In memoriam. Евгений Евтушенко (18.07.1932 — 01.04.2017)

Он умер в далёком Талсе (штат Оклахома, США). А завещал похоронить себя в Переделкине, возле Бориса Пастернака. Может, и наивно, но он вообще был наивен и простодушен, хотя кому-то казался слишком искушенным. Носил пёстрые пиджаки и писал берущие за душу простые стихи; некоторые его стихи становились песнями, любимыми народом («Хотят ли русские войны?», «А снег повалится, повалится…», «Со мною вот что происходит»). Составил уникальную антологию русской поэзии XX века «Строфы века» (к ней можно придираться, но другой такой нет!). И много еще чего сделал.

Евтушенко любили, стихи его можно было услышать в самых неожиданных местах — на заводском дворе во время перекура, у костра на стоянке геологов, в каком-нибудь заштатном кабаке…

Притом его нещадно критиковали. Казалось, всё, за что корили шестидесятников, сосредоточилось в нём одном. Кто-то считал его слишком советским, «официальным левым», из тех, кому разрешалось многое. Кто-то — слишком западником и чуть ли не скрытым евреем, при этом ехидно называлась немецкая фамилия его отца — Гангнус. А кто-то просто завидовал — славе, тиражам, стадионам, загранице…

Больше всего, конечно, раздражали заграничные поездки, в качестве, так сказать, soft power («мягкой силы») — для создания позитивного образа Советского Союза. Евтушенко как бы делал жизнь с любимого Маяковского: «Спешит он во Фриско,/ Флоридой шагая./ Тверда походки чеканка./ То появляется он в Огайо,/ то в Чикаго!».

Что ж, он и был советским. Точнее — левым, не только в том оригинальном смысле, в каком позиционировала себя писательская фронда в СССР. Но в самом реальном — он находился под обаянием революционной романтики и верил в социализм с человеческим лицом. Когда-то на вопрос зарубежного журналиста о членстве в КПСС, поэт ответил: «Считайте меня коммунистом». Так называлась его поэма 1960 года, посвященная памяти Маяковского.

Один из правых (согласно тогдашней терминологии), Вадим Кожинов, иронизировал: дескать, Евтушенко, с объективно-исторической точки зрения, оказался «жертвой культа Сталина», поскольку именно этот культ создал условия, в которых успех мог быть достигнут предельно легким путем. Что, дескать, поэта и сгубило. Но в конце 1940-х — начале 1950-х многие подростки могли сочинять вот такие стихи о вожде: «В бессонной ночной тишине/ Он думает о стране, о мире,/ Он думает обо мне./ Подходит к окну. Любуясь солнцем,/ Тепло улыбается Он./ А я засыпаю, и мне приснится/ самый хороший сон». Да и не сгубило это поэта.

Позже Евтушенко с детской наивностью и простодушием начнёт объяснять:

«Я очень хорошо усвоил: чтобы стихи прошли, в них должны быть строчки о Сталине».

А можно было и не объяснять. Подростку любить вождя — это нормально. Так же нормально, как взрослому человеку — вождя разлюбить, а то и возненавидеть. Что с Евтушенко и произошло. Причем не только из-за того, что Сталин наворотил, но и из-за того, что он подорвал саму веру в Революцию (Евтушенко писал это слово с большой буквы, как Бога) и коммунизм.

Евтушенко действительно был идейным коммунистом без партбилета в кармане. Чистота и возвышенность его коммунизма особенно пугала партийных чиновников. Они боялись идейных коммунистов, убежденных леваков, куда больше, чем убежденных антикоммунистов.

Потому что сами партийные чиновники не верили ни во что — ни в коммунизм, ни в чох, ни в революцию, ни в героев. И плевать хотели на все коммунистические идеалы, вместе взятые. Достаточно было увидеть, как тупо и бездарно исполняли они на партийных съездах обязательный «Интернационал», чтобы понять: музыка революции им неведома.

