Я подошла ко Главному Корпусу Академии в сумерках…

1

Небо затянул пузырь мышиного цвета, оттуда плевалось колючим дождем, трубочки сухих листьев и разный другой вздор носило по ветру.

Колоссальное здание возвышалось на острове, за рекой, на углу двух мрачных проспектов, ощеривалось двумя ярусами позеленевших от времени колонн с остроконечными навершиями, точно животное, покрытое смертоносными иглами. Казалось, передо мной существо, наделенное душой, но душой неповоротливой, немой и отсталой, – такой, какой может обладать камень.

Парадный вход, заключенный в кокетливую арку, напоминал лаз в пещеру чудовища. Над ним висели изукрашенные литыми кружевами часы с навсегда треснувшим стеклом. Время показывалось безнадежно неверное. Я взялась за кольцо в пасти медного льва, огромная дубовая дверь заскрежетала под моим напором, и, чуть-чуть сдвинувшись, застряла. Я протиснулась в образовавшуюся щель.

Внутри было полутемно. Поморгав, я постепенно различила длинные ряды каких-то цепей, волокшихся по полу, и за ними – силуэты людей в мундирах. Они стояли навытяжку, не реагируя на моё появление. Мне пришлось секретным приветствием заявить о себе. Звук моего голоса, оттолкнувшись от невидимых в полумраке сводов, разнёсся по залу – неожиданно робкий, заискивающий. Издалека ко мне подплыла фигура одного из военных, назвалась лейтенантом Комитета “А” и мягким, вкрадчивым тоном, каким говорят с душевнобольными, спросила документы. Я достала толстую папку с бумагами. Лейтенант ловко зажег мутную керосиновую лампу с пятнышками дохлых мух на стекле и начал процедуру пропуска.

Это был мой первый визит в Главный Корпус. Я уже год работала в Академии, в здании на отшибе, в тесном помещении без окон и с двумя прокуренными насквозь маленькими китайскими офицерами в зеленой форме, которые читали мне стихи Ду Фу, угощали рисовым чаем и дарили букеты. Они не доставляли мне неудобств. Мы были преисполнены взаимной вежливости и почтения: я уважала их за исполнительность и упорство, они меня – вероятно, потому, что я, будучи учителем, в их головах соотносилась с Лао-Цзы и Конфуцием.

Я преподавала “Язык и этикет Комитета Б”, дисциплину строго засекреченную, и эти двое были моими единственными слушателями. Буквами “А”, “Б”, “В” и так далее обозначаются подразделения Комитета, и, говорят, что их ровно столько же, сколько букв в алфавите, но более я ничего не могу сообщить вам, к тому же мне лично неизвестно назначение ни одного из них.

Кроме своих китайцев, я никогда не видела военных Академии, и взаимодействовала только со штатскими служащими. Однажды наступило время плановой проверки преподавательского состава, и меня, как “молодую кровь”, направили на семинар повышения квалификации в Главный Корпус. Там мне предстояло встретиться с крупным специалистом по этикету Комитета и изучить необходимые методические новшества.

Процедура пропуска в Главный Корпус привела в лёгкое замешательство. Из сумрака выступили фигуры в мундирах и принялись развешивать на подготовленных столбиках замеченные мной цепи – так было установлено множество рядов, к каждому прилагался замочек и военнослужащий, его отпирающий. Холл оказался громадным, преграды, выстроенные в виде лабиринта, терялись вдали.

В сопровождении лейтенанта, любезно подносившего лампу, я подходила к каждому цепному ограждению, доставала необходимый документ, контролёр тщательно изучал его, долго писал в блокнот, уносил мои бумаги на проверку, возвращался, требовал предъявить какие-то недостающие, неизвестные мне, бумаги, не получал их, снова писал в блокнот, наконец пропускал меня, и я попадала в руки к его товарищу, который проделывал то же самое вновь. К концу лабиринта, спустя два часа или больше, я валилась с ног от усталости.

Не так-то просто оказалось попасть в Главный Корпус. Этикет запрещает штатским служащим разговаривать с военными в подобной ситуации, а тем более задавать вопросы и настаивать на объяснениях, поэтому процедура происходила в тишине.

