Я просто выискивал гладкие камешки на мостовой, когда ко мне подошел незнакомец. Не без робости в голосе мужчина спросил, знаю ли я, где здесь живет некая ведьма, ради которой он проделал столь долгий путь; эта ведьма могла изготовить особое зелье, стирающее память, и ему оно было крайне необходимо.

За спиной незнакомца был походный рюкзак из тех, чья верхушка нелепо торчит над твоей головой и как бы ты не противился, заставляет тебя сильно горбиться. Полы его длинного пальто были забрызганы грязью — такими острыми, мелкими брызгами – казалось, что там изображена нотная запись какой-нибудь экспрессивной мелодии. Также я был отчего-то уверен, что мужчина лысел, хотя волос его я не видел, ведь он носил шерстяную шапку, скрывающую уши и лоб, да и лицо мужчины будто бы пряталось за грубоватой щетиной с проседью и прямоугольными очками в черной оправе.

Мне понравился его образ, от незнакомца веяло странствиями; подобно тому, как ты натыкаешься на старую куртку в шкафу, на которой еще сохранился запах прошлогоднего костра, и тебя вдруг наполняют приятные чувства, так и я был рад этой неожиданной встрече, вот только помочь ничем я не мог, о чем прямо ему сообщил.

Не прошло и четверти часа, как мужчина сошел на вокзал, я же, определенно был первым, к кому он здесь обратился – от того реакция путника показалась мне весьма странной: вместо того, чтобы сухо поблагодарить меня и удалиться на поиски других местных жителей, а именно так обычно поступают приезжие, когда встреченный им человек сам не знает дороги к объекту их интереса, мужчина, напротив, отчаянно вцепился в меня, словно я был единственным, кто мог указать ему путь. Дотронувшись до рукава моего пиджака, как будто выражая этим готовность схватить меня и удерживать силой, если только я решу убегать, путник взволнованно заговорил, но я не понимал его сбивчивых слов; в голове у меня промелькнуло, что незнакомец, похоже, был финном или прибалтом и не владел моим языком в совершенстве, кроме того, меня отвлекали его телодвижения: в какой-то момент мужчина снял с левой руки свои дорогие часы и, все также не умолкая, вложил их в мою ладонь, с тем, чтобы буквально через пару секунд выхватить их обратно и вновь надеть на себя, но уже на другое запястье; затем путник в спешке полез во внутренний карман пальто, откуда извлек фотографию, на которой этот самый мужчина, а также какая-та женщина с младенцем на руках, широко улыбаясь, стоят на фоне облезлых, как головы средневековых монахов, гор (благодаря данному снимку, я убедился, что незнакомец действительно лысел), и письмо, написанное таким неразборчивым почерком, что я даже не попытался хоть как-то вчитаться в него – мои уставшие глаза с негодованием отринули эту чернильную вакханалию.

Не знаю, как долго бы путник еще мучил меня, если бы не дети, что ошивались поблизости все это время. Мальчик и девочка, на вид не больше одиннадцати, приблизились к нам и без лишних церемоний прервали монолог незнакомца. Они с гордостью сообщили, что знают, о какой ведьме идет речь и прямо сейчас могут к ней отвести. Вместо того, чтобы обрадоваться столь удачному стечению обстоятельств мужчина вопросительно посмотрел на меня и промолчал – своим проводником он явно видел меня. На его счастье я был также не прочь взглянуть на местную ведьму, о которой прежде не слышал, и согласился отправиться с ними, чем заметно успокоил мужчину. Впрочем, я не меньше его питал недоверие к этим чертовым цыганятам, поэтому потребовал от детей самого обстоятельного рассказа о сути дела, прежде чем мы куда-либо пойдем. Уговаривать их не пришлось: громко, ничуть не таясь и наперебой дети стали выкладывать нам все, что знали о ведьме, а знали они очень много; мы с незнакомцем сами не заметили, как уже шли вместе с ними. Нам предстоял долгий путь через весь город, и пока мы шли, к нам присоединялись другие группы детей, которые тут же включались в рассказ. Например, первые несколько ребятишек, что повстречались нам, облюбовали огромный, врытый прямо в землю у дороги камень; они просто сидели возле него и будто ждали кого-то. Среди детей, сидевших у камня, мне запомнилась бойкая девочка с темными косами. Едва оказавшись в нашей компании, она сразу же забрала все нити истории себе. Некоторые из наших провожатых то уходили куда-то, то потом возвращались — так мы с незнакомцем и двигались, окруженные этим изменчивым облаком голосов.

