рыбьи выпученными глазами. Повернув голову на узкой шее, он произнес что-то в глубину своего номера на непонятном гортанном языке и причмокнул. В ответ басом из глубины послышался одобрительный сдержанный смешок.

— Какая гадость, — тихо проговорила Кларисса.

С громким стуком она поставила бутылку на запыленную, загаженную голубями, стеклянную поверхность. Замечая, как внимательно ее продолжает рассматривать иностранец, она села и откровенно закинула ногу на ногу, не поправляя складок короткой задранной юбки. Длинными белыми пальцами она элегантно достала длинную белую сигарету и, хищно щелкнув зажигалкой, медленно закурила, откидываясь на спинку кресла. И только тогда, наконец, посмотрела с ненавистью на уже двоих молодых людей, одобрительно усмехавшихся ей из окна напротив.

— Послушай, Кларисса, — сказал Сергей Иванович.

Он вышел на балкон в одном халате, в тапочках и – под взглядом двух молодых самцов — сразу почувствовал себя стариком.

Кларисса сразу поднялась и, задавив сигарету и чуть ли не отталкивая Сергея Ивановича, заспешила в комнату. Молодые иностранцы сдержанно заусмехались и исчезли в глубине апартаментов. Кларисса же, залпом допив коньяк, вдруг заплакала.

Не говоря ни слова, Сергей Иванович одел все самое чистое, самое лучшее и вышел прогуляться до Дуомо.

Часа через два он вернулся. Кларисса была пьяна. Но, увидев его, она вдруг начала просить прощения. Она фальшиво улыбалась, как маленькая девочка, она говорила, что ей здесь очень даже нравится, она размазывала по щекам тушь ресниц.

— Тебе не надо так много пить, — тихо сказал Сергей Иванович.

Она замолчала. И закивала головой, как птица.

— А что мне еще остается?

Ее лицо как-то вдруг неприятно исказилось, и теперь вдруг показалось Сергею Ивановичу откровенно некрасивым, каким-то даже мужским.

Он не знал, что ей сказать.

— Я знаю, что я старый, — сказал, наконец, он.

И, признавая снова всплывающую в сердце иглу, хотел добавить:

«С тех пор, как мы сошлись…»

Но сказал лишь:

— С тех пор, как мы с тобой познакомились…

Она как-то странно посмотрела на него:

— Нет, совсем не то!

И бросилась целовать его своими мокрыми, пахнущими алкоголем, лошадкиными губами:

— Раздевайся!

На столе стояла почти пустая бутылка коньяка.

— Может… не сейчас?

«Зря, зря сказал», — запоздало подумал, замечая, как она замерла.

— Я сказала, раздевайся!

И она стала властно и пьяно расстегивать ему рубашку, срывая непослушные пуговицы. Сергей Иванович инстинктивно потянул руку к окну, он хотел задернуть занавеску.

— Я сама!

И Кларисса резко и яростно дернула за занавеску, пока Сергей Иванович судорожно соображал, в какой же из карманчиков он положил вчера «Виагру».

11.

«Боттичелли» уже давно поджидал его в Уфицци. «Рождение Венеры» — с детства это его любимая картина. И сейчас, когда Сергей Иванович, наконец, увидел подлинник, то готов был расплакаться. Она оказалась не такой, как он привык видеть ее на репродукциях. Слегка зазелененная, немного поблеклая. Да и свет в этом зале, по сравнению с соседними, был приглушен. «Решили пощадить», — бодро сказал кто-то по-русски рядом. Обнаженная, Венера стояла перед ним совсем близко, ветрами принесенная к нему в раковине. Венера была грустная, и словно бы рождена она была именно для него. Чтобы сейчас, в этом непонятном присутствии здесь, в галерее Уфицци, куда, как он вдруг осознал, он всегда так неосознанно стремился, — что-то такое очень важное…

«Как она смотрит… Как будто знает…»

И по щекам его побежали слезы. Он достал платок. И смотрел долго, смотрел, как и она смотрит куда-то… Кларисса (а он видел сейчас и ее) кружилась в каких-то других отдаленных слоях его сознания, и сейчас совсем ему не мешала, да и шумы зала, говорение экскурсовода, который так важно рассказывал, как, собственно, было устроено это знаменитое полотно:

— Синюю краску получали тогда путем дробления лазурита, добавляли в защитный слой желтка…

До обеда Кларисса решила остаться в номере, сославшись на то, что у нее болит голова. Может быть, сказала она, что и смонтирует маленький клип про то, как выплывает огромный круизный лайнер (она так и сказала круизный). И — ни слова про его вчерашнюю неудачу. Напротив, за завтраком она даже с каким-то странным восторгом рассказывала, как будет двигаться в ее клипе этот гигантский феллиниевский лайнер, как будто бы посуху будет выезжать он на площадь Дожей. И — ни слова про неудачу.

И сейчас, пролетая по дуге, в каких-то параллельных слоях сознания, она рассказывала то же самое, что все это казалось сейчас Сергею Ивановичу совершенно неважно, хотя и присутствовало, было, но как будто с кем-то другим, с каким-то другим Сергеем Ивановичем. И только это грустное лицо, неземной взгляд Венеры, да, а все остальное теперь неважно. И даже те двое, так загадочно дымившие сигаретами в раскрытое напротив окно, когда Сергей Иванович уходил. Как в видеоклипах, все, что едва приблизилось, вдруг исчезает, и только то, что, приближаясь за кустами акаций, оставляя за собой сады опавших яблонь и уже дальше, к лесу, за рекой, в роще и дальше, среди редких стволов, где еще ждет, почти скрываясь уже за дальними соснами, где начинается бурелом, этот яркий расплавленный до невозможности, что если смотреть на него не мигая, чернеющий и сияющий…

— Умер, — сказал, важно наклоняясь над Сергеем Ивановичем экскурсовод, совсем рядом и в то же время где-то вдалеке.

_______________________

1. БТР – бронетранспортер (прим. Автора)
2. Духи – моджахеды (армейский сленг, прим. Автора)
3. Собор Санта-Мария-дель-Фьере

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>