Бледное полное лицо последнего офицера, словно масляное пятно, расплывалось в темноте. “Поднимайтесь по лестнице. Вас ждут в кабинете номер 5764. Не волнуйтесь и не спешите, Главный Корпус работает круглосуточно”, – проговорил он и подмигнул мне, выпучив второй, незакрытый, глаз. Он отворил невзрачную дверь, и я увидела белоснежные сияющие ступени, уходящие вверх.

Обернувшись в последний раз, я заметила под потолком движение каких-то существ, с шелестом перелетающих туда-сюда. Большие зазубренные тени от их крыльев плясали по потолку. Был ли это загадочный обман зрения? Или действительно, летучие мыши облюбовали просторный холл Академии? Этого я не знаю до сих пор.

2

Я начала восхождение. Ряды мраморных, с прожилками, ступеней, каждая шириной со школьную парту, уходили в необозримую высоту, на этой лестнице уместилось бы несколько автомобильных полос, так она была огромна. Светильники на стенах по мере моего подъема разгорались ярче и ярче. Лестница петляла, словно дорога, плавно изгибаясь то в одну, то в другую сторону. Иногда приходилось спускаться на несколько ступеней вниз, поворачивать и опять подниматься куда-то. Жаль, что офицер не сообщил мне, на каком этаже нужный кабинет. Я решила, что № 5674 должен быть на последнем – на пятом.

Наконец, я добралась до пятого этажа. Тяжело дыша, пытаясь успокоить колотящееся сердце, я осматривалась в поисках нужного кабинета. Передо мной расстилался широкий сверкающий коридор, увешанный массивными, – золото с хрусталём, – люстрами. По стене тянулся выведенный золотым на красном девиз Комитета: “Вежливость и Непреклонность”.

Присмотревшись, я обнаружила, что золото на буквах облупилось и обнажало гнилой деревянный испод. Прохудившийся паркет жалобно пестрел выломанными дощечками, в тёмных дырах покоились комки пыли и сора. Темнели ряды дверей с золотыми номерами и анонимными табличками: “Заведующий учебной частью, старший лейтенант № 356 Комитета Л”, “Заведующий кафедрой перемещений, полковник № 800 Комитета В”.

Все они отличались какой-то раздражающей зашифрованностью и отсутствием логики – на пятом этаже кабинеты вовсе не начинались с цифры 5, как я полагала. Мне нужен был “Заведующий методическим кабинетом, капитан № 5764 Комитета У”, но такой таблички нигде не было. Стояла странная, ничем не нарушаемая тишина, словно всё здесь вымерло или уснуло. Мои каблуки щёлкали точно пистолетные выстрелы, эхо канонадой разносилось по огромному коридору. Я всё шла и шла, будто по зимнему лесу, преодолевая гигантские расстояния между кабинетами, и мне делалось всё более жутко. Ни души кругом. Я подходила к дверям, прислушивалась, нет ли кого за ними, но повсюду было тихо.

Однажды мне послышалось, будто кто-то довольно хихикает и тихо напевает себе под нос, но всё за дверьми замерло, как только я обрадовалась. Гражданским служащим запрещено стучать в кабинеты военных, это грубейшее нарушение этикета. Поэтому я продолжала искать. Коридор, петляя, как и лестница, не имел конца. Я оказывалась то в красивых галереях, полных декоративных растений в горшках под античность, то в маленьких пристройках, в узких тупиках без всякого освещения, с таинственными дверьми в конце; в один момент я, сама не зная как, вышла на балкон, украшенный статуями богов и полководцев, и рада была вдохнуть немного воздуха. К дождю прибавился густой туман.

Вид с балкона открывался на неизвестную местность, почти скрытую белой пеленой. Я пыталась понять, какую часть города вижу перед собой, но ничего не получалось – не было ни реки, ни шпиля собора, ни коричневых крыш, ни проспектов. Вместо них из туманного болота выплывали острые очертания средневековых сказочных строений. В небе, пронзительно и хрипло крича, кружили угловатые, угольно-черные вороны.

Я глянула вниз, и у меня закружилась голова, точно я стояла не на пятом, а на двадцать пятом этаже.