По пути мы узнали, что наша ведьма совсем не старуха, как мы могли думать, что она молода и похожа на киноактрису, мы узнали, что она даже не ведьма, а самая настоящая нимфа, которую изгнали из леса за некий страшный проступок и, если раньше она была лишена как тела, так и всяких забот, и все, что было ей предначертано – это встречать объятия вечности преисполненным счастья явлением, а вечность ей, между прочим, представлялась вовсе не холодным и равнодушным чудовищем, но заботливой матерью с неиссякаемым запасом целебного молока в ее покрытых мхом и кустарниками обвислых грудях, то перед изгнанием нимфе насильно было дан человеческий облик, ее заколотили костяными гвоздями в этом, как она сама говорит, гниющем гробу из плоти и крови, и ничего другого бедняжке не оставалось, кроме как отправиться к людям; мы узнали, что путь этот давался ей нелегко, а когда она подошла совсем близко, когда наш город, все еще скрытый от ее глаз за деревьями и спутанными локонами листвы заявил о себе своими утробными звуками, она испугалась и не осмелилась двигаться дальше – так она рассказывала детям сама; мы узнали, что именно там, на опушке поросшей мягкой травой нимфу впервые и встретили дети – это было весной, в один благостный день, когда их святая ватага углубилась в одинокую чащу, чтобы захоронить в дебрях леса щенка.

Дети прекрасно помнили, как их будущая наставница и подруга сидела там одна (впрочем, один мальчуган уверял, что он успел заметить оленя, склонившегося перед нимфой, и зверь убежал, как только вся их компания вышла из зарослей – лес, таким образом, продолжал чествовать ее), сидела, забравшись в старую лодку с гнилым, прохудившимся дном, которую кто-то давно и неизвестно зачем бросил здесь на съедение земли, дети без труда могли описать платье девушки – оно было бесстыдно прозрачным до того, как грязь окрасила его в свои естественные цвета; детям также запомнились следы клыков и когтей, оставленные в любовном экстазе на теле нимфы зверьми – последствия ее пребывания в логовах обитателей леса; они помнили, что нимфа ничуть не опешила, когда увидела их, скорее устыдилась собственной нерешительности, и те, выслушав девушку, сочли нужным ее поддержать: они быстро собрали все необходимое для ее незаметного появления в городе, в первую очередь одежду их матерей и старших сестер, а после недолгого совещания нимфу было решено поселить с той самой девочкой с косами, ведь та жила с одной лишь старухой, столь древней, что ей не нужно было ничего объяснять, к тому же у них во дворе стоял второй дом поменьше – никем не заселенный, пустующий.

Мы узнали, как нимфа осваивалась в нашем в городе, узнали, что вскоре она устроилась официанткой в кафе, напоминавшем своими размерами скорее зашторенный паутиной шкаф для посуды, куда умудрились впихнуть пару столиков и несколько стульев, а спустя время новорожденная девушка стала уже парикмахершей, с чем ей помогли все те же неугомонные дети, позволив ей вдоволь попрактиковаться на них. Мы также узнали, что у нимфы даже завелся здесь ухажер – грузный и неотесанный паренек, работавший у своего отца мясником. Его методы выражать свою пылкую страсть были весьма необычны, ведь вместо цветов и открыток он предпочитал оставлять перед домом девушки растерзанных кроликов, причем каждое свое послание он старательно оформлял цветными, яркими лентами. Мы узнали, что дети взялись защищать нимфу от поползновений ее недалекого поклонника и теперь, всякий раз, как они видят его, забрасывают несчастного паренька камнями, что помогает ненадолго остудить его пыл (к слову, я быстро понял о каком мяснике идет речь – это был мой давний приятель, живший со мной по соседству; раз в месяц мы собирались с ним и его престарелым отцом на их ферме, чтобы провести вечер за партией в карты и бутылкой домашнего вина).

