Петербургская повесть о Вячеславе Шишкове

Мне далекое время мерещится,
Дом на Стороне Петербургской.
Б.Пастернак

Уж ты, матушка Угрюм-река,
Государыня, мать свирепая.
Из старинной песни

Десять петербургских лет вместе

Когда я наезжаю в город, где младые дни мои неслись, то с Аничкова моста (если идти в сторону Адмиралтейства) поворачиваю традиционно, минуя набережную Фонтанки, на первую улицу справа – Караванную. И направляюсь к пятиэтажному дому с лепным фасадом и длинным на третьем этаже кружевным чугунным балконом в центре. Довольно красивому при ближайшем рассмотрении, но изрядно потускневшему от неухоженности, времени и невзгод.

Дом восемнадцать стал для меня тайной неведомых страстей. Счастливая писательская семья, умудрившаяся тогда, когда рушились судьбы и семьи, в согласии и гармонии пережить страшное десятилетие Первой мировой войны, революции и Гражданской войны, распалась во времена относительного затишья двадцать четвёртого года. Внезапно. Десять лет вместе – и конец любви и дружбы.

*

В конце 80-х, накануне перестройки я «выстраивала» творческий портрет Вячеслава Яковлевича Шишкова в контексте Петербурга для книги, вышедшей в 1989 году – между двух эпох – в «Лениздате», названной строкой из стихотворения Ольги Бергольц: «Одним дыханьем с Ленинградом…». Мне довелось изучить скудный архив писателя в Пушкинском доме, а в нём было всего несколько писем, конвертов со штемпелями, некоторое количество почтовых открыток и пожелтевших исписанных листов бумаги. И это – всё! А между тем, свои впечатления от встреч с людьми, сказки, описания сибирских ландшафтов, «запчасти» к будущим произведениям Вячеслав Яковлевич заносил в тетради, а их было более десяти.

Тетради погибли вместе с архивами, рукописями и личными вещами при захвате фашистами города Пушкина, бывшего Царского села.

Вячеслав Яковлевич Шишков поселился в Петербурге (до Караванной было ещё 8 лет) в 1915 году, в самом разгаре Первой мировой войны, когда события века надвигались одно за другим и больше всего пульсировали в столице, тогда как в Сибири, из которой он вынырнул, по его собственным словам, на «Божий свет», царило относительное спокойствие. Шишков женился на известной петербургской переводчице Ксении Михайловне Жихаревой, сохранившей примечательную фамилию первого мужа, внука арзамасского приятеля Пушкина Степана Петровича Жихарева, автора «Записок современника». Семья поселилась на Петроградской стороне, и писатель в одном письме, найденном мною в шишковском архиве, указал точный адрес с номером телефона, кажущимся сегодня мистическим эхом из прошлого:

«Колпинская, 14-а, кв. 18. Тел. 607-21».

Я не пытаюсь совершить невозможное – описать хаос, человеческую катастрофу, однако из хаоса можно попытаться выхватить детали, которые в определённом контексте дают представление о переходном времени, когда следы старого мира ещё сохранялись, а «мы наш новый мир построим» не установился. И прежде чем расскажу о доме восемнадцать на Караванной, сообщу и о других двух петербургских адресах Вячеслава Яковлевича (одном – до драмы на Караванной и другом – после Караванной, тоже, кстати, драматичном, а между ними ещё у меня окажется мирный и счастливый царскосельский (детскосельский) адрес Вячеслава Яковлевича ещё и с мемориальной доской).

*

В начале 20-го века на Петроградской стороне возникли доходные дома, символизирующие новое время, облицованные керамикой, гранитом, мозаикой, с фонарями, иной раз с башнями и лифтами. И воспринимались такие дома как чудо комфорта, а селились в них состоятельные люди – купцы, биржевые дельцы, и Вячеслав Яковлевич поселился в такой вот буржуазной квартире, свидетельстве материального достатка, и достатку этому ничего не могло бы угрожать, если бы не предстоящие катаклизмы наступающего грозного века-убийцы. Жихарева вспоминала, что из окон квартиры на пятом этаже, открывался «…чудесный вид на замечательные петербургские закаты и опаловые переливы красок неба белых ночей».

