Претензия на освещение российского культурного ландшафта времен Владимира Путина требует от автора, среди прочего, более-менее подробного разговора о современной музыке в ее функциональном соответствии десятым годам, и тем самым ставит автора в странное положение. Перед набором противопоказаний.

Первое — недостаточная компетентность. Я всё-таки по литературе, и лишь отчасти — политике. Современная же музыка в части шоу-бизнеса ли, разных ли вариантов independent`а (не говоря об академической, да и о джазе тоже), для меня ограничивается невеликим, в общем, полем личных пристрастий, к тому же неуклонно с годами сужающимся.

Второе важнее — если можно, оговорившись про натяжки и условности, рассуждать о литературе и кино из эпохи конкретного лидера (эти искусства, литература больше по инерции, кино — в силу материально-производственного фактора, считаются у нас и зависимыми от госполитики, и влияющими на нее), то формулировка о популярной музыке на фоне Владимира Путина прозвучит довольно нелепо и анахронично. Может потому, что государство вот уже более четверти века не обращает на искусство извлечения звуков никакого внимания (или обращает чисто потребительское, в качестве зрителя/слушателя).

С чем согласятся, похоже, даже оголтелые критики «путинского авторитаризма», хотя ситуация, разумеется, глубже и тоньше. А возможно, всё дело в субъектности иного рода — всю вторую половину прошлого века, музыка сама определяла и создавала исторические эпохи. Иногда успешнее власти, и уж точно и увы — эффективнее важнейших из искусств. А значит, фрагментарными заметками темы этой никак не раскрыть.

И тут, собственно, на помощь приходит литература. Попробуем порассуждать в категориях «принципа Портала», заявленного Виктором Пелевиным в свежем, 2016 года, романе «Лампа Мафусаила, или крайняя битва чекистов с масонами». Пожалуй, имеет смысл сказать несколько слов и о самой книжке.

К середине десятых годов Виктор Олегович Пелевин стал вроде единого дня голосования. Каждую осень и в строго определенную дату. Выборы не всегда бывают в Государственную думу, как, например, были в 16-м году,— случаются губернаторские, региональные, муниципальные. Но ведь и Пелевин в строго определенный осенний день выпускает не только романы, случаются сиквелы, сборники, а то и вовсе промежуточный жанр, как эта самая «Лампа Мафусаила». Четыре повести, вроде самостоятельных и сюжетно, и хронологически, но объединенных героями и общей метафизической подкладкой. А также всем тем, над чем писатель привычно издевается.

И как принято говорить о бессмыслице и фальшивке выборов, так хорошим тоном стало констатировать, что кабальный договор с издательством о ежегодной книге уничтожил любимого писателя Пелевина. Для нынешней книги кое-кто из критиков еще нашел добрые слова, но на общий диагноз это уже не влияет.

Пелевина уничтожил (ну хорошо, сильно ослабил, ниже портвейновой крепости) не договор с «Эксмо» о ежегодной осенней книге, но социальная сеть фейсбук.

Раньше Пелевин в одиночку работал фейсбуком (инстаграммом тоже немного), за либеральных и патриотических блогеров, атлантистов и почвенников, воспаленно-гражданственных и аполитичных, лириков и циников, и был вполне себе в поле воин.

Закономерно, что в «Лампе Мафусаила» соотношение зерен и плевел, попаданий и порожняка примерно такое же, как в нашей с вами ленте фейсбука. С по-настоящему пронзительным рассуждением об эпохе (60-е Виктор Олегович прозревает как время Второго пришествия — масоны, изолированные в ГУЛАГе на Новой Земле, достроили там Храм Соломона, и он оказался порталом между мирами) соседствует очередная гадость-версия о происхождении блатных тёрок и понятий.

Видно, совсем у Виктора Олеговича плохи дела, если я в третьей, кажется, по счету рецензии встречаю в качестве подлинного образца иронии, афористики и аналитики такую вот фразу:

«Девяностые вовсе не кончились. Просто раньше они происходили со всеми сразу, а теперь случаются в индивидуальном порядке».

Помню, лет за пятнадцать до нынешнего Пелевина я услышал эту констатацию в обычной пивной народного формата, но и тогда не впечатлился.

Между тем, новый недороман вовсе недурен, отчасти «Лампа Мафусаила, или Крайняя битва чекистов с масонами» напоминает поздние книги цикла «Волшебник изумрудного города», отчасти «Репетиции» Владимира Шарова и «Оправдание» Дмитрия Быкова. Проблема в том, что и Шаров, и Быков на фоне крайнего ПВО выглядят куда сильнее. А «Волшебник» — волшебнее.

В лучших своих романах Пелевин многим бывал обязан не прозаикам-современникам, но Ивану Бунину. Теперь от Бунина осталась строчка про «камин затоплю, буду пить» — запой героя на балконе усадьбы, а дальше счастливая бунинская идея дома грубо пародируется: дом-моя-крепость разрушаем ветрами пространств и иных времен, но напрягает даже не это, а дурная бесконечность этих разрушений под нуду и скуку соответствующих разговоров.

Впрочем, и там, в усадебных разговорах, не только щи пустые, но и жемчуг мелкий:

«Российский либерал — вовсе не носитель политического (или хотя бы бытового) либерализма. Это человек, свято верящий, что миром правит всесильное жидомасонское правительство, с энтузиазмом берущий на себя функции его российского агента (как он их понимает), но при этом яростно отрицающий существование такого правительства, так как оно, по убеждению российского либерала, желает оставаться секретным».

И еще:

«Но вот что пугает — над миром сгущаются тучи, и Россию, похоже, опять готовят к ее обычной жертве… Полно, а не слишком ли долго мы работаем мальчиками для жертвоприношений у этих надменных господ? Стоит ли нашей боли выкупаемый ею мир? И если наши хмурые колонны все равно обречены маршировать в Вавилонскую печь, не взять ли нам с собой всех тех, кто так бойко ее разжигает,— вместе с их песиками, поварами, яхтами и прочим инстаграмом?».

В «Лампе» Пелевин, подобно А.Д. Сахарову и Ю.В. Андропову, проводит тезис о спецслужбах как единственной дееспособной силе в российском государстве и пр. А вообще всё, как обычно у позднего Пелевина, — четкая и точная мысль немилосердно забалтывается, что его и спасает от оттока немалой части преданных читателей.

Но, вот, собственно, о Портале:

«Если мы переведем эти представления на современный язык, у нас получится, что Храм — это некая материальная структура, делающая возможным земное проявление Божества. Своего рода, как говорят фантасты, портал между землей и Небом, искусство возведения которого было знакомо древним — и утрачено с развитием т. н. «прогресса» Все великие древние храмы служили такими Порталами».