Спуститься к офицерам у входа, дать понять, что я заблудилась и дождаться инструкций. Разумная идея. Однако поиски лестницы оказались бесплодными – она растворилась внутри этого гигантского, словно чрево кита, коридора. Снова оказавшись в каком-то слепом отростке, я наткнулась на узкую деревянную лесенку, ведущую вниз. Что ж, мне сгодится любой путь. С каждой ступенью пространство сужалось, мои плечи касались стен, в конце концов, лестница стала почти отвесной, начала заворачиваться винтом, идя по кругу, точно внутри какой-то жуткой башни. Вдруг ступени под моими ногами превратились в сплошную, зеркально-гладкую поверхность, почудился отдалённый ликующий хохот, живот схватило звериным ужасом, скользкая, спиралью закрученная труба проглотила меня, и я ухнула вниз, в черноту и неизвестность.

3

Я свалилась на мягкое и, осторожно открыв глаза, обнаружила себя на затхлой куче шуб, пальто, пледов и одеял. Куча возвышалась на сцене великолепного концертного зала, под внимательными взглядами сотен лиц в военной форме. Стены пестрели простыми и понятными лозунгами Комитета:

“Мы во всем разберёмся”, “Не дадим себя в обиду”, “Виновные будут наказаны”, “Мы будем следовать идее”.

Повсюду виднелись оправленные в золотые рамки изображения Главнокомандующего. Поскольку его личные фотографии запрещены Уставом Комитета, их обычно заменяют портретами прежних вождей, пророков, духовных отцов, а также изображениями богов из древнегреческой мифологии. В одном месте с потолка капала вода, туда подставили жестяное ведро, и капли звонко ударяли в дно.

Стены кое-где покрывали абстрактные узоры плесени. Окна были убраны роскошными, давно не стираными занавесями с кистями. Пахло мелом и мокрой пылью.

Две пары рук с обеих сторон мягко подхватили меня, поставили на ноги. Я в недоумении озиралась по сторонам. “Добрый вечер, любезная!” – ко мне подскочил человек без погон, очень высокого роста, тонкий и плоский, как пенал. Лицо его было необычайно бледным – вся кровь ушла оттуда. Он порывисто прижал мою руку к своим сухим и холодным губам. “Мы рады приветствовать Вас на лекции. Прошу занять Ваше место. В нужное время мы пригласим Вас”.

Я несколько успокоилась и села на свободное место в первом ряду. Я вдруг решила, что попала именно туда, куда надо – на методический семинар. Гражданских кроме меня там не было, но я была рада обманываться и заблуждаться, ибо пребывание в стенах Академии потихоньку отравляло мой разум. Я вполоборота посмотрела на слушателей лекции. Они молчали, не шевелясь. Все взгляды, как один, были устремлены на сцену.

Среди военных я увидела двух моих китайских друзей – мне не удалось поймать их взгляд. Человек-пенал продолжал свою речь, прерванную моим неожиданным появлением. “Итак, господа офицеры, после того, как чудесная леди, наконец-то, как говорится, свалилась нам на голову, ха, ха, ха, мы продолжаем – и вернемся, так сказать, к нашим баранам, ха, ха, ха”.

Смеялся он необычно, не как все люди, а просто по слогам произносил “Ха, ха, ха”, и на его лице вместо улыбки появлялось только небольшое искривление. Зато слушатели на его шутки заливались громким неприличным и одновременно почтительным хохотом, и все вместе, как по команде, замолкали когда он, удовлетворенно прикрыв глаза, поднимал палец.

“Итак, наша тема сегодня: “Правила ухаживания за женщинами, установленные Комитетом М”. Это один из важнейших предметов, изучаемых воинами, поскольку воин – это не только боец, но и кавалер, не только ратоборец, но и рыцарь! Мы остановились на архиважном навыке, определяющем военный этикет офицера – речь идет об умении набрасывать пальто (плед, шубу и другие утепляющие покрытия) на плечи озябшей женщины. Мы уже записали теоретические положения этого процесса, а теперь освоим его на практике. Господа, прошу разбирать оборудование!”

Офицеры быстро построились в очередь за шубами и пальто. Пенал предложил мне руку. Мы поднялись на сцену. “Вот наша уважаемая модель, прекрасная и нежданная леди, ха, ха, ха”.