Шишков сообщил нам интереснейшие подробности петербургского быта начала века:

«Мы, наконец, нашли квартиру (возле Большого проспекта)… За 75 рублей 4 комнаты, водяное отопление, отличная ванна с умывальником, лифт, телефон, паркетные полы».

После двадцати лет походной жизни в сибирских экспедициях писатель оказался в совершенно непривычных для него условиях комфорта. Он после окончания Вышневолоцкого технического училища в 1894 году уехал на службу в Томск, где двадцать лет руководил экспедициями по техническому обследованию сибирских рек; двадцать лет пребывал в сложнейших походных условиях, рисковал жизнью, путешествуя по Енисею, Иртышу, Лене, Ангаре, Оби, Катуни, Нижней Тунгуске.

В Петербурге Вячеслав Яковлевич устроился инженером в Управление внутренних водных путей и шоссейных дорог Министерства путей сообщения на Итальянской улице и возглавил работы по проектированию Чуйского тракта, протянувшегося от города Бийска до монгольской границы.

Шишков влюбился в Петербург, и белые ночи очаровали его:

«В Питере, не переставая, светит солнце, сады зеленеют, журчат фонтаны, цветут цветы. Нева красива, кругом шумно, хорошо».

И литературные дела складывались на удивление хорошо, Горький привлек его к сотрудничеству в журнале «Летопись», а в 1916 году в нескольких номерах публиковалась повесть «Тайга», а в издательстве «Огни» на набережной Фонтанки 80 вышла его книга рассказов с названием «Сибирский сказ». Но службу писатель всё же не решался покидать, продолжал работать в Министерстве и всё сокрушался, что уделяет мало времени литературе, а Жихарева свидетельствовала, что писал он легко, «помарки и поправки в черновике делались тут же, без долгого высиживания…»

К весне пятнадцатого года война сказалась в быту, газеты сообщали, что проезд по городу затруднён, всюду валялись разбитые машины и возы со сломанными колёсами, нарастала дороговизна на продукты. Шишков писал:

«Жизнь в Питере – путаная. Ничего не поймёшь. Другой раз такое зло, глядя на мерзость, охватит, что взял бы дубину хорошую и заорал бы: “Ребята, чего смотрите… Вали!”»

Он, в отличие от большинства петербургских литераторов, был решительно против участия России в войне и ощущал, слышал, что страна – на пороге роковых перемен, что завершается некий её период. События века, между тем, надвигались, грянула февральская революция, ораторы, взобравшись на любое возвышение – на ящики или на какую-нибудь каменную тумбу произносили речи бушующему морю людских голов. Запевалась «Марсельеза» и «Варшавянка». На Невском проспекте никогда! не было такой «многослойной» толпы. Чужие призрачные лица вспыхивали и гасли, как тысячи огней.

Откуда столько народу набежало?

Казалось, нечисть накинула на город жуткое паутинное покрывало, и, как сказал бы Андрей Белый, космические силы колебали город, и печальное будущее его грозным призраком проносилось над ним.

А Шишковы? А Шишковы (кажется!) испытывали духовный подъём, вызванный явным переизбытком энергии, связывавшей воедино городское пространство.

Но затем случился большевистский переворот, вначале улицы опустели, а потом опять были «забиты» толпой. «…Бегали вдвоём по митингам, – вспоминала Жихарева, – самопроизвольно зарождавшимся буквально на каждом перекрёстке, бегали в Думу, жались под выстрелами к стенам домов, сидели под перилами мостов, без конца волновались, спорили, особенно в конце апреля, когда приезд Ленина внёс резкую перемену в настроение. …Октябрь встретили тоже на улице. Ночь была сырая, жуткая. Большой проспект был забит толпой. Когда переулками пробирались домой, глухо, словно в толстый слой ваты, бухнули непохожие на другие, ставшие уже привычными выстрелы. И тут же узнали, что это поработала «Аврора» и Керенскому – крышка».