И подходя к нашей теме:

«Злая воля человека и в этот раз оказалась сильнее божественной любви. Но светлых вибраций, уже прошедших через Портал, было достаточно, чтобы неузнаваемо изменить нашу Землю и подарить нам шестидесятые, поколение цветов, новую музыку, искусство — и веру в то, что мы можем жить без мировых войн».

Любопытно, что другой знаковый писатель — Эдуард Лимонов, сказал о 60-х похожие вещи, но в терминах скорее политических, нежели эзотерических:

«Сейчас, вспоминая шестидесятые годы, вижу, что это была бодрая эпоха надежд, молодой энергии. И бодрость, такую весеннюю веселость шестидесятых не могла придушить даже советская власть. Начали молодежную мировую революцию в Китае, по призыву старого Мао хунвейбины повели «огонь по штабам» — ополчились против старых партийных кадров. Китайская молодежь торжествовала: это было видно молодежи всего мира на экранах телевизоров. Все обрадовались такому яростному примеру и бросились оспаривать власть стариков. Революцию 1968 года в Париже, восстание против русских в Праге начала молодежь. Запылали американские кампусы, в Беркли образовалось даже молодежное правительство из студентов. Бунты совпали с движением хиппи, с мировым успехом английской группы «Битлз». В шестидесятые жить было весело, хотя молодежь и не пришла к власти, но успешно потрясла власть стариков. Сейчас, мысленно выискивая в толще времени другую такую эпоху, я не нахожу другой. Шестидесятые были беспрецедентны. Даже в СССР в Москве в 1965—1966 годах бушевали СМОГисты — члены Самого Молодого Общества Гениев». (Эссе «Весенняя веселость шестидесятых…» из книги «Апология чукчей».

Тем не менее, тут, опираясь на авторитетов, уже есть о чем говорить, и мы, отказавшись от пелевинской мистической конспирологии и социологии Эдуарда, попробуем выстроить некий условный ряд из конкретных имен. Очень поверхностный и мозаичный, конечно, но каталоги и энциклопедии в нашу задачу не входят.

Итак, 60-е, СССР. Голос народа — Марк Бернес, самые яркие мелодии — Александр Зацепин, направление — авторская песня.

Запад — рок-н-ролл в миксе с блюзом и кантри, уход в психоделику. «Битлз», «Роллинг Стоун», которые и вечность уйдут, как «мы с Тамарой». На закате десятилетия — Doors. Явление и голос — Франк Синатра.

70-е, СССР — Владимир Высоцкий, мелодии — Микаэл Таривердиев, затем Давид Тухманов, направление — ВИА-эстрада с робкими покушениями на рок (гуще — во влиятельной этнике: «Песняры» и пр.)

Запад — эхо Вудстока, хард-рок и прогрессив, выдающийся мелодист Нино Рота, голос — Гиллан-Плант-Кавердейл. Чуть позже возникает панк-рок — в социально-анархистском и экзистенциальном изводах. В шоу-бизнесе — диско, АВВА и Boney M.

80-е. СССР — Алла Пугачева. Раймонд Паулс, Эдуард Артемьев, Максим Дунаевский. Блатняк. Во второй половине (совпавшей с перестройкой) — в поп-музыке торжествует инфантилизм, превращение маргинальных жанров в магистральные: приютский шансон («Ласковый май»), появление бэби- и взрослых групп, собранных по половому признаку (впрочем, тут уже чистое копирование Запада). Русский рок (принципиальные образцы — «Алиса» и ДДТ). В конце десятилетия — мощный прорыв сибирского андеграунда.

Запад — расцвет «электроники»: Kraftverk, Depeche Mode, новая волна и пост-панк: Bauhaus, Joy Division, Cure, Cocteau Twins. Общий расцвет индустриальной субкультуры: Psychic TV, Coil. Яркие индивидуальности между жанрами: Том Вэйтс, Ник Кейв, Леонард Коэн. Окончательное превращение шоу-бизнеса в индустрию — с FM-форматами, клубной культурой и пр.

А вот по 90-м (тут моих знаний не хватило и мне помогли народные эксперты: Сергей Вилков, Олег Чесаков, Сергей Петунин и Олег Рубцов) Запад приходится ставить впереди.

В первую очередь трип-хоп как явление — Massive Attack, Portishead, Tricky. Последнее десятилетие поп-идолов, «могучих кучек» в каждом жанре: гранж (Nirvana, Pearl Jam, Sonic Youth), металл (Metallica, Pantera, Sepultura, Slayer), рейв (Prodigy, Scooter, The Shamen), трип-хоп (Tricky, Massive Attack, Portishead), хард-кор (Limp Bizkit, Molotov, Korn, Slipknot), разумеется, брит-поп (Radiohead, Oasis, Blur). Апогей, который переживает MTV за мгновение до атомарного распада массовой культуры благодаря интернету.

У нас 90-е — последний всплеск осмысленного и почти самодостаточность рок-мейнстрима. Вся эта Максидром-эпоха: «Мумий Тролль», «Чичерина», «Маша и Медведи», IFK, Tequilajazzz, «Вопли Видоплясова», Zdob si Zdub. Период, выплюнувший в следующее десятилетие несколько мощных зарядов типа «Земфиры» и «Океана Эльзы».

И совершенно очевидно по приведенным спискам, что «принцип Портала» начинает работать в одну сторону: в девяностых мы не теряем не только оригинальность, но даже более менее зыбкую почву для сопоставления.

О нулевых эксперты высказываются строго, но размыто:

«Нулевые — по хорошему начались в 2005) youtube это новый mtv) только теперь каждый задрот может сделать клип и выложить его на всеобщее обозрение… т. е. принцип diy (сделай сам) в полном объёме. эпоха цифры во всём)

она пока не кончилась но новая революция не за горами) новых музыкальных идей нет уже лет десять, и все топчутся на старом) тотальный эскапизм) теперь каждый задрот может сделать клип и выложить его на всеобщее обозрение… т. е. принцип diy (сделай сам) в полном объёме.

новая революция не за горами) новых музыкальных идей нет уже лет десять, и все топчутся на старом)

тотальный эскапизм)» (Игорь Мельников)

«Повальный уход музыкантов в кавер-проекты, как апофеоз музыкального воровства!) Но это не создание новой эпохи в музыке-это потеря смысла творчества!» (Дмитрий Андреев).

Тем не менее, именно в нулевые начинается «русский рэп», и идет своим кривоватым, но кое в чем оригинальным путем.

А вот в десятые Портал, обособившийся в национально-исторических координатах, выдает странный, но любопытный сбой функционала, перекидывая мостик не между пространствами, но временами. Возникает запрос общества на возвращение, казалось бы, утраченных смыслов. Активный (и явно уже свободный от постмодернистского жульничанья а-ля «Старые песни о главном») интерес к советским песням, самым ярким выражением которого стали песенные флеш-мобы в крупных городах Украины.

