Прозаик Богословский издал, наконец, роман «Трубач у врат зари»: «Дикси-Пресс», М.; 2016 г. 224 стр.

Роман, сильно переработанный относительно рукописи, выдвигавшейся год назад на «Национальный бестселлер». Именно тогда я его прочел впервые, теперь отмечу дальнейшую работу над текстом – издатель превратил рукопись в книгу, автор, упорной редактурой, – если не в шедевр, то в событие.

Знакомый литератор – известный критик и опытнейший редактор, восхищался опубликованным в своем журнале романом и его мало кому известным автором. Интересно звучала формулировка:

– Надо же, на таком гнилом материале сделать прекрасную вещь. Тонкую, трагическую, отлично прописанную…

«Гнилым» материалом мой старший товарищ называл литинститутскую общагу, в которой календарно и метафизически совпадали запои и романы главного героя. Текст этот, и впрямь сильный, помню до сих пор, но куда больше – сам критерий оценки: зазор между исходником и результатом.

И то верно: писателей – охотников за львами и привидениями, фронтовиков и отсидельцев, всегда будет меньше, чем пишущих вообще. Еще меньше доживают до бесспорной славы и почтенного возраста былого и дум, когда можно безоглядно мемуарить, любовно называя себя «теленком» и «зернышком». Автобиографический реализм – он ведь не от хорошей писательской жизни пошел. Сколько хошь выдавай невеликий собственный опыт за страдания очередного рукотворного Вертера – инфантильная природа этих жмурок в родном огороде слишком очевидна.

Важен и возрастной критерий. Молодые прозаики – не обязательно паспортно молодые люди, поскольку отвага, свойственная молодости, – не самое распространенное качество у этой категории авторов. То есть, разумеется, именно литераторы-юниоры, вслед за проклятыми поэтами, Генри Миллером и американскими битниками (многие из которых, как и Миллер, дожили громко себе до преклонных лет), натащили в литературу секса, наркотиков и рок-н-ролла, однако какая это по нынешним временам храбрость? Разве что в смысле «с отвращением читая жизнь мою», но ведь и это – редкость, в основном читают и пишут ее с трусоватым восхищением.

В этом смысле «молодой прозаик» Роман Богословский – фигура любопытная, он весь наперекор тенденциям.

Первая его книжка «Театр Морд» – тоненькая и довольно изящно изданная тем же «Дикси-прессом», обнаруживала знакомую проблему – человек писать умеет, и будет писать еще лучше, но писать ему не о чем.

Повесть «Мешанина» – сочная местами пародия на первую сборную отечественного, скорее, треша, нежели постмодерна – от Мамлеева до Масодова (плюс издатели всего этого ада и маргинема) – к моменту выхода прозвучать никак не могла.

Во-первых, потому что длинные пародии вообще не звучат, во-вторых, какая-то часть описанной Романом литературной компании стала классиками и лауреатами – вполне себе мейнстримом, и «авангардный» контекст романа стал просто многим непонятен. А в-третьих, от филологических романов к 2013 году и без «Мешанины» всех тошнило.

Были там, правда, чертеж и сюжет, небезуспешные стилистические игры, но у молодых писателей не бывает частичного попадания. Либо есть полное, либо нет никакого. «Мешанину» дополняли рассказы – разные по жанру и качеству: от фантастики и реконструкций до забавных зарисовок из жизни кабацкого музыканта, они подтверждали диагноз: ищет давно, но не может найти. Мне, помню, понравились те, где явно был использован собственный, а не книжный экшн.

Роман просил тогда у меня рецензию на книжку, но я уклонился – пришлось бы объяснять вещи, к текстам прямого отношения не имеющие, раскладывать кушетку литературного психоаналитика, чего я не люблю, да и не умею.

Это к тому, что нет никакого моего участия в смене вех: обращению Богословского к знакомому, приземленному материалу. «Гнилому», конечно, в терминологии упомянутого литературного авторитета: два курса музучилища в провинциальном городе (на дворе – девяностые), неформалы, сейшены, паленая водочка, трава и колеса, девочки и трипы, death metal, Хармс и Толкиен, съемные хаты и гаражи, растерянные родители и мутно-авторитарные педагоги.

Словом, упомянутая триада из секса, драгса и панк-рока разворачивается в провинциально-школьном антураже, однако в этой, до боли уже знакомой декорации, Богословский с «Трубачом» будет стоять храбрецом и особняком. Поскольку он написал вещь в классическом жанре «романа воспитания», но при этом обошелся без всякого воспитания.

Подобный товар, пусть в дефиците, но тоже встречается: скажем, прославленный «Географ глобус пропил» Алексея Иванова, да и куда менее прославленный, чем следовало бы, «Блуда и мудо», во многом исповедуют тот же фабульный парадокс. (Богословский, кстати, в «Трубаче», думаю, неосознанно, воспроизводит манеру Алексея Иванова – маленькие, но совершенно особенные, каждый со своим недорослем-демоном и угольком безумия в мозгу, люди; особая плотность небольшого провинциального мира… даже многословие, за которое не поднимается рука Романа ругать, а надо.

Впрочем, в окончательной редакции он текст высушил и довел до местами до великолепного лаконизма и выразительности).