Город, как струна, натянулся в напряжённом ожидании, Юденич подступал к Петрограду, продовольствия не хватало, Шишковы рыли окопы, убирали снег на улицах, лифт вышел из строя, квартира не отапливалась, спали в кухне, согреваясь маленькой печкой-буржуйкой. Вячеслав Яковлевич безропотно переносил лишения, шутил, вспоминая годы, проведенные в экспедициях. Они казались ему безмятежными, тихими, мирными, недосягаемыми. Однажды семье удалось купить у мешочника восемнадцать фунтов конины: «В весёлый морозный день мы везли её на… салазках по Марсову полю, – я так живо вспоминаю сейчас розовеющее предзакатное небо за Троицким мостом и на нём кажущиеся тёмно-лиловыми минареты мечети, и мы оба такие весёлые и довольные. Вячеслав Яковлевич пыжился и кряхтел, как бурлак, и болтал всякую забавную чепуху».

А прекрасную квартиру на Колпинской пришлось покинуть и поселиться на Троицкой улице (ныне Рубинштейна), упиравшуюся в Невский проспект, в гостинице «Советская» (согласно сообщению писателя Б.М.Бахметьева). И это – интересная деталь послереволюционного времени, поскольку гостиниц с таким названием не было, а на Троицкой улице в доме 4 была так называемая 2-я гостиница, принадлежащая коммунальному хозяйству (остальные гостиницы всё ещё были частными владениями).

На Троицкой, в так называемой Советской гостинице, прежних удобств не было, но зато было тепло и работало электричество. Причём круглосуточно.

Установилась новая эра без общественных институтов, банки за ненадобностью упразднены, предприятия уничтожены. Большевистский переворот «расставил всё на свои места»: не существовало больше Министерства путей сообщения, и безработный Шишков посвятил себя полностью литературной деятельности, активно печатался в петроградских журналах – «Ежемесячный журнал», «Пламя», «Творчество». «Профессионалом-писателем я стал после великого Октябрьского переворота», – пояснил он. И наоборот: Ксения Михайловна устроилась на работу. Престижную. Она заведовала информационным отделом Наркомата торговли и промышленности.

Шишкову уже было лет за сорок (Жихарева была на три года моложе Шишкова). Он носил бороду и усы, длинные волосы зачёсаны назад. Одевался либо во всё чёрное, либо в светло-серый костюм и по свидетельству современников внешне напоминал Чехова.

Вплоть до 1927 года (до отъезда в город Пушкин) Шишков не отдалялся от Невского проспекта, который был переименован в Проспект 25 октября, а Шишков по-прежнему называл его Невским. После походной жизни в степях и тайге он восхищённых глаз уже не мог отвести от проспекта с бурным транспортным движением, громыхающими с электроискрящимися дугами трамваями и каретами, управляемыми по-прежнему важными извозчиками в синих кафтанах и красных кушаках.

Он восхищался Петроградом, который называл Петербургом, сознательно игнорируя националистический смысл, скрытый за новым названием, не подвержен был стадному чувству – психозу.

Он писал:

«Лучше всего жить в Петербурге: окно в Европу… люди, работа, пульс жизни. Хотя не сходят мозоли с рук и некогда отдохнуть спине, однако я всё это не только приемлю, но и благословляю. Живём оба в радости… О сладких пирогах скучаем редко – душа жива иным и радуется иному».

