О книге Захара Прилепина «Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы» М.: Аст, 2017.

Те, кто сражается на войне, — самые замечательные люди, и чем ближе к передовой, тем более замечательных людей там встретишь. Эрнест Хемингуэй

Каким был Золотой век

Как-то один наш маститый литературовед в передаче про Лермонтова заявил: «Поэт не может стрелять в человека…» Это было трогательно, но, по меньшей мере, наивно. Ибо сам поэт объявлял: «…если будет война, клянусь вам Богом, буду всегда впереди». И действительно, с «мужеством и хладнокровием» убивал потом горцев на Кавказе.

Устойчивы мифы, согласно которым русские литераторы предстают в некой романтической дымке, где обязательно преследование со стороны властей, поощряются любовные страсти, пусть даже дуэли. Только бы не служба на благо отечеству — это ведь так пошло…

Адептами этих мифов люди оказываются часто по недомыслию, но еще чаще из-за идеологии. Последнее особенно характерно для нашего времени, когда в определённых кругах стало хорошим тоном присягать пацифизму. Вплоть до не очень пацифичного желания поражения и уничтожения России.

Как хотите, но в пацифизме есть что-то пошлое и что-то подлое. Была у меня знакомая, которая гордилась тем, что её отец на войне не убил ни одного немца, потому что не хотел брать грех на душу. Очень мило! Если забыть о том, что другим из-за этого приходилось брать на душу несколько больше греха (моему отцу, например). А так да, конечно, мило и трогательно.

Лица, культивирующие пацифистский синдром, мнят себя сугубыми гуманистами. Они апеллируют к великой русской литературе, которая «всегда была против войны» — так им почему-то кажется. Они захлёбываются в истерике: «Война — зло, зло, зло!». Как будто с этим кто-то спорит! Автор цитаты, вынесенной в эпиграф, тоже считал, что война — зло, а «те, кто затевает, разжигает и ведет войну, — свиньи». Но добавлял: «Есть вещи и хуже войны. Трусость хуже, предательство хуже, эгоизм хуже».

«Война — зло», — говорит и автор «Взвода». Но добавляет: «Земля по большей части населена людьми, которых война спасла от уничтожения». Войны ведутся, никуда не денешься. И заметьте: герои Прилепина славны не тем, что затевали войны, а тем, что от войны не бежали, а на войне вели себя храбро, достойно, благородно, не боялись «положить душу свою за друзей своих».

Книга «Взвод» по выходе вызвала вполне предсказуемые реакции предсказуемых критиков — было много пацифистского и либерально-глупого. Всё это усугубилось, когда Прилепин объявил о том, что стал заместителем командира батальона ДНР.

Приведу типичные отклики на «Взвод». Первой на вахту заступила Галина Юзефович. Какое-то время назад она похвалила книгу рассказов Прилепина «Семь жизней», за что была подвергнута светлоликому остракизму. И теперь, со «Взводом», начала исправляться. Отдавая должное таланту писателя, объявила: «Это некорректная и фактически неточная книга», «Прилепин намеренно ставит во главу угла именно воинскую службу своих героев в ущерб их литературному творчеству, общественной и частной жизни».
Прямо с обвинения Прилепина в пропаганде милитаризма начала рецензию Елена Иваницкая. В укор и назидание привела строку Пушкина «Не пленяйся бранной славой…», которая, по её убеждению, должна удостоверять пацифизм поэта. Однако если бы продвинулась дальше этой — первой! — строки, то заметила бы, что у Пушкина здесь вовсе не пацифизм, а (своеобразный) эротизм.

То же с книгой «Взвод», в глубь которой эти и другие такие же критики, похоже, не продвигались, ограничившись перечнем главок, предисловием и послесловием. А то и просто одним фактом — книгу написал Захар Прилепин! Но если бы продвинулись, то узнали бы много интересного. Например, о том, что русские литераторы действительно служили и воевали. Более того — считали это делом чести и долгом. О том, что никакого «ущерба их литературному творчеству, общественной и частной жизни» Прилепин не наносит, поскольку пишет и обо всём этом. И главное — это предельно корректная и точная по фактам книга.

Павел Басинский «Взвод» похвалил. Но похвалив, оговорился: «…меня мои учителя, которым я благодарен и от которых не отрекусь, все-таки воспитали на другом Золотом веке. На искусстве жалости и сострадания. Да, на письме Татьяны… Да, на “небе Аустерлица”… Да, на дрожащих руках Раскольникова…» Однако не было никакого другого Золотого века. И то, что творцы его воевали, не отменяет ни жалости, ни сострадания. «Они были не просто великими литераторами и воинами, — говорит Прилепин. — Именно эти поэты стояли защитой всех униженных, малых, слабых».

Интересно, а критики действительно уверены в том, что 14 лет воинской службы Державина — из них 10 в солдатах! — не оставили никакого следа в его личности и творчестве? Что воинские награды Чаадаева ничего не стоят и ничего не значат, а значит только «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами…»? Что Батюшков может быть интересен лишь как «певец сладострастия», сошедший с ума, в крайнем случае — адепт античности, которую из его рук/ уст принял Бродский, но только не как воин?