Ожесточенные дискуссии о т. н. «русском роке», который, казалось бы, окончательно переместился в легенду и зону ответственности пенсионных фондов. Наконец, с новой силой зазвучавший сакраментальный вопрос «с кем вы, мастера культуры?». Возвращение (отчасти — и в ницшеанском смысле) и переосмысление.

Мы попробуем использовать для обсуждения этих феноменов нечто вроде клиповой модели: один год (2014), одна поп-эстрада, один культовый музыкант, один альбом, одно явление, как выясняется, вовсе неоднородное.

Большая родня

Об эстраде телевизионных форматов продолжают много спорить, явно намного больше, чем она того заслуживает. Объясняется это, впрочем, не праздной воспаленностью дискутирующих, но, как минимум, двумя факторами: а) политикой основных ТВ-каналов, продолжающих львиные доли эфирного времени отдавать чудовищным по форме и нередко гнусным по содержанию «голубым огонькам». И — б) особенно заметное в телевизионных прайм-таймах вопиющее выпадение из времени продукта от этого пестрого кутка, резкий диссонанс между общественным запросом и архаичным суррогатом предложения — «паленкой», «фуфелом».

В «Свободной прессе», на исходе 2014 года, Захар Прилепин (в заметке «Киркоров под бомбежкой»), а затем Роман Богословский («Черепашка по имени Наташка, или Бытие перед лицом бездны») вновь подняли эстрадно-календарную тему; характерно, что обоих авторов, при всех их различиях, можно назвать не только писателями, но и музыкантами.

Захар предполагает, что у большинства наших поп-звезд (прежде всего тех, кого относят к влиятельному клану А. Б. Пугачевой), явно прокиевская ориентация, но власть по сему поводу вовсе не торопится включать механизмов «шабаша, грязи и клеветы» (А. Макаревич). Возможно, размышляет Прилепин, власть не желает ссориться с тусовкой Примадонны — кому тогда доверить новогоднюю телеразвлекуху и прочую юрмалу?

Но мы-то, говорит Захар далее, имеем право требовать от артистов не только, по Мандельштаму, жизни «заодно с правопорядком», но и труда «со всеми сообща». То есть элементарной общности с основной аудиторией.

«А у нас здесь навешали государственных (государственных!!!) наград на людей диковатых, малоодарённых, пошлых и в целом — чужих. Порчаки, вот имя для них».

«Страна имеет право смотреть и слушать тех артистов, на которых может в трудную минуту положиться».

«Да и просто тошнит уже от них. С детства тошнит. Всю жизнь на них пришлось смотреть — неужели это не кончится никогда?»

Я-то думаю, что даже уже не порчаки. Мутанты. С порчаками бывало как-то проще. Они могли вызвать чувства добрые и снисходительные. Я, вот, в связи с появлением маленького сына, вслед за ним иногда зависаю на Муз-ТВ, где есть рубрика «музей» — клипы преимущественно из 90-х, провоцирующие на забавные наблюдения о времени и о человеках.

Реагирую я, естественно, на девушек. Они такие милые тогда бывали, совершенно не оттюнингованные. То у одной героини клипа явится на обозрение пупок, круглый и выпуклый, как солдатская пуговица, явно завязанный в провинциальной советской больнице. То у другой дамы — вечернее платье, декольте, прическа, — явственно обозначится на плече прививка оспы, похожая на стенографический знак — кружочек с точкой внутри. Губы еще у всех естественные, ничем не напоминают слепляющиеся-разлепляющиеся сардельки…

Роман Богословский, в свою очередь, грамотно ставит вопрос: а кто, дескать, верховный продюсер и генеральный дон нашей поп-мафии, шеф-повар этой адской кухни, законодатель «вкусов и вкусиков»? Эстет Эрнст? Дмитрий Медведев, фанат Deep Purple (и, как выяснилось в его диалогах с Боно — до кучи и Led Zeppelin; у них это трудно представимое сочетание любовей, а у нас — вполне). Владислав Сурков, патентованный рок-поэт, и кажется, романист-постмодернист?

Да и у Владимира Путина с пристрастиями отнюдь не так всё телевизионно: у президента если не рок-н-ролльно, то и не попсово — Владимир Высоцкий, а по некоторым, скорее, художественного свойства, свидетельствам — еще и Александр Галич.

Финальный вопрос Романа Богословского:

«Если директора телеканалов, продюсеры артистов, сами артисты и огромная часть аудитории знает, что предлагаемый продукт есть ложь и фальшь, то кто мешает все изменить и где он прячется? Не в брюхе ли дьявольской черепашки?»

Я бы рискнул ответить на поставленные вопросы, вспомнив условно-исторический аспект темы.

Советская эстрада, та, что на памяти ныне живущих в России поколений, 60-х-70-х, да и 80-х отчасти, была значительнейшим явлением. По охвату аудитории, прежде всего, по уровню профессионализма (а уровень этот складывался вокруг лучших образцов — русский и цыганский романс, песни советских композиторов военного и околовоенного периода; джаз; западная, не только соцлагеря, поп-сцена — в мелодических образцах, которые использовались в качестве идей, но и банально воровались, увы). И по мессиджу, как ни странно.

Собственно, это легко проверить и путем, так сказать, эмпирическим. Найдите в сети два-три выпуска шоу, где известные поп-артисты катаются на коньках и танцуют на них, натурально, под музыку. Вы легко обнаружите, что все эти люди не используют музыки, произведенной после 1984 года. То есть коллег по цеху и сексуальных партнеров своего или другого пола танцоры банально игнорируют.

Звучит советская эстрада (в диапазоне от Клавдии Ивановны Шульженко до ранней Пугачевой через Анну Герман) и столь же советские киношлягеры. Рейтинговые композиторы — Александр Зацепин и Максим Дунаевский.

Идеологически-«советского» в той эстраде, кстати, как раз было мало — на 10-процентный «паровоз» проходимости, а может, и того меньше.

Ценности аудитории предлагались и, конечно, навязывались традиционные, пусть и не без некоторой диалектики, — общегражданские и семейные, верность большой и малой родине (малой — даже в большей степени, ибо верность большой подразумевалась по умолчанию), Другу и Дому, романтика дальних дорог в противовес карьере и потреблению. Оптимизм, лиризм, экологизм.

Одним из основных семантических слоев советской эстрады, помимо очевидной любовной лирики, была прикладная метафизика. Задача формулировалась непростая — как бы сказать о том, что выше и больше маленького, хотя и гордого советского человека, но без присутствия Бога. Обращения к Судьбе, Року, Случаю. Преклонение перед надличностными стихиями. Инфантильное, по-своему трогательное, по-своему уродливое неоязычество.

В этом смысле совэстрада являлась прямой, хотя и со всеми понятными отклонениями, наследницей русского Серебряного Века, преимущественно символистов.