Вот он пишет уже и пьесы: «Мужичок», «Единение», «На птичьем положении», «Кормильцы», «Дурная трава», мелодраму «Старый мир» в четырёх действиях, которая пять раз с успехом была представлена в Василеостровском народном театре. Кстати, этот театр – тоже знак времени, поскольку народных театров появилось множество, и располагались они в рабочих районах, чтобы привлечь массы. Одним из наиболее посещаемых и был Василеостровский театр. Только в сезоне 1919/20 года его спектакли посмотрело более ста тысяч человек. Здание театра, а я его настойчиво искала, не сохранилось. Оно располагалось на Большом проспекте рядом с ныне существующим мрачным серым зданием (Дворца культуры имени Кирова доперестроечного времени).

На самом деле такие массовые зрелища – не новая выдумка романтиков революции. Бахтин ввёл в литературу такое понятие: «память жанра». Вспомним народные театральные зрелища, устраиваемые в России 18-го века на ярмарках и площадях, называемых «балаганом», или же, что ещё вероятней, средневековые мистерии, соседствовавшие с балаганным жанром и запрещённые религиозными властями в середине 16-го века.

Шаталин – Одинокий – Борисоглебский, кто вы?

Я возвращаюсь, наконец, к дому на Караванной, с которого я начала свой рассказ. Летом 1923 года Шишковы поселились в 200 метрах от Невского проспекта – в доме с лепным фасадом и длинным кружевным балконом в центре. В одном из писем автор будущего сибирского романа «Угрюм-река», создававшемся в этом же доме, сообщил точный адрес:

«А питерский адрес мой: Караванная, 18, кв. 8».

А ещё в квартире дома №18 были написаны повести «Пейпус-озеро» и «Ватага». И продолжалась серьёзная работа над огромным романом «Угрюм-река».

Если от дома на Караванной направиться к Невскому, повернуть налево, то окажемся мы вскоре у легендарного Аничкова моста. Вот, однако, какая получилась петербугско-сибирская экзотика: Угрюм-река – у Аничкова моста.

Итак, когда я приезжаю в Петербург, теперь уже довольно редко, то непременно подхожу к дому на Караванной – для меня сгустку энергии и неведомых страстей. Дом, кстати, ещё связан с целым рядом знаменитых имён. В 1860-х годах здесь жил поэт Л. Н. Апухтин.

Уезжая на несколько месяцев из Петербурга, он предоставил свою квартиру П. И. Чайковскому, который жил здесь с осени 1865 года по январь 1866 года.

А ещё с 1928 года (по 42 год?) здесь жил писатель Михаил Борисоглебский (псевдонимом Одинокий, или Одинокий Михаил), прозаик, драматург, автор романов «Грань», «Святая пыль», «Топь», а также повести «Катька – бумажный ранет», по которой в 1926 году на ленинградской кинофабрике два молодых режиссёра – Фридрих Эрмлер и Эдуард Иогансон сняли замечательный фильм, зафиксировавший образ Петербурга хаотичного времени голодных двадцатых. И здесь у меня – стоп-кадр!

На Михаиле Борисоглебском мы сейчас остановимся. Он, подобно парижскому гамену из «Отверженных» Виктора Гюго, – бывший беспризорник, один из сотен тысяч детей без прошлого, выброшенных революцией неизвестно откуда и куда – без имени, без родства – именно он становится главной персоной на Караванной. Борисоглебский в 1924 году вместе с семьёй – женой и тремя детьми переехал в Ленинград, где вступил в литературную группу «Содружество», членами которой были В. Шишков, А. Чапыгин, М. Козаков, Л. Сейфуллина, Б. Лавренёв.

Биография Борисоглебского настолько скандальна, настолько перенасыщена взлётами и падениями (его, например, дважды как фальшивомонетчика расстреливали – белые и красные), что требует специального биографа, именно – требует, поскольку этот писатель подозревается в сотрудничестве с органами и провоцировании сталинского процесса, описанного им в точности, сразу же, до подозрительности быстро после одной сталинской расправы в романе «Грань».

Роман был написан в 1930 году и в том же году с молниеносной скоростью опубликован. То есть – и написан, и опубликован в течение одного года по следам одного процесса. Неужели Ксения Михайловна Жихарева помогала ему писать этот роман? Ниже, дорогие читатели, вы догадаетесь, почему у меня возникли такие подозрения.