Наконец, мы узнали, что именно дети надоумили девушку предаться запретным искусствам; они никогда не сомневались, что та способна на чудо и намекали нимфе об этом до тех пор, пока девушка однажды не сорвалась в большой город, откуда вернулась уже на следующий день с разрисованным телом; она собрала своих юных друзей и торжественно объявила им, что отныне она будет творить ярко-красное, бурлящее волшебство на радость всем живым существам.

Не знаю, как долго мы шли, могу лишь сказать, что мне вконец надоело поскальзываться в грязи на каждом шагу. История завлекла меня, поэтому я не жаловался. Незнакомец также молчал, только слушал, а ведь ему с его громадным рюкзаком за спиной было идти в разы тяжелее – я даже предлагал ему помощь, но тот лишь отрицательно качал головой.

Остановились наши проводники примерно в десяти шагах от старого, кирпичного домика, столь непримечательного на вид, что брошенный в его сторону взгляд тут же соскальзывал чуть правее, к железным воротам лазурного цвета. На створках этих ворот два нарисованных лебедя протянули свои долгие шеи друг к другу, но куда больше меня привлекла девушка, сидевшая перед калиткой на скамье.

Полуденный свет еще не успел себя исчерпать, и я имел удовольствие в подробностях рассмотреть эту девушку. Сразу бросалось в глаза, что одета она была без особых изысков: шею ее прикрывал пестрый платок (если бы жар-птица существовала, и она бы родила от павлина, то хвост их детеныша непременно походил бы на этот платок); поверх обычного зеленого платья она носила меховую жилетку; обута была в резиновые сапоги, покрытые разводами грязи, что смотрелись на обуви отпечатками страшных, когтистых лап, а между голенищами этих сапог и подолом платья проглядывали серые, шерстяные штаны. При этом в носу девушки поблескивало кольцо, а ее голые руки вдоль и поперек украшали цветные татуировки, которые создавали странный контраст с ее скромным, даже по меркам нашего захолустья, нарядом. Вглядевшись в лицо девушки, я заметил татуировку и там, прямо под глазом: крошечная рыбка темной слезой стекала по ее правой щеке.

Вне всяких сомнений, это была наша ведьма. Пусть, одета она была как старуха, но ведьма действительно была молодой, я не дал бы ей больше двадцати трех. Для меня, истосковавшегося по красоте, внешность девушки стала интересным спектаклем, роли в котором исполнили ее черты: фарфоровая кожа, серые глаза, бордовые губы, нос, крючковатый самую малость, ровно настолько, чтобы выглядеть привлекательно, чтобы лицо девушки можно было назвать «греческим профилем», а также ее темные брови с красивым изгибом и волосы, которые, противореча бровям, наоборот были светлыми, цвета желтоватого воска – они спадали на самую грудь и завивались ближе к концам, там, где локоны были окрашены в черный и напоминали о потемневших в болезни ростках, что усеяли пшеничное поле.

Почему-то казалось, что она уже много лет просидела на этой скамейке в ожидании нас, и теперь, когда мы наконец появились, девушка собрала всю волю в кулак, чтобы выглядеть равнодушной. Не замечая нас, столпившихся в робком молчании перед домом, она с задумчивым видом расчесывалась; ничего необычного, но в том, как плавно двигался гребень, зажатый ее тонкими пальцами, в том, как вторя этим движениям клонилась к плечу ее голова, мне виделось в этом, будто девушка играла на причудливом музыкальном инструменте, из которого лились звуки, слышимые только ей, будто эта недоступная нашим ушам мелодия все же затронула нас тогда, иначе как объяснить, что даже бойкая детвора вдруг притихла, словно при виде чего-то диковинного, хотя девушка просто занималась прической.