А вот еще одно влиятельное направление, элегическое — прямиком из Гоголя «О моя юность! о моя свежесть!», так убедительно продолженное Сергеем Есениным с одной стороны, и Георгием Ивановым, в пронзительно-ностальгическом ключе — с другой. Вот эту сильную эмоцию по утраченному, «невозвратным и далеким», плач не столько по собственному прошлому, сколько всеобщей конечности жизни, советская эстрада возвела вообще в лирическую доминанту.

Алла Борисовна, всегда умевшая не только держать норму, но и показательно ее превысить, в те годы усиленно насаждала на эстраде филологическую струю.

Помимо вполне мейнстримных часов с розами от поэта Вознесенского, были тогда у Пугачевой целые циклы на шекспировские сонеты, на стихи полузапрещенного Мандельштама (правда, с Петербургом, переделанным в «Ленинград», не за ради лояльности, а песенной рифмы к «умирать») и Цветаевой (саундтрек к «Иронии судьбы»). Правда, был в подобных экзерсисах и похабный душок советского «блата» — всё, что не совсем запрещено, — отчасти разрешено, но тут же попадает в категорию дефицита.

Впрочем, по звуку всё шло честно, чему свидетельством — поп-роковый период с Владимиром Кузьминым. А скелет любой музыкальной темы — аранжировки пугачевских хитов тех лет — и сегодня остаются непревзойденными на эстраде. Боюсь, так и останутся.

То есть советская эстрада если не приподнимала советского обывателя над собой, не трясла за шкирку, демонстрируя его материальное и духовное убожество, то, во всяком случае, держала среднего соотечественника в тонусе — моральном и вкусовом.

Поэтому в перестройку очевидной задачей тогдашних демиургов был слом не только базовых структур, но и деконструкция, казалось бы, совершенно далекого от реальных политических процессов эстрадного дела. Перепрограммировать необходимо было homo soveticus, а средний советский человек, особенно в провинции, он не Войновича с Аксеновым сравнивал, а Юрия Антонова с Евгением Мартыновым.

Нынешняя попса на самом деле от советской эстрады отстоит куда дальше, чем от «продвинутых» и независимых жанров и артистов. Традицию агрессивно потеснила перверсия, сердце переместилось в штаны, «работать» стало означать «заработать», то бишь «украсть»; дом — большой и малый — разнесли по кирпичику, оплетя кирпичик где-то люрексом, где-то — колючей проволокой. Элегический мотив нежности к утраченному и дорогих воспоминаний — стал, кажется, табуирован полностью, в лучшем случае — подменен инфантилизмом. А зачем осмысление себя и времени человеку-желудку (можно и другие органы назвать)? Естественно, в этом заэкранье не было места ни Вере, ни даже ее эрзацам.

Требовалась, однако, смена идей, а никак не людей. Запрос формулировался почти открыто: а вот если бы, помимо рекрутинга новых лиц, фабрик звезд и ПТУ шоу-бизнеса, эстрадные ветераны не просто выстроили цех по кланово-мафиозному своду понятий, но и злобно спародировали бы себя прежних, погромили бы и оплевали без того небогатое наследство?..

Взрыв встречного энтузиазма был обеспечен. Огненногубым упырикам нужны были вожди — упыри и упырихи. И предложение точно совпало со спросом. Точнее, с запросом.

Симпатии к Киеву у этой публики — рефлекс, скорее, подсознательный, и понять его можно — это не какое-то идейное западничество (западничество тут баблово-колбасное), а верность ситуации, которая их породила. Киев в эту ситуацию вписывается, сегодняшняя Россия — не очень. Зато вписывается российская власть — общими рекрутинговыми корнями. И сословностью — возвысится над народом и начальники, и артисты мечтали давно.

И на этой почве они несколько разошлись в последние годы. Странно ведь не то, что артисты в большинстве не против нынешних властей тихо и аккуратно бунтуют, а то, что их Советская власть во всем устраивала.

Неужели правды и свобод только под старость захотелось, а раньше времени на это не хватало?

Про время — верно, про «во всем устраивала» — дело темное. Я вдруг вспомнил «Голубой огонек» из детства, в моей памяти немало подобных куч мусора. Ведущий с придыханием объявляет зрителям, что присутствующий здесь Вахтанг Кикабидзе — оказывается, хорошего княжеского рода, потомок Багратуни, рода, давшего Грузии и России многих выдающихся (однако полководца-героя, который мог послужить рискованной теме хорошей отмазкой, лукаво не упомянули). И еще минуты три — вдохновенного гимна дворянству, пусть и национально окрашенному.

И это — не в тифлисской хашной или кофейне под мукузани, а на Центральном ТВ, и «Огонек» даже не новогодний, где немного больше позволено, а чуть ли не к Октябрьским праздникам, и год 81-82, Брежнев жив, хоть и полужив, и социализм, и равенство никто еще не отменяет, даже диссида.

…В общем, они тогда чувствовали себя единственными князьями этого мира, что с ним примиряло. А сейчас князей развелось, да и конкуренция — в силу возраста старых актеров — безнадежна.

Вахтанг Кикабидзе — вообще фигура весьма показательная; после Майдана эта звезда позднесоветской эстрады заявила, что берет украинское гражданство, а потом «Буба» дезавуировал свое заявление относительно политического убежища на Украине.

Шутка, оказывается. Бамбарбия киргуду.

Безотносительно товарища Кикабидзе и политических убежищ как таковых, думаю, мы наблюдаем здесь агонию еще одной национальной институции, довольно нелепой, но работавшей — когда старые советские актеры оказались (казались) единственными моральными авторитетами в стране.

Причин тому много — и ментальных (советское массовое искусство очень хорошего среднего уровня вынуждено было — отчасти — подменить собой религию, а в 90-е — некий вневременной ценностный ряд), и технологических (телевизор).

Они высказывались по любому поводу, мелькали повсеместно — от приемов до выборов — где составляли определенную проблему для политтехнологов — при поддержке того или иного кандидата понты и прайсы росли пропорционально.

И нынешний кризис институции и людей, ее представлявших, — он объясняется не политикой и «взглядами», а чистой биологией — поколения меняются вместе с технологиями, смыслы рассыпаются, тому, что это были когда-то умы, таланты, иконы — надо верить практически на слово (ну, как мы верим в гениальность театральных постановок былых времен), тогда как реальность демонстрирует не шибко обаятельных старичков и старушек с явными признаками маразма.

У актеров еще всё это естественным образом произошло, а вот советские рокеры развились до указанной точки как-то скачкообразно. Но об этом — чуть ниже.

Что касается мысли Захара Прилепина о том, что власть не хочет ссориться с кланом АБП — тут причины, действительно, не электоральные. На бытовом уровне — свойственный принцип, на идеологическом — боязнь потерять всю эту вопяще-вихляющуюся репетицию преисподней. Которая, может, и не определяет политических настроений, зато работает убедительной витриной «жизньудалась» и «всебудетхорошо». Убрать этот пластмассовый экран — уйдут и куда более серьезные конструкции и перегородки. Восстановится, глядишь, какая-никакая связь времен.