Снова прикосновение бумажных губ к моей руке. “Прошу Вас встать прямо и сделать вид, что Вы продрогли, любезная!” Я повиновалась. “Прошу, Господа!”

Первый офицер в очереди, стоящий наготове с легким пальто в руках, набросил его на мои плечи. “Нет, старший лейтенант! Набрасывайте уверенно, но и заботливо в то же время! Освободить рабочую поверхность! Следующий!” – Пенал сменил тон и теперь рявкал по-военному. Старший лейтенант, хихикая, снял пальто с моих плеч и удалился. Дальше стало происходить нечто зловещее и тягостное.

Вторым был офицер с волчьей шубой в руках. Она упала на мои плечи грузным мешком, обдав меня клубами пыли. Этот попытался укутать меня в шубу. Мне мгновенно стало жарко, я вспотела, стало нечем дышать под тяжестью густого меха. “Неплохо, капитан! Но нельзя ли поэлегантней? Следующий!” – гаркнул Пенал.

Следующим был крошечный худенький офицер с трясущимися руками. Он долго и неловко пеленал меня в рваный плед с длинным ворсом, ползущим в рот. Пенал потешался над ним: “Что же вы, уважаемый, мумию бальзамируете? Следующий!”

Я с ужасом посмотрела на очередь офицеров, их было никак не меньше двух сотен. Они взволнованно посмеивались, казалось, им доставляет удовольствие это занятие. Я быстро потеряла счет моим мучителям. На плечи все падали и падали бархатные и колючие шубы, затхлые пледы, ватные и пуховые одеяла, куртки, пальто и кардиганы, бесконечное количество вещей, бесконечное количество рук прикасалось ко мне, сдавливая и не давая дышать.

Я никогда не думала, что примерка одежды может обернуться таким кошмаром. На лицах офицеров, опьянённых и воспалённых, застыло свирепое упорство, я видела закатившиеся глаза, слышала тяжёлое хищное дыхание. Многие, развязно глядя мне в глаза, облизывались и скалились. Одни были робкими, другие напористыми, третьи – просто грубыми, но вскоре я перестала различать и лица, и предметы, и виды воздействия.

Тело напряглось, словно камень, каждая наброшенная на плечи вещь отзывалась огненной болью, ноги подкашивались, словно были бескостными, и я чувствовала, что вот-вот упаду. Мне было ясно, что падение станет для меня крахом, что толпа офицеров по-волчьи бросится на меня, как только я лишусь чувств. Плечи мои превратились в два очага боли, ноги больше не слушались, во рту пересохло, зрение затуманилось.

Я видела как бы плывущее над толпой офицеров лицо-пенал длинного человека, прикрыв глаза, он спал наяву, он больше не комментировал процесс и не давал никаких указаний, всё происходило в электрической, сумасшедшей тишине, и офицеры двигались, как настроенный механизм. Очередь совсем не укоротилась, а стала ещё размазаннее, точно туда прибыли новые участники.

Один из подошедших, набросив на меня пуховую шаль, незаметно толкнул меня, и я упала на пол – обречённо, но счастливо.

Офицеры, как муравьи, сгрудились вокруг. Я испытывала блаженство не стоять, а лежать на полу, и безразличие к тому, что случится дальше. Я покорилась судьбе и течению жизни. Надо мной нависло лицо офицера, и я узнала одного из моих китайцев.

Он делал мне знаки тёмными щёлочками глаз, но я не пыталась их расшифровать, а только улыбалась этому сероватому, круглому лицу с пухлыми губами, чувствуя благодарность, нежность. Тогда он прикрыл мои глаза тёплыми, влажными, как подогретое полотенце, ладонями. Я тут же уснула сном покойницы.

Во сне я услышала слова китайца, обращённые к Пеналу: “Господин Полковник, модель непригодна для дальнейшей отработки приемов”, –“Непригодна, – зевнул Пенал, – что ж, непригодна… Вы пробовали поставить ее на ноги?”

Китаец поднял меня, словно труп (ноги болтались), поставил и тут же, незаметным движением, толкнул, и я опять рухнула на пол.