В самом начале я сообщила, что у дома восемнадцать я некогда потеряла следы разыгравшейся семейной драмы Вячеслава Яковлевича Шишкова. В моём очерке 1989 года я констатировала факт расставания. И только. А выходные данные моих наводящих «на след» находок исчезли в недрах старого «Лениздата», но, тем не менее, знания мои нынче неожиданно пополнились.

И вот что произошло: Жихарева покинула Шишкова и вышла замуж за Борисоглебского, т.е. за «Одинокого», «Одинокого Михаила». Бывшего Шаталина. И ещё какая-то бывшая фамилия должна бы у него быть, ибо Шаталин как будто бы приёмный отец, а настоящий, до революции – некий директор завода.

Шишков сострадал Борисоглебскому за тяжкое его голодное, попрошайное детство – могу себе представить, как жалел его Вячеслав Яковлевич, который в блокадном Ленинграде отдавал детям (чужим – своих у него не было) свой скудный паёк. Шишков помогал Одинокому стать писателем. И Жихарева, согласно шекспировской формуле «она меня за муки полюбила», также помогала Борисоглебскому творить и прозу, и драматургию.

Из письма Шишкова Жихаревой (5 июня 1924 г.):

«Нашу жизнь разбили, и разбил тот, кому это выгодно, тот, кто исповедует религию: толкни другого, тот, который прикинулся несчастненьким (…). Пока он с тобой, все произведения, которые он царапает, будешь отделывать ты, как это было всё время. Ни один уважающий себя человек не позволил бы себе так бессовестно эксплуатировать твой вкус и в такой мере, как это допускает твой парень-гений из Троицка, где он десять лет писал бездарные вещи».

Шишков уехал из дома на Караванной в 1927 году, а Борисоглебский поселился на Караванной в 1928 году. Полагаю, что с Ксенией Михайловной. Интересно, в какой квартире? Борисоглебский прожил в доме восемнадцать 14 лет, вплоть до своёго таинственного исчезновения в марте 1942 года в возрасте сорока пяти лет. Писатель будто бы вышел из дому и не вернулся – такое часто случалось в блокадном городе. Однако в недрах «Мемориала» возникла другая версия: арестован по статье 58 (измена Родине), приговорён к 10 годам, скончался тогда же, в 42 году (возможно, от пыток). Но на самом деле место его исчезновения осталось неизвестным.

Я сострадаю Шишкову, жертве неблагодарности и предательства ученика к учителю, спекулировавшего своим сиротством, но не оставляет меня безучастной и сам Борисоглебский с его странной судьбой, возможно, жертве молоха сталинских репрессий.

И выдвигается у меня на передний план петербургский зрелищный фильм «Катька – бумажный ранет» по сценарию Борисоглебского, действие которого разворачивается в пяти минутах ходьбы от дома на Караванной – у Аничкова моста, сделавшегося в двадцатых годах жертвой торговых рядов, следствие НЭПа, введённого в 1921 году – там, там Катька у возмущённых унизительной торговлей вздыбленных коней – а это был чёрный рынок с политическим оттенком конкретного времени – так вот, Катька без лицензии(!) продавала яблоки, чтобы накопить денег на покупку коровы.

Вглядываясь – в который раз – внимательно в места действия героев фильма, я склоняюсь к фантастической мысли: герои фильма жили в доме восемь на Караванной, и на его неухоженных, заплёванных, почерневших лестницах совершалась большая часть съёмок.

Привлекает внимание один из героев фильма «Катька – бумажный ранет». Он тоже бывший беспризорный, один из сотен тысяч детей без прошлого, выброшенных революцией на улицу, спит, разумеется, вне каких бы то ни было помещений, негде голову приклонить сыну человеческому – где придётся, там и приткнётся. Он почему-то напоминает князя Мышкина — хрупкой красотой, беззащитностью, наивностью, одним словом, отщепенством. Прозвище у героя прелюбопытное для бурных послереволюционных лет. Простой народ называет его «Васька-теллигент». Иль гений и злодейство…Иль этим «теллигентом» Борисоглебский строил себе биографию гения, неспособного на злодейство?