Как бы то ни было, дети не долго робели перед своей покровительницей. Вскоре они обступили ее, и до меня доносилось их веселое щебетание. Со мной и мужчиной остался один только мальчик, который вел нас от самого центра. Мальчик не умолкал, ему крайне хотелось поведать о том, как рождаются чудотворные зелья. Он описывал сцены, которые нам с незнакомцем предстояло увидеть воочию (мы обязаны были смотреть, таковым было условие), но описывал именно так, как ему виделось все это действо. Порой, даже самые обычные вещи трансформируются в детском мозгу в нечто странное, получают регалии абсурдного сна. Хорошо зная это, ни я, ни посетивший наш город мужчина, не отнеслись к словам мальчика с должной серьезностью. Если в рассказе детей было много конкретики и разных подробностей, в том числе бытовых, то описание мальчиком ритуала напоминало скорее фантазию. Своим красочным экскурсом он пригласил нас на целое пиршество образов, с виду совершено несвязанных между собой, но, если только подсесть к ним поближе и, скажем так, разделить с ними хлеб, то их суть быстро выплывала наружу, мигом все прояснялось; в любом случае, мы с незнакомцем не сели за стол, мы не особо слушали мальчика, ведь в тот момент нас ни что не могло оторвать от созерцания девушки, окруженной детьми; мы любовались ею, а мальчик тем временем говорил, говорил о том, как мы все соберемся в пустующем гараже безмолвной старухи, о том, что в помещение из ниоткуда прольется мерцающий свет, о том, что к щелям в стенах прильнут наблюдатели; говорил, что нимфа ляжет на простой, обшарпанный стол, на котором она примет форму разгоряченной от вожделения к солнцу земли, и что дети станут молодыми богами; он по секрету нам сообщил, что первая группа детей, взявшись за острые плуги, примется возделывать нимфу, а когда земля будет должным образом вспахана и поверхность ее вкрадчивыми движениями змей затянут ручьи, то под предводительством самого старшего среди детей паренька вперед выйдут сеятели — придет пора сеять и это будет похоже на праздник: все вокруг спутается в огромный клубок, земля заплачет от удовольствия, а под конец хлынет потоп — его темные воды смоют угрюмые лица со стен и унесут всех с собой в далекие страны.

Час спустя, мы с незнакомцем сидели в пропахшем плесенью гараже и наблюдали за израненной девушкой, что вольготно расположилась на столе перед нами. Черная, похожая на машинное масло жидкость хлестала нескончаемым потоком из ее рта, наполняя любезно подставленный девочкой с косами кувшин. Девушка с трудом держала голову на весу, волосы налипли на ее мокрое от пота и слез лицо, носом шла кровь, а глаза закатились ко лбу. Выдавив из себя до последней капли всю эту черную дрянь, она с тяжелым вздохом откинулась на спину. Как оказалось, татуировки у нее были по всему телу и в основном они представляли собой своеобразные иллюстрации к библейским сюжетам, но только с лесными зверьми вместо людей. Из-за своего довольно высокого роста, девушке было тесно лежать на этом столе: с одного края стола свисали ее длинные ноги, с противоположного свесилась голова. Копна ее пышных волос словно в рапиде разбилась о грязный, затоптанный пол, и горстка доселе стоявших с отрешенными лицами детей моментально задвигалась. Так же, как и девушка на столе они были совершенно раздеты, но холод, похоже, их совсем не заботил, ведь в отличии от меня с незнакомцем, никто из них не дрожал; и вот, когда их старшая подруга вновь замерла на своем жестком ложе, дети принялись искать заранее подготовленный пластиковый мешок, что доверху был набит пожелтевшими листьями. Привстав на окружавшие стол табуретки, двое мальчиков из числа сеятелей с легкостью подняли мешок и высыпали сухую листву на многострадальное тело девицы. Листья налипли на еще свежие раны и прикрыли собой наготу нашей ведьмы.