“Непригодна”, – повторил он. “Тогда, – ответил Пенал, – закончим наше занятие”, – “Разрешите позаботиться об очистке помещения”, – сказал китаец. “Валяйте”, – ответил Пенал и снова крепко, роскошно зевнул.

Меня вновь перенесли на кучу тряпок – сладостных, мягких, как лебяжий пух. Я услышала движение толпы и ощутила дуновение свежего ветра, словно раскрыли окно. Кто-то мыл пол, убирал стулья, складывал в кучу тряпьё. Во сне я увидела, как оба китайца стоят у дверей, выпуская офицеров и что-то записывая в блокноты. Офицеры жадно озирались на меня, лежащую на тряпках, злобно смотрели на китайцев и нехотя уходили.

В конце концов, осталась только я и китайцы. Они подошли ко мне.

“Что Вам здесь нужно, Учитель?” – спросили они. “Я ищу методический кабинет”, – ответила я. “Нам ничего неизвестно об этом. Вы можете отдыхать здесь. Никто вас не потревожит”, – с этими словами они удалились.

Я хотела крикнуть им вслед: “Не надо кабинета, но умоляю, скажите, как выйти отсюда?!” Но я кричала без звука, а может быть, не осмелилась спрашивать.

4

Прошло немало времени, прежде чем я набралась сил продолжать свое путешествие. Я намеревалась послать к черту методический кабинет, во что бы то ни стало отыскать выход и навсегда забыть то, что здесь происходило.

Плечи сделались алого цвета и распухли, словно плечи борца, ноги кровоточили, вылезая из узких лодочек, как розовое тесто. Поясница ныла. Я сняла туфли и босиком отправилась в путь, ступая по холодном грязному паркету. Больно! Каждый шаг стоил труда и мук. Пуговицы на блузке оторвались и брызнули в стороны во время “лекции”, макияж поплыл, причёска превратилась в лохматое гнездо, но мне было всё равно. Только бы выбраться, прочь, прочь отсюда! Я ускорила шаг, осматривая всё, ища хоть что-то: дверь, окно, лестницу.

Я готова была по веревке спуститься с балкона и уйти без рапорта на выходе, то есть совершить грубейшее нарушение, грозящее мне судом Академии. Вдохнуть серый холодный воздух на улице, где, наверное, уже совсем темно, где в масляных лужах отражаются фары автомобилей. Идти туда, куда я хочу, размахивая руками, и дышать, широко открывая рот. О, как всё это далеко, как недоступно! Коридор упёрся в единственную неприметную дверь с выцарапанной на деревянной табличке надписью “К.Ф. Ульянова-Крупская. Обращаться по всем вопросам всегда”.

Это кто-то гражданский, подумала я. На двери, покрытой вязкой древней пылью, висел железный замок. Я потянула за него, и он – о чудо! – оказался незакрытым, однако не сразу поддался из-за ржавчины. Я открыла дверь и, задохнувшись, очутилась в узком, словно купе, помещении с лампочкой под потолком.

Передо мной, в двух шагах, за письменным столом сидела старая бабка.

– Прикройте-ка, милочка-касаточка! – промурлыкала она.

Стоял удушливый запах допотопных духов и ещё какая-то сладкая и прелая вонь, напоминавшая о насекомых и душном лете.

– Ну? – сказала старуха.

– Я ищу методический кабинет.

– Знаем, знаем, курочка, – важно ответила она. – Это он. Я – начальница методического, Конкордия Федоровна.

Она чиркнула спичкой (пляшущие руки) и закурила. На вид ей было лет сто. Пергаментное, улепленное коричневыми наростами лицо беззубо улыбалось, нижняя челюсть тряслась и шамкала. Из глаз вытекала гадкая жидкость. В вырезе линялой блузы виднелись лоскуты сморщенных грудей. Остатки волос, как паутина, облепляли черепашью голову.

Скрюченная рука держала ходящую ходуном сигаретку. Старуха прикладывалась к ней, приладив движения трясущейся головы к этому бесконтрольному танцу рук.

Запах, исходящий от старухи, был страшен и многосложен – смесь гнили и сладости, прокисшее и почерневшее молоко, мёртвая крыса, палёный валенок, сероводород, болото, силос, кошачье дерьмо, стоячая вода и сухой запах увядших цветов… Я никогда в жизни не видела таких старых людей и не думала, что в подобном состоянии можно удерживаться в жизни.