Творческая биография – неполная. Шишков – драматург, юморист, новеллист

Энергия творчества Шишкова, вопреки потрясениям в личной жизни, по-прежнему оставалась интенсивной.

В одном из писем 1925 года он сообщал о своём выступлении в Ленинградском университете:

«Вчера я с 8 до 11 вечера с двумя пятнадцатиминутными перерывами читал студентам в актовом зале университета. Весь зал – битком, а те, кто не попал, едва не выломали дверь. С такими бурными овациями меня ещё нигде не встречали. Хотя я охрип, надорвал голос, но получил большое нравственное удовлетворение».

К середине 1920-х годов Шишков стал одним из самых популярных писателей. Он подготовил для издательства «Земля и фабрика» собрание сочинений. Важно отметить, что двенадцать томов произведений Шишкова вышли задолго до того, как были написаны романы «Угрюм-река» и «Емельян Пугачев», произведения, которые усердно раскручивают интернетные сети.

Четыре тома собрания занимали «Шутейные рассказы». Их было около 120! Многие рассказы посвящены советской деревне двадцатых годов, складывавшимся новым общественным отношениям. То было время расцвета сатиры и юмора, когда в Ленинграде выходило несколько сатирических журналов: «Дрезина», «Красная панорама», «Красный ворон», «Бегемот», и в них публиковались Зощенко, Кольцов, Катаев. Время «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка», агитационных стихов и пьес, «Клопа» и «Бани» Маяковского в «Окон сатиры РОСТА».

«Шутейные рассказы» Шишкова пользовались шумным даже успехом. Писатель Л. Борисов рассказывал, как осенью 1927 года в Доме печати на Фонтанке Шишков читал свои рассказы после Зощенко, пользовавшегося «популярностью колоссальной»: «Вячеслав Шишков, читая свой не менее смешной рассказ, несколько раз прерывал чтение, чтобы дать отсмеяться слушателям…» При жизни писателя двенадцать эти томов были единственным изданным собранием сочинений; в данный момент издание является библиографической редкостью; современных полных собраний сочинений В. Я. Шишкова не существует.

Смех амбивалентен, в нём таится угроза, и время расцвета сатиры и юмора стремительно приближалось к своему печальному концу.

Зощенко принялись обвинять в любовании мещанством и пренебрежительном отношении к советскому человеку задолго до послевоенного ждановского скандала, а в начале 30-х годов критика потребовала от писателей положительной сатиры. Алексей Максимович Горький выступил с отрицательной критикой «Шутейных рассказов» Шишкова.

Приведу только один пример литературных неприятностей Шишкова с повестью «Дольче», написанной в 1927 году. Публикация её в издательстве «Земля и фабрика» была запрещена Главлитом за подписью: Зам. председателя Правления К. Федин. Секретарь Леонтий Раковский. (Всё же в 1929 году повесть увидела свет в ленинградском журнале «Звезда».)

В повести рассказывается о споре хозяина (кулака?) Ксенофонта Ногова с лентяем и пьяницей Колченоговым. Ногов предлагает Колченогову, поменяться имуществом. Обменялись. Ногов поднял заброшенное хозяйство Колченогова, а Колченогов привёл в упадок хутор Ногова. Шишков добивался публикации повести, сознавая, что она не пройдёт незамеченной.

