Август-91: из воспоминаний обывателя

19 августа 1991 года день был ясный, солнечный и безветренный. И очень спокойный, так бывает в лучшие моменты августа. Ничто не предвещало громких событий. Как обычно по утрам, мы с собакой пошли за газетами.

У киоска на Красноармейской (сейчас его уже нет, как и много другого, да…) стояли люди. В полусонном еще состоянии я заняла очередь. Двигалась очередь медленно. Вдруг, как бы сквозь сон, я услышала: «Коммунисты опять власть захватили». Смысл этих слов до меня не дошел. Но привычных — демократических — газет в киоске не было. Купила то, что было — «Рабочую трибуну», «Правду» — они до сих пор у меня хранятся. (Точнее — пылятся.)

На работу, в журнал «Знамя», я пошла пешком, от «Динамо» до улицы Никольской (недавно переименованной из Улицы 25 Октября). Обстановка и сам воздух Москвы напоминали кинофильм из военного времени. По Ленинградскому проспекту шли бронетранспортеры. Обычно многолюдная Тверская была странно пустой. Зато у стенда «Московских новостей» на Страстном толпился народ — читали только что вывешенную газету. Кто-то что-то кому-то доказывал, но что именно – понять было невозможно. Главное обнаружилось в подземном переходе — в листовках, расклеенных по стенам, брошенных вдоль. Листовок было много. Несколько штук я прихватила.

Это было Обращение «К гражданам России», сообщавшее:

«В ночь с 18 на 19 августа 1991 года отстранен от власти законно избранный Президент страны. Какими бы причинами ни оправдывалось это отстранение, мы имеем дело с правым, реакционным, антиконституционным переворотом».

И призывавшее граждан России не подчиняться, «дать достойный ответ путчистам и требовать вернуть страну к нормальному конституционному развитию», а также — «к всеобщей бессрочной забастовке». Обращение было подписано президентом РСФСР Ельциным, и.о. председателя Верховного совета Хасбулатовым и главой Совмина Силаевым. Такие же листовки висели на домах по всей Тверской, от Пушкинской площади до Охотного ряда.

На пересечении Тверской с Охотным рядом была устроена баррикада из троллейбусов (один такой троллейбус после всего поставили во дворе Музея современной истории России — как символ Августовской революции; но через какое-то время убрали). Я вышла на Манежную площадь из перехода возле гостиницы «Москва». И, непонятно как, оказалась в рядах колонны, идущей на Лубянку, где тогда еще стоял памятник Дзержинскому (23 августа под напором вконец разбушевавшейся толпы его снесут; и зря — памятник-то красивый и на месте стоял).

Смысл движения колонны был в том, чтобы показать КГБ, что народ — против. Но точно сказать не могу. Потому что только я вроде бы уловила смысл, как увидела, что как раз со стороны Лубянки на нас идут танки. Стало страшно. Очень страшно.

Конечно, я могла спокойно выйти из этой колонны. Меня тут никто не знал. И вряд ли кто-нибудь заметил бы. Несколько раз я дёргалась в сторону, но выйти так и не решилась. Это межумочное состояние неприятно нервировало, и всё-таки я оставалась в колонне — возможно, по малодушию особого рода.

Что чувствовали другие участники манифестации — не знаю. Танки, впрочем, дойдя до «Метрополя», стали заворачивать на Площадь Революции. И наша колонна двинулась туда же. С радостными вскриками, означающими, что одержана какая-никакая, но победа. Некто самый борзый даже прокричал: «Ага, испугались!». Это про танки и КГБ. Такое царило настроение.

Обстановка на Площади Революции была тоже возбуждённо митинговая. Люди кричали, чего-то требовали, обращая свои требования к милиционерам, которых, надо сказать, было много. Особой активностью отличались женщины, причем немолодые. И вот тут я заметила странность: проклятые менты отвечали на все выпады добродушно, шутковали, говорили, что сами не понимают, что за херня творится… «У нас ведь так, сначала сделают, а потом объяснят», – заметил один весёлый (и тоже не очень молодой) майор. На наступление диктатуры всё это ничуть не было похоже.

Зато в редакции «Знамени» (то есть в одном из оплотов демократии) атмосфера была более чем мрачная. Царили пораженческие настроения — биться против ГКЧП за Горбачева, а тем более за Ельцина здесь никто не собирался. Всерьез обсуждался вопрос о том, что из публикаций пройдет цензуру, а что – нет. Я готовила к печати «Записки оккупанта» Саши Никишина — о Латвии, из которой он был родом. Решили их снять. То есть цензурные требования ГКЧП не были даже сформулированы, а журнал уже готов был жертвовать текстами.

Я рассказала про листовки, про баррикаду из троллейбусов, про странно добродушных милиционеров, про то, что народ не хочет ГКЧП. Главный редактор Григорий Яковлевич Бакланов сумрачно и обреченно возразил: «Да что там этот народ… Я видел из машины: едят мороженое, как будто ничего не происходит». Только Наташа Иванова, его зам, предложила выступить в поддержку Ельцина. Но ее голос так и пропал втуне.

…И только днём 22-го — когда по телеэкрану помчали лошадки из заставки «Вестей» (запряженные таким образом, что бежать они никак не могли — однако бежали), и «Вести» рассказали, что несчастные гэкачеписты направляются в сторону аэропорта «Внуково», — редакция «Знамени» вздохнула с облегчением и начала праздновать победу, которую воспринимала как и свою заслугу. (Вообще после этого августа стало хорошим тоном намекать, что ты не смыкал глаз в «Живом кольце», защищавшим Белый дом. Более того: чуть ли не собственноручно набрасывал петлю на шею Железного Феликса.)

В редакции появился Евгений Евтушенко. Он рассказал о том, как утром 19-го, совершая пробежку по набережной, увидел никем не охраняемый(!) Белый дом, вошел, пробежался по этажам… А 22-го, на митинге победителей, читал с балкона Белого дома: «Пробуждается совесть у танков. На танк поднимается Ельцин…» — своё «самое лучшее плохое стихотворение», скажет он потом. (В романе «Не умирай прежде смерти» он опишет, как Ельцину тем же утром, 19 августа, будто въяве послышался голос академика Сахарова; вняв ему, Ельцин выбрал правильный образ действия). Так эти три дня и пролетели. Кто ждал, тот дождался, кто всё правильно понял, тот быстро сориентировался. Прочие же жили как жили, но уже совсем в другой стране.

А что это было на самом деле — путч, фарс, революция, — я не знаю. Знаю только, что мой папа, бывший разведчик и военный моряк, три этих августовских дня не отходил от радиоприёмника и от телевизора. Когда узнал о гибели в туннеле на пересечении Нового Арбата и Садового кольца троих молодых людей – плакал. Беспрерывно курил, не меньше двух пачек в день.

Кончилось это долгой больницей и смертью.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>