На столе перед старухой лежали кипы полуистлевших пожелтелых бумаг, по старинке проколотых дыроколом и сшитых в толстые папки. Она склонилась над бумагами и что-то считала на счётах – старинном инструменте продавцов, деревянные чёрные и белые бублики ездили по ржавым полозьям. Подсчитанное она вписывала в свои тетради, слюнявя черный жирный огрызок карандаша. Изо рта у неё тоже текло. Мне стало омерзительно.

Она прервала молчание:

– Да, ласточка… Много лет я служу Академии. Неизменно на посту, всегда тут, всегда тут. Редко ко мне заходят. Я и говорить разучилась. Лет семисят назад офицер-касатик дверью ошибся, сортир искал, – она закашлялась от смеха. – Стара я стала. Умереть забыла. Воздух Академии для меня целебен. Выйду – рассыплюсь. Смерть не страшна, страшно службу оставить. Государственные дела. Всё на мне, всё на мне…

Она провела рукой по черепу, в руке остался клок волос, она равнодушно бросила его под стол.

Пока она бормотала, лицо её чернело и разваливалось, старуха потёрла глаз, он остался в её ладони склизкой жижей. На меня посмотрела пустая глазница.

Старуха размахнулась, посмеиваясь, и глаз тоже отправился под стол. По её рукам поползли синие пятна, смрад стал невыносимым, а она всё продолжала бубнить, вспоминая службу в Академии.

Я поняла, что давным-давно испытываю подобие глубокого продлённого обморока, падаю в ледяную воронку, затягиваемая всё глубже и глубже, что страх становится единственным способом моего существования, что всё это кажется мне почти нормальным, что я почти готова смириться с происходящим. Я заплакала от бессилия и тоски.

“Пожалуйста, – сказала я, – отпустите меня. Я Вас очень прошу”, – “Не могу, куколка! – заскрипела старуха. – Ты сегодня единственная посетительница Главного Корпуса. А принцип у Академии какой? “Мы выпустим ровно столько, сколько войдет”. Разве не мудро, дурочка? На этом зиждется справедливость Комитета. Сколько в двери – столько из дверей. А пока никто не вышел. И не выйдет. Так-то. Подожди до завтра, посиди. Поговори со старухой”. – “Выпустите меня!”, – я почувствовала злость и желание ударить старую каргу. “Нет, не смей и думать об этом! Нарушение устава. Вопиющее!” – старуха шамкала и продолжала попыхивать сигаретой, её единственный глаз насмехался надо мной.

Она ничего не боялась, старая дрянь.

Тогда от злости вскипело мое лицо, кровь молотом застучала в виски, и я утратила всякое человеколюбие. Всё, чего я хотела – выйти вон отсюда, любой ценой. Мне стало ясно, что именно Конкордия Фёдоровна, она и никто другой властвует здесь необъяснимой магией разложения-и-всё-же-никогда-не-умирания, это она длит морок затянувшейся смерти.

Я ухватила Конкордию Федоровну за сморщенную шею, противную, как змея.

Мы грохнулись на пол, руки старой ведьмы, словно железные крюки, бряцнули по паркету.

Я била старуху по безобразному лицу и требовала объяснить мне дорогу к выходу. Всё вокруг закружилось, засвиристело, заухало.

Академия завертелась вокруг своей оси, как избушка на курьих ножках. Старуха беззлобно молчала и, казалось, была без чувств. Решающим оказался удар об угол стола, хрупкий череп треснул, ввалился под моими ликующими руками, сухой, как папье-маше. В её теле не было ни капли крови.

Я бросила старого кузнечика, рассыпающегося на куски, и кинулась прочь.

Прямо из маленькой двери со ржавым замком я выскочила на улицу, в свежую морось октябрьских проспектов, ветер кинулся ко мне ласковой собакой, я бежала, не чуя под собой ног, босиком, в разорванной блузке, бежала, шлёпая окровавленными ногами по изумительным ледяным лужам, в них отражались огни автомобилей, и я хохотала, зло торжествуя, чувствуя, как в груди волнами ширится, зыбится, нарастает: “Свободна, свободна, свободна!..”

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>