Критик М. Гельфанд писал:

«Более откровенного, более недвусмысленного выступления кулацкой идеологии мы не имеем в литературе последних лет. Даже определеннейшие социальные вожделения клычковско-клюевской поэзии завуалированы кое-какой символикой. В «Дикольче» все карты раскрыты. Это почти агитка, это – цельная политическая и общественная платформа, переложенная на язык “забавной повести”, почти притчи. <…> Какой фантазёр – словно вопрошает автор – выдумал, что в деревне существует социальное неравенство и классовая борьба, <…> кулаки и бедняки? Ничего этого нет – отвечает “Дикольче”, – а есть мужик; мужик бывает разный: умный и глупый, трудолюбивый и лодырь, нормальный и урод, Ногов и кольче-Ногов».¹

В начале 30-х годов Максим Горький организовал «писательский проект» – создание книги о строительстве Беломоро-Балтийского канала. В командировку на канал отправились вместе с Горьким Корнелий Зелинский, Михаил Зощенко, Валентин Катаев, Бруно Ясенский, Виктор Шкловский, Евгений Габрилович, Вячеслав Шишков и многие другие писатели. Участникам полагалось изложить свои впечатления о поездке, но в книге «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина», вышедшей в 1934 году среди авторов не оказалось Шишкова. Шишков тихо, без патетики, отказался участвовать в книге о массовых уничтожениях людей, свидетелем которых ему довелось стать. И, надо сказать, «угадал» (судьба его хранила!): в тридцать седьмом книга была запрещена и уничтожена.

Детское село

Четыре года прожил Шишков на Караванной, и в 1927 году переехал в Детское Село уже с новой молодой женой, дальней родственницей, Клавдией Михайловной Шведовой. В конце 1929 года поселились в доме 9 по Московской улице (за углом жил близкий друг Алексей Толстой). На фасаде здания мемориальная доска: «В этом доме с 1929 по 1941 год жил и работал писатель Вячеслав Яковлевич Шишков». Об этом — подробней в книге «Одним дыханьем с Ленинградом…»²

Квартира состояла из трёх комнат и находилась во втором этаже. Застеклённая со стороны улицы цветными стёклами, веранда была открыта в сад.

Шишков здесь писал повесть «Странники», и даже специально знакомился с беспризорниками, и многие из них бывали у него дома. Он посещал детские трудовые колонии, расположенные в Детском Селе и в Павловске, а однажды он выступил перед воспитанниками одной из колоний с чтением отрывков из повести «Странники», после чего с большим интересом выслушал их мнение, что помогло ему уточнить некоторые подробности жизни беспризорников и особенности «блатного» лексикона. Роман «Угрюм-река» писатель закончил в Детском селе. Здесь же началась работа над «Емельяном Пугачёвым».

У Шишкова по пятницам стали собираться литераторы, музыканты, художники. Здесь бывали жившие в Детском Селе Алексей Толстой, Константин Федин, издатель Сойкин, художник Петров-Водкин, композиторы Попов и Шапорин. В гости из Ленинграда приезжали Ольга Форш, Иван Соколов-Микитов, Михаил Пришвин, Николай Тихонов и многие другие.

Шишков создал на «пятницах» тёплую и непринужденную обстановку. По свидетельству одного из посетителей он нередко с серьёзным видом «рассказывал такие истории и житейские эпизоды, что слушатели помирали от хохота».

Наезжал к Шишкову композитор Д. Френкель, работавший над оперой по роману «Угрюм-река». Шишков напевал ему мелодии сибирских песен и даже сам написал текст хоровой песни «Ах ты, матушка, Угрюм-река». Они вместе работали над сценарием. Оперу Шишкову не довелось услышать на сцене. Она была поставлена уже после войны с большими изменениями в тексте либретто, переработанном поэтом Сергеем Островым.

Уже во время войны вышла в свет отдельным изданием первая книга романа «Емельян Пугачёв», награжденная Сталинской премией первой степени, которая для него, как я догадываюсь, стала охранной грамотой (разве что жить ему оставалось 4 года). На экземпляре романа, подаренном одному из друзей, после своей подписи Шишков написал: «10.VII – 41 г., год тяжёлых испытаний, г. Пушкин».

Писательский недоскрёб

Шишковы поселились на канале Грибоедова, 9, в знаменитом писательском доме.