Евтушенко же эту музыку слышал, как слышал когда-то Блок. И верил в нее. Оттого и свои стихи о коммунизме парадоксально отважно называл «интимной лирикой», а Ленина — своим «самым интимным другом». «Если мы коммунизм построить хотим,/ трепачи на трибунах не требуются./ Коммунизм для меня —/ самый высший интим,/ а о самом интимном —/ не треплются».

Как и другие «дети ХХ съезда», он, разочаровавшись в Сталине, уповал на восстановление «ленинских норм». А потом разочаровался и в Ленине.

«Иллюзия нашего поколения шестидесятников заключалась в том, что мы боролись с «наследниками Сталина», считая Сталина предателем ленинских идеалов. Но Ленин, может быть, сам не понимая того, стал первым предателем ленинских идеалов, ибо не выполнил ни одного из трех первых большевистских лозунгов [«Мир — народам! Землю — крестьянам! Фабрики — рабочим!»], которые, обманув народ, и привели горстку большевиков к власти».

Но от тех, кого он считал героями, не отрекался никогда. Это строгие комиссары, возникающие из таинственных нетей Гражданской войны: «Трудною гололедью/ идут они, что-то тая./ Идут они, как трагедия/ собственная и моя». Это Василий Чапаев и Юрий Гагарин, чистый идеалист Альенде и харизматический лидер Фидель.

И конечно, Эрнесто Че Гевара. Легендарный команданте в тяжелых подкованных солдатских ботинках, «на которых, казалось, еще сохранилась пыль Сьерра-Маэстры».

С гибельным восторгом рассказывает Евтушенко о последних минутах Че:

«Говорят, что, когда в него всаживали пулю за пулей, он даже улыбался, ибо этого, может быть, и хотел. И его руки с пальцами пианиста отрубили от его мертвого тела и повезли на самолете в Ла-Пас для дактилоскопического опознания, а тело, разрубив на куски, раскидали по сельве, чтобы у него не было могилы, на которую приходили бы люди».

Благодеяния власти не останавливали Евтушенко, когда он считал нужным поднять голос в поддержку Синявского и Даниэля, в защиту Бродского… Когда слагались стихи, не публиковавшиеся, ходившие по рукам, как, например, «Письмо к Есенину»: «Какие стройки, спутники в стране!/ Но потеряли мы в пути неровном/ и двадцать миллионов на войне,/ и миллионы — на войне с народом. /Забыть об этом, память отрубив? /Но где топор, что память враз отрубит?/ Никто, как русскиe, так не спасал других,/ никто, как русскиe, так сам себя не губит».

Ввод советских войск в Чехословакию в августе 1968-го стал для поэта не очередным подтверждением неправедности (и неправильности) советской власти, а крушением веры в нее, личной трагедией.

«Жизнь мне казалась конченной, бессмысленной, а я сам себе — навеки опозоренным. Моя телеграмма протеста нашему правительству, стихи «Танки идут по Праге» были вовсе не смелостью, а самоспасением», — скажет он позже.

Притом его раздражала антисоветская фига в кармане советского литератора, трусливый кухонный антикоммунизм, модный в аэропортовском «гетто». Впрочем, обитатели «гетто» любили его за «Бабий яр», за «Под гогот: «Бей жидов, спасай Россию!»/ насилует лабазник мать мою».

В его левизну идеально вписывается и антибуржуазность — одно из трогательных свойств шестидесятничества, — и романтическое народничество. Да, Евтушенко был и оставался всегда левым и советским. О чем свидетельствует хотя бы драматичное «Прощанье с красным флагом», написанное в 1992-м… «Я Зимнего не брал./ Не штурмовал рейхстаг./ Я — не из коммуняк,/ Но глажу флаг и плачу».

И распад СССР он воспринял как трагедию — народа и свою личную.

«Я — последний советский поэт», — так он определял себя. Честно, точно и — красиво.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>