Особая фишка Богословского в том, что он заменил воспитание – настроением. Время – атмосферой. Ландфашт – звуком. И даже хронику, не нарушив ее внешней канвы – набором коротких историй, а то и вовсе эпизодов. Похоже это не на кинофильм, а на альбом раннего «русского рока», когда однообразие мелодий и гитарных ходов компенсируется живыми текстами и преувеличенными эмоциями. Вроде «Сладкой N» Майка или «Это не любовь» Цоя, хотя персонажи Богословского были бы явно обескуражены, узнав, что воспроизводят подобную архаику.

И вот эта однообразная, но сильная мелодия, сначала совпадающая с фабулой, а потом и вовсе ее подменяющая – как бы вопреки устремлениям героя, безуспешно сражавшегося два года со своей трубой, и проигравшего – ведет весь этот невеликий и пестрый скарб, не отпуская читателя.

Символизма и вообще натужного глубокомыслия при этом ноль – повествование вполне рельефно и вещественно, особо отмечу портретное мастерство – замечательно, вовсе без нажима, прорисованы и сосед по койкоместу Ринат, и две квартирных хозяйки с сыновьями и бзиками, и педагог по специальности – эдакий доктор кукольных наук, отрывающийся на учениках Карабас – Василий Эдуардович Белкин.

Сначала «други игрищ и забав» сливаются в общий гомонящий лохматый фон, но и это работает на замысел… Зато во второй части партнеры героя по трудному бизнесу провинциальной молодости резко индивидуализируются, обретают выпуклые черты. Жаль, что автор не сделал партизанских рейдов в будущее – хотя бы кратко обозначив, что из кого получилось. Хотя финалы таких «историй одной компании», как правило, одинаковы – выживает сильнейший, то есть награжденный даром описать и запечатлеть.

Мне вспомнилась здесь – схожестью атмосферы и настроений, тихого плача по единственному в жизни куску школярства и товарищества, – еще одна полузабытая, увы, вещь советского прозаика-фронтовика Бориса Балтера – «До свиданья, мальчики».

И по ее поводу позволю, в свою очередь, и себе ностальгический всхлип.

Нашел я два нумера «Юности» за 62-й год в родительских фотоальбомах и бумагах, двадцать лет спустя после их выхода, и до сих пор помню (едва ли не первый опыт подобного рода) пронзительное ощущение вдребезги разбежавшихся эпох. Выразившееся даже не в повести (хотя и в ней, конечно), сколько в самих журналах – цветом, звездочками, треугольничками, сюжетцами плохеньких фельетонов и темами глуповатых стихов, прическами (у персонажей карикатур!).

У Балтера упоминался и цитировался Бабель – я знать о нем не знал. В Крыму, где жили балтеровские герои, ни разу не был, моря не видел, только криминальные ребята показались очень похожими на наших, с раёна, уркаганов. Всё это раздвинуло подростковый мир на целую галактику… Оказаться бы снова в той полутемной квартире и под бормотание проводного радио провести рукой по шершавой странице, ощутить ладонью буквы вперемешку с пылью…

Кстати, вот у Балтера были регулярны флешбэки наоборот – «что с кем стало» – гибель на фронте, тюрьма и пр., и, повторюсь, таких разрывов в линейной композиции «Трубача» явно не хватает, тем паче музыкальная тема и тональность рукописи предполагают импровизацию.

А раз мы добрались до техники и нюансов – внутренние монологи, обильно усеянные восклицательными и вопросительными знаками, как радикальная неформалка пирсингом – явно избыточны. Совершенно ненужный в литературном тэге «возвращенная молодость» – инфантилизм.

На самом деле, терпимые огрехи «Трубача» – обратная сторона писательских игр Романа Богословского. Просто хорошо писать ему мало, и хочется придумать себе полосу препятствий. Курс молодого прозаика; вериги, вроде тех, которыми обременял себя Сергей Довлатов, добивавшийся, чтобы слова в его фразе не начинались с одинаковых букв.

У Богословского так и посложнее епитимья: в объемном тексте полностью отсутствует глагол «был». Во всех его формах. Убить to be. Получилось – я проверял. Круто, хотя непонятно, зачем такая аскеза – разве что вместе с «быть» и «не быть» ампутировать у своих героев всякий гамлетизм. Ну, так ведь и без Шекспира понятно, что у панков из «Трубача» no future, зато у автора и читателей была эта солнечная, жалкая и шумная, нежная, бедная, неумолимая юность в русской провинции.

И другой не будет. Точнее, не было – поразительно, но главное достоинство романа именно здесь – в отсутствии ностальгического и романтического флера, неизменно юность эту накрывающего. Вот это по-настоящему честно, смело и ново – показать «молодые годы мои» без сюсюканья и прикрас, равно как без восхищенья и отвращенья. А просто с благодарностью.

Здесь грязные панк-аккорды и пинк-флойдовский титл романа незаметно уплывают к высокой поэзии. Очень схоже говорил о подобном опыте Иосиф Бродский в стихах «От окраины к центру», джазовых по ритму и дыханию:

(…) и кирпичных оград
просветлела внезапно угрюмость.
Добрый день, вот мы встретились, бедная юность.

Джаз предместий приветствует нас,
слышишь трубы предместий,
золотой диксиленд
в черных кепках прекрасный, прелестный,
не душа и не плоть –
чья-то тень над родным патефоном,
словно платье твое вдруг подброшено вверх саксофоном.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>