Нам с мужчиной не довелось стать свидетелями ни каких-либо чудес, ни превращений, мы так и не смогли уяснить для себя, кем же на самом деле была эта девушка; с того момента, как мы с незнакомцем оказались в том гараже, нам хотелось лишь одного — поскорее оттуда сбежать, но нас слишком сковывал страх; атмосфера была такой, будто сам воздух задыхался от происходящего. Оставаясь безмолвными наблюдателями, мы все же никак не могли отделаться от ощущения, что и мы теперь соучастники, уже ничем не загладить нашу вину. А когда девочка с косами поднесла гостю нашего тихого города кувшин — кувшин этот, к слову, был довольно объемным, и девочка с трудом удерживала его, чему мы были только рады, ведь он частично прятал от нас ее обнаженное тело – когда она начала объяснять ему принцип действия зелья, мужчине было достаточно услышать, что вместе с прочими воспоминаниями, которые он желает забыть, из его памяти также сотрется весь сегодняшний день, чтобы выхватить сосуд из рук девочки и, нисколько не брезгуя его содержимым, жадно выпить почти половину того гадкого вещества. Поставив на пол кувшин, мужчина кое-как поднялся с железной скамьи, на которой мы с ним сидели, и направился к выходу. Он был бледен, его сильно шатало, но про свой громоздкий рюкзак он не забыл – незнакомец потащил его за собой, как волокут по земле мертвеца. Уже у выхода мужчина случайно задел жестяное ведро; распугав семейство жуков, что копошилось в трещине на полу, оно с грохотом покатилось к моим ногам; где-то вдалеке прозвучала сирена. Незнакомец поспешно протиснулся в дверь, оставив меня наедине с детьми и лежавшей в беспамятстве девушкой.

Я никак не отреагировал на предложенный мне кувшин. Поддавшись желанию напоследок приблизиться к ведьме, возможно даже коснуться ее, я подошел к столу. Ковер из листвы захрустел под моими ботинками, тихо прискрипнул пол. Порыв сквозняка покачнул лампочку, подвешенную к потолку, и на девушку запрыгнула моя жалкая тень; словно устраиваясь поудобнее, она долго ворочалась на теле девицы, пока, наконец, не застыла на ее облепленной осенними листьями груди. Девушка почти не дышала, глаза ее были плотно закрыты, я посмотрел на нее и разглядел новую интересную деталь – ямочку на ее подбородке, которую прежде не замечал; эта чудная выемка, как мне подумалось, предназначалась не иначе как драгоценному камню – жемчужине или даже алмазу, и мне она так пришлась по душе, что я осторожно провел по ней пальцем. Девушка слабо прокашлялась и, не открывая глаз, выдавила из себя кривую ухмылку, тогда как дети ощутимо напряглись: я начал испытывать их терпение еще когда только делал первые шаги по направлению к столу — ведь мне, по их мнению, было пора уходить, а я не особенно поторапливался – и теперь, когда я осмелился прикоснуться к их доброй подруге, дети едва ли не вытолкали меня за дверь, вручив кувшин с остатками зелья с собой.

И вот, я уже стою над неглубокой канавой, мои совсем новые туфли облепила серая глина, а я стою в этой глине и выливаю остатки зловонного зелья в грязный ручеек; не замечая темный булыжник у нее на пути, маслянистая жидкость течет вниз по ручью -я смотрю на этот булыжник, и мне он чем-то напоминает выброшенного на берег кита; я вижу, как его туша лежит в мокром песке, вижу, как его дразнят прибои, все время делая вид, что они вот-вот затянут его обратно в океан, вижу, как отблески солнца беснуются на его гладкой, словно крышка рояля спине.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>