Возвращенный Марк Бернес в мильоны раз опаснее проукраинства Пугачевой и Орбакайте.

Право Шевчука на самоопределение

Дефицит моральных авторитетов на фоне исчерпания смыслов, Болотной, затем Майдана, привел к любопытному вектору: общество с надеждой обратилось к людям и судьбам т. н. «русского рока». Очевидно, вспомнив, что именно рокеры были четверть века назад держателями смыслов, сталкерами стиля и спецназом перестройки.

Запрос вверг рокеров (говорю не обо всех — о символической «первой сборной») в определенный ступор — ибо пребывание в ситуации клубного и провинциального, не сверхдоходного, но престижного чёса, флирта с людьми власти, «винных мемуаров» и комфортной бесконфликности — было уютным и казалось окончательным. Пассионарии и бунтари (последним — неистовый «красный Егор») — ушли. Употребление веществ сделалось правильным и пассионарностью не награждало. Трибуны и баррикады отпугивали. И возрастные рокеры взяли глубокомысленную паузу — они «определялись».

К осени 2014 года определился Юрий Юлианович Шевчук — ключевая фигура направления. О чем и сообщил в блоге на «Эхо Москвы», который называется «Блаженны миротворцы».

А выбрал Шевчук «миру — мир», повторив это дважды.

Пост короткий, но в нем пропасть как забавного, так и загадочного.

Например, мне ужасно понравился оборот «ищут привычных врагов для своей извращенной эротики. Но это не любовь». (Эту «не любовь», по совести, надо бы взять в кавычки, поскольку здесь цитата из коллеги, покойного Виктора Робертовича Цоя).

Были и другие перлы: «В глазах многих сограждан на улицах вижу тайное, деликатное сопереживание». И впрямь недурно.

Или загадочная «национал-социальная похоть». Хорошее название для порнофильма-реконструкции из довоенной жизни Третьего рейха.

С другой стороны, он же не писатель, он, согласно самоаттестации, Юра-музыкант. Однако другой какой юра-музыкант эдаких шедевров стиля отродясь не урежет. Ценим.

Чуть ли не треть короткого поста занимает четверостишие. Надо полагать — автоцитата. Судя по концентрации пошлости и символизма. Определившийся рок-стар разместил ее аккурат рядком с евангельским, от Матфея, стихом. Скромный такой монтаж.

Кстати, многие именитые авторы бились над окончательным определением пошлости. Мне, после прочтения блога ЮЮШа, пришло в голову еще одно, на окончательность, естественно, не претендующее. Пошлость — это когда в тексте примерно поровну пафоса и эротических коннотаций.

Перейдем к сути.

«Нам говорят — война спасёт Россию, — пишет Юрий Юлианович. — Добры молодцы, накопившие за последние годы свою национал-социальную похоть, пишут об этом в блогах, выступают по радио и ТВ».

А собственно, что это за агрессивно-похотливые «добры молодцы»? Имена, ссылки, цитаты, частоты, кнопки? Где классик услышал эти голоса проклюнувшихся вдруг милитаристов? Нет, можно допустить, что Шевчук, диггерствуя в сети, наткнулся на эдаких наследников Йозефа Швейка («что ж, повоюем!»), но никакого такого мейнстрима и консенсуса относительно войны как «средства спасения России», разумеется, нету. (Легко догадаться, откуда прилетело к Шевчуку это «спасать Россию»).

Даже в самой ура-патриотической публицистике.

Что же до позиции российской власти (Кремля) трудно найти более заряженных миротворцев, хоть всю планету с концертами объедь.

Но голоса они, знаете, дело такое. Могут звучать где угодно и сколько угодно. Хоть целый нестройный хор внутри одного творческого человека. Психиатры в курсе.

Самое, впрочем, загадочное — а с чем определился на самом деле Юрий Юлианович? Он за Луну или за Солнце? За власть с 87-процентной поддержкой или за либеральную оппозицию? За Новороссию или киевскую АТО? Или вообще он про Сирию, Ливию, Ирак, лихорадку Эбола?

Думаю, в этой прекрасной абстракции превалирует не столько художественный метод отвлеченного артиста, но трезвый расчет. Шевчук (сужу, конечно, не по этому чудесному посту, а по всей совокупности творчества) замечательно глуп (для творца это если не комплимент, то уважительная констатация). Глупость же зачастую прекрасно уживается с хитростью. Точнее, хитрозадостью. ЮЮШ громогласно заявил, что, наконец, определился. Подпустил терминов. Наехал на кого-то безадресного. Собрал кучу лайков, комментариев и перепостов. По сути, однако, ничего конкретного. Зато каждая сторона может думать, что эдакая селебрити за нее, или, как минимум, за все хорошее и вечное, и ставить в пример, и никакой тебе отмены концертов, и «шельмования» патриотами.

Ведь и впрямь, шевчуковский «миру-мир» легко сопрягается и с перемирием в Донбассе, и с т. н. «маршем мира» московских заукраинцев.

Либералы, однако, восприняли «миротворцев» Шевчука как «нашего полку прибыло», ну и них действительно острая необходимость в пополнении.

Альфред Кох написал одобрительно: «Вот и Юрочка Шевчук высказался».

Реформатору-писателю, похоже, неведомо, что в некоторых тусовках Серебряного века «юрочками» называли мальчиков-зайчиков-бисексуалов — подведенные глаза, томность, вихляющаяся походка… Впрочем, один из них, Жоржик Иванов, дитя светского гламура, в эмиграции вырос в мощного трагического русского поэта Георгия Иванова. Может, Альфред Рейнгольдович предполагает у Шевчука обратную эволюцию?

(Позже Коху не раз приходилось переквалифицироваться в рок-журналисты и рассуждать об Андрее Макаревиче и Сукачеве Гарике — дескать, один тупо зарабатывал бабло все эти годы, ни от чего не отказываясь — а имеется прежде всего в виду кремлёвский вип-чёс, и вот теперь имеет чем оплатить свою независимую позицию, не гастроля по провинциальным ДК.)

А другой, весь рок-н-ролльный и непродавшийся, полностью зависим от вкусов аудитории, сиречь пресловутого большинства, и потому обречен подвякивать крымнашистам.

Оппозиция здесь насквозь ложная, полностью условная и бессмысленная — она в применении к данным персонажам никак не работает, да и в деталях порылось с десяток лохматых бесенят. Но интересней всего комментарий — тогда еще живого — Бориса Немцова под постом Коха:

«А вот если взять Юру Шевчука. Он вряд ли лучше живет, чем Гарик. На корпоративах не пел, на Красной Площади не выступал, но ведет себя иначе…»

Традиционно губит этих людей не пиво, и даже не либерализм, а элементарное незнание жизни. Если бы Борис Ефимыч в свое время пообщался с организаторами концертов, фестивалей и пр., музыкантами… В кругах, где алмазный райдер Ю. Ю. Шевчука давно сделался легендой многолетнего использования. Точно бы, с его умением считать чужие доходы, установил, что «живет» «Юра» как раз очень неплохо).