Ещё в 1934 году на кооперативных началах трёхэтажный дом был надстроен двумя этажами – писательской надстройкой, однако эти этажи получились невзрачными, с низкими потолками – в отличие от трёх нижних этажей с высокими потолками, и жильцы прозвали здание «писательским недоскрёбом».

В разные годы в писательском жилищном кооперативе жили Н. Заболоцкий, Б. Корнилов, Н. Олейников, Вс. Рождественский, М. Слонимский, Б. Томашевский, О. Форш, Е. Шварц, И. Соколов-Микитов, Ю. Герман и другие деятели культуры. Михаил Зощенко поселился в нём в 1934 году. (С 1992 года в доме располагается музей-квартира М. М. Зощенко.)

А с 1934 года начинается трагическая история этого дома. Через арку с Чебоксарского переулка, куда входили в свой двор писатели, «чёрные вороны» увозили писателей, чаще – навсегда, «недоскрёб» превратился в литературный символ.

Шишковы поселились на пятом этаже, в небольшой комнате, у двоюродной сестры писателя Шведовой, а затем переехали на второй этаж. Комната была неудобной – узкой, тёмной и тесной для троих, но зато отсюда было легче спускаться в бомбоубежище. В центре комнаты установили печку-буржуйку. На обеденном столе лежали рукописи Шишкова. Похудевший, осунувшийся, он сидел в пальто у стола и писал. Один из литераторов вспоминал: «В бомбоубежище он спускался, держа под мышкой самое дорогое – рукопись романа «Емельян Пугачёв», который писал в больших конторских книгах».

Шишкову было шестьдесят девять лет. Похудевший, измученный, в старомодном пальто, он каждое утро старческой походкой отправлялся вдоль канала Грибоедова на Невский.

Порой, когда воющий звук сирены возвещал о воздушной тревоге, Шишкову казалось, что город плачет, а разрушение КРАСОТЫ города приводило к панической мысли о катастрофе, ибо физическое разрушение памятников культуры и архитектуры – это символы антисозидания и зла.

«От «писательской надстройки», что по каналу Грибоедова, где я живу, выхожу на Невский, – писал Шишков. – Передо мной Казанский собор с его колоннадой – дивное творение Воронихина. Он весь подёрнут лёгкой туманной хмарой. Он, как и всё живое, проходящее по Невскому, как бы прислушивается с тревогой к тихому вечернему воздуху: не загудят ли вражеские хищники со смертоносным грузом в стальных когтях».

К нему заходили писатели, друзья, знакомые. Измученные и голодные, сидели они за столом при свете коптилки, согреваясь кипятком. Шишков старался оказать посильную помощь, хлопотал о дополнительном пайке писателям, старался определить в стационар, а главное – оказывал моральную поддержку, продолжал шутить.

Наконец, Шишкова уговорили уехать, утром 1 апреля 1942 года к дому подъехал небольшой автобус, уложили скромный багаж и по Дороге жизни через Ладожское озеро оправились в Москву.

Двенадцать дней занял путь до Москвы, поправить своё здоровье писатель уже не смог – блокада сделала своё дело. Он умер 5 марта 1945 года в Москве, не дожив два месяца до Победы, и похоронен на Новодевичьем кладбище рядом с Алексеем Толстым.

*

Я надеюсь, что восстановленные мною в этом тексте топонимы, городские приметы города, могут оказаться интересными не только петербуржцам, но и москвичам, и городу Бежецку, где родился писатель в 1873 году, и сибирякам, почитающим в наши дни его память, и всем другим россиянам.

Примечания:

¹ Сведения о повести «Декольче» взяты мною в статье Любови Суматохиной «Максим Горький и Вячеслав Шишков о русском крестьянстве», опубликованной в журнале «Сибирские огни, 2010, №3.
² Мина Полянская: «Он был настоящий русский самородок» (В.Я.Шишков)/ «…Одним дыханьем с Ленинградом…», Лениздат, 1989.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>