«Золотой век они описывали так, словно рисовали тишайшими, плывущими красками: всюду чудился намёк, мелькало что-то белое, бледное за кустами…» — говорит Прилепин о сочинениях «шестидесятников», безжалостно разбивая «склянку тёмного стекла из-под импортного пива» (её воспел Окуджава в стихах о том, как он сочиняет исторический роман для серии «Пламенные революционеры»). Может быть, слишком резко — сочинения эти не всегда акварель, — но…

Трогательность и милота нашей литературы — ложь и обман. А книга Прилепина — правда и честность.

«Поэтическое русское слово …возникло не как лирическое журчание, а как победный — в честь ратной, наступательной, победительной славы — салют».

Тех, кому хочется видеть русскую литературу в милых и очень трогательных тонах, Прилепин будто специально дразнит: милитаристская «Ода на взятие Измаила», ода экспансии на все стороны, аннексия Финляндии и других территорий и даже поэт-фронтовик царь Давид («воевал, в юности убил из пращи Голиафа, а в зрелости перманентно вёл гражданские войны»). Ни на йоту при этом не отступая от фактов.

Герои Прилепина — от поручика Гаврилы Державина до штабс-капитана Александра Бестужева-Марлинского, — литераторы и воители. В книге десять их жизнеописаний, внимательных и убедительных, ироничных и страстных. Главы исполнены в традиционном биографическом каноне: родословная героя, его рождение, становление, служба и т.д. Но не только — устанавливается и связь времён, перекличка Золотого века с нашим. И прошлое предстаёт как настоящее!

Образец слога:

«Пока грабили город, обнаружили и ту самую, первую жену Пугачёва, с тремя его детишками: две дочки и сын Трофим. Пугачёв, ввиду того, что он теперь был Пётр III, жену не признал, но и не погнал, а сказал во всеуслышанье, что это не его супруга, а донского казака Емельяна Ивановича, погибшего за своего императора. То есть за него. И поэтому он их будет держать возле себя. Жена его ненавидела, но перечить не могла».

Последняя глава (послесловие) — о том, чем Золотой век отличается от Серебряного, о его «удачной реинкарнации» в советские 1930-е годы (так!), о «шестидесятниках» ХХ века, о Борисе Рыжем… И да, о Пушкине (без его жизнеописания, кстати), который «не просто идеальный символ Золотого века, но и фигура, удивительным образом объединяющая всех, собранных в этой книге». Тема Пушкина пронизывает весь «Взвод» — так же как «Дар» Набокова.

Книгу эту надо читать медленно, начинать можно — с любой главы. Она настолько насыщена фактами, так красиво исполнена, что её хочется пересказывать и пересказывать. А еще лучше — цитировать.

Смотр литературного спецназа

Первым идёт «певец Фелицы», он, строго говоря, еще не Золотой век, но предтеча. Основная мысль Прилепина проста: «Державин был обычным русским человеком, войны не искавшим, но когда она являлась сама — её не бежавшим». Это справедливо и по отношению к другим героям книги.

Подробно представлена военная карьера Державина. Тут же его «авантюрная биография»: запутался в денежных делах, проиграл серьёзную сумму в карты, отыгрывался, «пользуясь шулерскими приёмами». Хуже того: был обвинён в изнасиловании, правда, дело кончилось ничем.

Очень интересно о Пугачевском бунте, в подавлении которого Державин участвовал с большой охотой, о (возможных) особых отношениях между ним и Пугачевым, о том, как поэт вешал («обрядив в саван») и порол крестьян, поверивших Пугачеву. А также — об информационных войнах того времени…

А как Прилепин говорит о стихах!

«Державинский стих — это животворный хаос, это сталкивающиеся стихии, это мир, ещё не получивший своих окончательных очертаний, населённый титанами и тиранами, пугающий, поражающий».

Дорогого стоит и внимательный разбор стихотворения «Осень во время осады Очакова» (1788). Но и это еще не всё!

Говорит Прилепин и о державинском влиянии, «разлитом в русской поэзии как эфир». Ряд выстраивается впечатляющий — от Боратынского до Амелина. А если брать прозу, то Гоголь, Салтыков-Щедрин, Андрей Платонов, Борис Пильняк, Алексей Чапыгин, Проханов.

В связи с другим героем «Взвода» в обыденном сознании всплывут разве что «мокроступы», «топталище» и «Шишков, прости:// Не знаю, как перевести». Но адмирал, отдавший 56(!) лет военной службе, 16 — государственной, оказывается, еще и «автор детских книжек и, пожалуй, основатель детской литературы в России. Напишет детскую книжку — и на войну, напишет ещё — и в поход». А кроме того, составитель «Треязычного морского словаря на Английском, Французском и Российском языках в трех частях»; переводчик «Детской библиотека» Кампе… И мистическая — символическая! — подробность: Шишков однажды проспал несколько недель, и его чуть было не похоронили заживо.