Сейчас некоторые зрелые умы размышляют, что же и всё же привело отдельных представителей т. н. «русского рока» к послекрымскому пониманию того, что «жизнь прожита зря». (Макаревич, конечно, процитировал здесь известную песню «По тундре» — «не видать нам свободы, жизнь прожита зазря», перепетую им для альбома «Пионерские блатные песни»). Еще больше народа просто удивляются столь причудливой причинно-следственной связи.

Ибо «рок-музыканты» — ребята, в общем, безусловно лояльные.

Это сейчас «Юру-музыканта» зовут оппозиционером, а в свое время…

(Из Шевчука, конечно, как из классиков марксизма, можно надрать цитат на любой вкус и цвет, что само по себе характеризует человека. «Никакого злого умысла у Путина нет, жажды обогащения тоже. Я убежден, он служит России»).

Версий немало, но причин демарша две, и они, по-моему, просты.

Все предыдущие путинские годы витринных «рокеров» деятельно опекал и патронировал Владислав Ю. Сурков (возможно, по собственной инициативе) и чувствовали они себя на важной государевой службе.

А теперь, когда Владиславу Юрьевичу недосуг, остро ощутили себя бесхозным мозгом нации и, будучи публикой крайне инфантильной, выбрали такую детскую тактику привлечения внимания — папе назло.

А второе и главное — люди эти на любом уровне, вплоть до подсознания, истовые западники (причина даже не в рок-н-ролльной ориентации, а в хиппово-мажорской). Пока власть была более-менее в ладу со всеми сообща и заодно с мировым правопорядком, юр-музыкантов всё устраивало и даже сверх того. Когда с Западом началась конфронтация (как они решили, надолго, да так оно и есть) пришлось выбирать. Наконец.

Но собственно, даже здесь Шевчук — отдельная история. Никому не навязываю своего мнения: к рок-музыке ЮЮШ имеет косвенное отношение. Он сам по себе комбинированный жанр из комсомольской авторской песни и партийного шансона. По-своему интересный даже. И всегда перспективный.

Позднее в этом самом комбинированном жанре Юрий Юлианович написал песню про русскую весну, где последняя, то есть русская весна, рифмуется с сосной, онОй (от слова «Она») и нежнОй.

«Магазины», в свою очередь и естественно, рифмуются с толпами «Лен и Зин», как у Владимира Семеныча.

«За дворцом стена, за стеной она». Хочется добавить — «воля несравненная моя», как в дворовом шансоне моего детства.

Халтурит Юра-поэт. Даже имитация гражданской скорби не спасает.

Надо сказать, что либеральная тусовка четко понимает, как не хватает сейчас «определившимся» рокерам нового Суркова. И включает механизм компенсации с известным избытком пошлости и дурновкусия.

Я вот всегда был более менее равнодушен к творчеству певицы Земфиры (и даже чуть комплексовал по этому поводу — как это, всем нравится, включая Ренату Литвинову, Киру Муратову и моих сослуживиц, а мне — никак).

Зато это равнодушие вполне распространилось на копеечный эпизод с украинским флагом, когда Земфира, на одном из концертов, получила стяг незалежной из зала и победно развернула на сцене. Однако две сопутствующие цитаты произвели впечатление.

Артур Гаспарян из «МК» (даже орфографическая ошибка в наречии «комплиментарно» бетонирует пафос):

«А наша страна все выходные сходила с ума, разбирая поступок певицы не просто по атомам, а микронам, расщепляла их до размеров бозона Хиггса, грозящего, как утверждают некоторые пессимисты, уничтожить мир в черной дыре апокалипсиса после очередного запуска адронного коллайдера. Причем слово «поступок» звучало не комплементарно, а словно о нашкодившей двоечнице, родителей которой собираются вызвать к директору и пропесочить».

А это Ксения Ларина в ФБ:

«Нет, это была акция. Стихийная, сиюминутная, но — сознательная. Как она поманила рукой этот флаг, как приняла его от человека из фан-зоны и показала ему большой палец, с каким торжеством подняла флаг над головой, как аккуратно повязала его на стойку микрофона и узел затянула со значением, с вызовом».

Как широко и звонко живут люди. Обзавидуешься…

Раздвоенный Эр

Надо сказать, что именно в десятые годы прозвучало запоздалое недоумение — а не слишком ли типологически разные, а подчас и полярные явления мы пытаемся объединить этим расползающимся по швам понятием — «русский рок»? Обнаружилось, что многие, оперирующие этим сочетанием, как-то спотыкаются об его открывшуюся неточность, размытость и разновекторность.

Так и есть. «Русский рок» — явление драматически разнородное. Грубо говоря, и обозначив два полюса, — в нем всегда присутствовало противостояние.

С одной стороны, русский рок скалькирован с известных образцов музыкантами, преимущественно столичного — московского и отчасти питерского происхождения, которые органически восприняли определенный, скажем так, хиппово-мажорский набор ценностей (гедонизм, пацифизм, космополитизм и пр.) и банально имели бытовые возможности для свободного музицирования, и — не в последнюю очередь — полюбившегося образа жизни.

Примеры — «Машина времени», «Браво», «Моральный кодекс», «Секрет» и т. д.

Иной полюс — бескомпромиссный русский андеграунд с его мрачной индустриальной эстетикой, «русским полем экспериментов» — то есть не столько обращением к корням, сколько ощущение их неизбывности. Экзистенциальным надрывом, установкой на бедность и радикальное самоистязание творца — и тут вести речь надо, главным образом, об Александре Башлачеве и «сибирском панке» с обширной географией между Омском, Тюменью и Новосибирском и целой генерацией поэтов и революционеров во главе с Егором Летовым (Янка Дягилева, Роман Неумоев, Черный Лукич и др.).

Есть, безусловно, и пограничные явления — Александр Ф. Скляр; Майк Науменко, тщательно пестовавший образ рок-звезды западного типа, со всеми сопутствующими материальными бонусами, так и остался в андеграунде.

«Звуки Му»; «Аквариум» до 1991 года, принадлежат, скорее, «хипповой» волне; после, под знаком «Русского альбома» — андеграундной. «Наутилус-Помпилиус» с Кормильцевым и без него — тоже явления разных порядков. Волей обстоятельств (и с помощью не слишком, впрочем, последовательной, Советской власти), они оказались по одну сторону баррикад, но и тогда не переставали всматриваться друг в друга подозрительно и настороженно.

Ошибкой будет, как это сделал Артемий Троицкий, назвать первый вариант «прозападным», а второй — «исконно-посконным». Русский дух дышит, где хочет; андеграунд как раз восходил изначально к западному образу и опыту, преимущественно из punk-рока, но быстро его перерос. Кроме того «русский андеграунд» отменял национальные традиции замкнутого подпольного существования; он активно себя навязывал (на уровне деклараций отрицая всякое продвижение в массы), умел подсадить на свои выстраданные, с трудом отбитые у неласкового мира ценности. Андеграунд был восприимчив — он широко забирал с разных сторон: из фольклора, советского песенного и плакатного искусства, авторской и дворовой песни, шансона, рэпа.

Любопытно взглянуть на сегодняшние результаты: русский андеграунд серьезнейше повлиял на несколько поколений, оставил мощное наследие и ушел в каноническом варианте вместе с Егором Летовым, иконой нынешних леваков и неоимперцев. Летов — один из отцов-основателей НБП, и не столько в историко-архивном смысле, сколько в евангельском «по плодам узнаете». Недавно говорили со старым товарищем и уперлись в знакомую формулу «многому, что есть хорошего в нас…»

Что же до корней и перекличек — звучит подчас интереснейшее эхо. У Иосифа Бродского в известном, северного цикла, стихотворении «Песня» («Пришел сон из семи сёл…»), написанном в 1964 г., в ссылке, отчетливо звучат два поэта, казалось бы — где они, а где Бродский? — типологически от него далеких.

Первый — Сергей Есенин периода имажинизма и «Сорокоуста».

У Бродского:

Окна смотрят на север.
Сторожит у ручья скирда ничья,
и большак развезло, хоть бери весло.
Уронил подсолнух башку на стебель.

У Есенина:

Оттого-то в сентябрьскую склень
На сухой и холодный суглинок,
Головой размозжась о плетень,
Облилась кровью ягод рябина.

Поэтика же стихотворения «Песня», да и сумма приемов — это то, чего потом так много звучало у Башлачева — ассонанс, внутренняя рифма, замутнение фона — не то русская погибающая деревня, не то медвежий угол Божьего космоса, ритмическое напряжение, смешение времен в звуке и пейзаже…

Вот последняя строфа Бродского:

Запрягай коня да вези меня.
Там не терем стоит, а сосновый скит.
И цветет вокруг монастырский луг.
Ни амбаров, ни изб, ни гумен.
Не раздумал пока, запрягай гнедка.
Всем хорош монастырь, да с лица — пустырь
и отец игумен, как есть, безумен.

…сравните со зрелым корпусом Александра Башлачева, который, кстати, родом из Череповца, где жил в эвакуации маленький Иосиф (и даже был там окрещен нянькой по некоторым сведениям). Деревня же Норенская — от Череповца километров 200, что для русского Севера — не слишком-то и расстояние.

Любопытно — вот в свежей ЖЗЛ Бродского пишет Владимир Бондаренко, — что Андрей Басманов (который «твой пацан подрос; он и сам матрос»), единственный раз побывав у отца в Штатах, всё пытался подсадить папашу на СашБаша, но не преуспел: Бродский вроде как реагировал кисло.

Взрослые песни о главном

Раскол «русского рока» на два практически противоположных друг другу направления драматически и убедительно иллюстрирует более масштабный процесс — размежевание в среде русской интеллигенции. Общности, которую в марксистских терминах «класса» определить невозможно.

«Интеллигенция не есть социальный класс… — писал Николай Бердяев. — Интеллигенция была идеалистическим классом, классом людей, целиком увлеченных идеями и готовых во имя своих идей на тюрьму, не каторгу, на казнь».

Современный социолог Ольга Степанова так говорит о функционале «идеалистического класса»:

«Интеллигенция в России появилась как итог социально-религиозных исканий, как протест против ослабления связи видимой реальности с идеальным миром, который для части людей ощущался как ничуть не меньшая реальность. Она стремилась во что бы то ни стало избежать полного втягивания страны в зону абсолютного господства «золотого тельца», ведущего к отказу от духовных приоритетов».

Таким образом, в применении к «русскому року» очевидно: именно андеграунд сохранил традиции русской интеллигенции с ее духовностью, самопожертвованием и аскезой, в то время как «рок-мажоры», на излете перестройки отошли от исторически сформировавшегося идеала и фактически возглавили общность, противостоящую интеллигенции в России — мещанство. Неудивительно, что вторая модель оказалась жизнеспособнее в чисто физиологическом, но никак не в идейном смысле. «Молодая шпана», о которой грезил в свое время Борис Гребенщиков, появилась, громко проявилась, и никого не стерев с «лица земли», нанесла свой рисунок на разломах русской геологии.

В том же весьма насыщенном 2014 году увидел свет альбом группы 25/17 (одной из самых известных в отечественном рэпе) под названием «Русский подорожник». Не поступившись ничем из идеей и символики породившего их рок-андеграунда (радикализм которого ребята последовательно разрабатывают в другом своем проекте — «Лед 9»), 25/17 упаковали свой альбом-боевик в формы, одинаково близкие массам и эстетам, сбацали тот самый «русский рок».

На фоне общей деградации жанра это выглядело невероятно свежо и мощно, седые строгие эксперты реагировали на РП с растерянным энтузиазмом. Вот только подлинного понимания этого «русского чуда» деятелям и летописцам движения, по обыкновению, не хватило.

По сути, оно ограничилось покровительственным похлопыванием по плечам. Как будто дворового хулигана и школьника сначала подтянули «на буксире», а потом перевели не только в следующий, но и престижный, «английский», класс. Чумазый рэп, дескать, уступил место умытому, куда более респектабельному РР — «русскому року».

Между тем, на фоне «русского рока», выход РП уместно сравнить, пожалуй, с единственным прецедентом: как выстрелил у «Наутилуса-Помпилиуса» альбом «Разлука» (с блоком примыкающих песен) в 1987 — 88 гг., когда, после «советского Вудстока» (Подольский рок-фестиваль 87-го), «Нау» запела вся огромная страна — и эхо разносится спустя почти три десятилетия, а сама группа ушла в легенду и стала обречена на существование, скорее, посмертное (как и получилось, увы). Ортодоксы от рок-журналистики тогда заговорили об уходе в попс и на потребу. Размывание жанров, конечно, имело место, но было и другое — тот самый рычаг, с помощью которого переворачивается социум, меньшинство становится большинством. Ровно также в «Русском подорожнике»: нишевый статус уходит, альбом становится всеобщим откровением и переживанием.

Что же касается смыслов, снова используем школьную метафору: «Русский подорожник» — это не следующий, пусть даже и выпускной класс, здесь выход во взрослую жизнь, преодоление (вряд ли трудоемкое и мучительное) столь свойственного «двум эр» сознания подростка-переростка. Взять хотя бы метафизической слой альбома, убедительно оппонирующий как инфантильному неоязычеству, так и религиозной эклектике а-ля БГ. «Русский подорожник» пронизан христианским духом, и проявляется это даже не в символике:

Из тех прокуренных подъездов аммиаковых,
Я мечтаю взойти по лестнице Иакова.
Сказать Всевышнему: «Отец, я благодарю,
И радуюсь каждому прожитому мной декабрю».
Мое бетонное небо стало бездонным и синим,
Эта любовь делает меня сильным.
(«Девятибалльно)

Люди ползут и не верят, что могут взлететь,
И каждый занят делом, но, вероятно, не тем.
Верят в крест, а не в того, кто на кресте,
Отец расстроен поведением детей.
(«Отец»)

Подлинно христианское отношение к миру заметнее как в романтически-веселой мужественности поступков, так и в смирении перед неизбежным:

А когда ты будешь рожать мне сына.
Я не усну до утра, переживая сильно.
Белый младенец, пахнет белым хлебом.
И глядит на нас васильковым небом.

Милая моя сдохну я, стану облаком
Над головою с тобою, чтоб не одиноко.
В полете, в самолёте, прижмись к стеклу, я.
Буду ждать тебя в небе для поцелуя.
(«Облако»)

Отсюда — суровое и спокойное отношение к смерти («да, Смерть!»), как к очередному необходимому этапу дороги:

Сквозь скелеты берез мелькают купола,
По битому стеклу босые дети мал-мала.
А в окне напротив май, яблоня цветет,
Девица с косой пшеничной, молоко и мед.

Кореец и хрипатый в тамбуре пьют «Три топора»,
Патлатый тощий очкарик с ними, рок до утра.
Танцовщица танго с ворошиловским стрелком,
Меня как земляка зовут в купе на плюшки с кипятком.

А в моем вагоне наши все, бабуля, дедуля,
Друганы, Рустик, Мыха и Серега Пуля,
И все на кипише мечут икру, как осетр,
Кого из нас встретит рыбак Петр.
(«Поезд»)

В клиповой версии «Русского подорожника» — на каждый трек сделан профессиональный, сюжетный, драматургически простроенный мини-фильм (история для отечественной музыки беспрецедентная), — мелькают знакомые лица: Захар Прилепин, Андрей Мерзликин, Сергей Бадюк, репер Рич, боец Алексей «Лакост» Мартынов…

Прилепин наиболее принципиален — он показан не актером, а персонажем русской дороги, самим собой. Своеобразное проникновение литературного направления «новый реализм» в музыку и кино, если понимать, что «новые реалисты» — голос поколения, умеющего сейчас наиболее точно и рельефно сообщить о пережитом и переосмысленном. Увиденном: в кадре — трасса с дальнобоями, храмы-купола, война и камуфляж, блатхаты и больницы, кладбище, тайга, куски неба, остовы производств, ринг, оружие, солнце…

Встал на цыпочки, сел на корточки.
Чайник, кипяток, гайвань, глоток —
Сегодня днюха, можно подводить итог.
Время ускорилось, будто подсело на фен,
Покойный дед мне говорил про этот феномен.
Бесшумны, как убийца, электронные часы.
У меня есть семья: жена, сын.
Мои щи пропалены от Кенига до Владика,
Пацан поднялся со ступенек падика.
Живи да радуйся, в общем танцуй вальсами
Но кто-то трогает мое сердце пальцами…

(…)

Мы пытались победить этот непобедимый мир:
Винт, черняга, шмаль, спирт, чифирь.
Тот, кто остался жив, продолжил биться
С самим с собой, чтобы не спиться.
И не отъехать под таджикским перцем,
Отец, помоги обрести мир в сердце.
Мои друзья остались только в моей голове,
А вот эти люди все, как-то не знакомы мне.
Я скучаю по самому себе молодому,
По детству, по дому, по нашему району.
А я бы им сказал, что не все потеряно…
Бог — есть любовь, это проверено…
(«Чернотроп»)

Я тогда же назвал «Русский подорожник» в числе главных событий года — на стыке поэзии, кино, рэпа и рока. В другой анкете, практически без иронии, я сказал о видеоверсии «Русского подорожника» как о лучшем российском кино, и не одного 14-го года.

«Наутилус», Илья Кормильцев и вообще свердловское рок-движение разбудили в свое время режиссера Алексея Балабанова. Главные фильмы Алексея Октябриновича построены так же, как великие альбомы рока — в них есть точный расчет на многократный просмотр-переслушивание, тревожное послевкусие, заставляющее возвращаться туда снова и снова. На периферию сюжета и кадра, вновь снимая хрупкие слои с этой луковицы — до финальных горечи и слёз.

Балабанов был последним в нашем кино, кто умел делать героев. И героинь — проститутка-философиня в «Я тоже хочу». Кончина Алексея Октябриновича, и без того символичная, сообщила о нашем времени не меньше, чем все его фильмы… Среди последних мессиджей — полная невозможность героев.

«Русский подорожник» безошибочно попадает в непростой балабановский мир (не эпигонски, разумеется, а продолжением одиссеи). Убедительная плотность умело — даже не поданных, а увиденных героев — от мальчишки в «Подорожнике», парня-единоборца (бои без правил; «Под цыганским солнцем») до персонажей Сергей Бадюка («Облако»), Андрея Мерзликина, («Думай сам»); самого Захара Прилепина — «Волчонок». Да, собственно, в каждом треке/клипе заявлен герой — опять же, беспрецедентная ситуация.

Совершенно балабановское понимание времени. Алексей Октябринович знал, что оно — субстанция неровная, видел его разломы, спускался в черные дыры, прозревал за ландшафтом — звенящую пустоту, за каждым словом — сдвиг материи, за гламурным прикидом — зэковское исподнее. Понимал, что время стихийно и нелинейно, и в каких-то точках, кадрах могут собираться вместе прошлое, современность и проблематичное будущее, как три девицы под окном.

25/17 открывают молодым явления и символы, ценности, отбитые поколением у мира — Семья, Родина, Отцы, Дорога, Мужество, Церковь… Набор известный и неожиданный для основной, молодой, агрессивной публики 25/17.

…Андрей Бледный пригласил меня на концерт 25/17 в Саратове, и во внушительной толпе, собравшейся у клуба перед выступлением группы (традиционная рэп-тусовка, кстати, не преобладала) я заметил фигуру неожиданную — ветерана спецслужб, депутата, общественника, известного в городе человека. В одиночестве, то есть не кто-нибудь из сыновей-племянников затащил; костюм, выправки не скрывающий, седые усы, ноль смущения от подобной ситуации.

«Номер один в русском рэпе, поскольку давно русский рэп переросли, — объяснил я ему собственное присутствие. — И Бледный — мой друг. Но вы-то какими судьбами?» — «А я знаю эту группу, — был ответ. — Прочитал о них сначала у Захара Прилепина, захотелось послушать — интересно. И вот я здесь».

После концерта я поймал его лицо в зале — оно выражало единственно допустимую у таких людей эмоцию — суровое удовлетворение.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>