Конечно, обстоятельно рассказано о русско-шведской войне 1788—1790 годов, за участие в которой Шишков получал чины и награды. И необязательно в победных тонах:

«У нас на кораблях необстрелянные рекруты ещё пытались разобраться, где быть, что делать, куда бежать и как спасаться; шведы же, бывалые флотоводцы, имели традиционно вышколенную и опытную команду. Настроены они были самоуверенно и почти празднично. У нас боевой дух подняли как смогли: налили всем водки».

Во время Отечественной войны именно Шишков пишет манифесты — «обращения государя, которым в течение войны будет внимать вся Россия».

А как хороши неожиданные стихи Шишкова: «Как громко в долине// Поёт соловей!// Ах, вон на вершине// Поёт соловей!// Ах, вон на вершине// Сидит он, ей-ей!// Тихонько бегите,// Чтоб он не слетел, И песни хвалите,// Чтоб долее пел» (1783). Интригует и связь стихотворения «Умирающее дитя»(1810) Шишкова со «Смертью пионерки»(1932) Багрицкого. И опять же неожиданно — «Шишков… допускал и даже рекомендовал введение в литературный оборот “низкой лексики”».

И весело пробежать по мосткам, переброшенным в наше время, чтобы узнать: послание «К Жуковскому»(1816) юного Пушкина, где он «разносит в пух Шишкова и его окружение: “Далёко диких лир несётся резкий вой, Варяжские стихи визжит варягов строй”», — похоже на «художественную конспирологию одного нашего современника, который уверен, что коренными жителями России поочерёдно управляют варяги и хазары. Себя он добродушно относит к угнетаемому “коренному населению”». Внимательный читатель легко угадает в этом конспирологе Дмитрия Быкова с романом «ЖД».

В другом случае и угадывать не придётся! «Шишков занимал в своё время ту же нишу, что в наши дни должен был (и пытался) занимать Александр Андреевич Проханов», — говорит Прилепин, отмечая: «Они и внешне кажутся похожими».

Воинский путь Дениса Давыдова начался в 1807 году — в боях с французами (т.н. Война Четвёртой коалиции). Последняя его кампания — подавление Польского восстания в 1831-м. Здесь много поучительного — и актуального! — о поляках, об их отношении к русским. А каким, собственно, могло быть это отношение? Рессентимент, как выразился бы Ницше, то есть мстительность униженных.

Впечатляет психологический портрет Давыдова.

«…никакому генералу не взбрела б в голову идея устроить партизанскую войну — для этого нужно быть слишком свободным, слишком дерзким, слишком поэтом».

А также — эффектное сравнение Давыдова с Высоцким.

Ну кто помнит о том, что Батюшков прошел три войны — та же война с французами (Война Четвёртой коалиции), Русско-шведская война (1808 — 1809), Отечественная… На свою первую войну он уходил вопреки воле отца. Этот субтильный юноша 20 лет, «кукольного» (Прилепин с удовольствие пользуется старым словом) телосложения — стал сотенным начальником батальона народного ополчения. В сражении при Гейльсберге был ранен. Его «вынесли полумёртвого из груды убитых и раненых товарищей», — вспоминал современник. Кстати, в мирной жизни Батюшков бледнел при виде крови!

На Отечественную войну Батюшков тоже идёт добровольцем, несмотря на болезнь (нервное расстройство), которая уже мучает его. Он — адъютант генерала Раевского, вместе они дошли до Парижа. (Из письма Батюшкова другу Гнедичу : «Чувство, с которым победители въезжали в Париж, неизъяснимо».)

Позже Батюшков скажет:

«Что теряем мы, умирая в полноте жизни на поле чести, славы, в виду тысячи людей, разделяющих с нами опасность? Несколько наслаждений кратких, но зато лишаемся с ними и терзаний честолюбия… Мы умираем, но зато память о нас живёт долго в сердце друзей, не помрачённая ни одним облаком…»

Комментарий Прилепина: «Глупые люди потом назовут это “войнобесием”. А за этим стоит великолепное античное спокойствие».

Но здесь же и об «Арзамасе», и о влюблённостях, и да — о болезни.

«Батюшков учил кошку писать стихи и жаловался на начальника гостиницы, что тот запускает тарантулов к нему в номер…».

И о тех поэтах, у которых можно найти следы Батюшкова — от Тютчева до (опять же) Бориса Рыжего. А как поэт-фронтовик он «привнёс в батальные вещи личное, авторский взгляд, собственные переживания: это его бои и его павшие товарищи». Батюшков как поэт-фронтовик — звучит, не правда ли?

А вот и Чаадаев! Блестящее образование, умение одеваться («Второй Чадаев, мой Евгений…»), первый танцор в Москве, «всеобщий любимец и баловень». И этот юный денди вместе со старшим братом Михаилом вступает в лейб-гвардию Семёновского полка. Начинается Отечественная война. Братья участвуют в сражении под Бородино, ходят в штыковую атаку.

«Чаадаевы со штыками наперевес кололи врага — крик, выпущенные кишки, кошмар; в ходе контратаки семёновцы отбили несколько орудий».

«…сентиментальным он точно не был. Но зато любил жест и был не чужд тщеславия — всегда оставаясь готовым за тщеславие своё платить по высоким счетам».

О том, как и чем платил, — во «Взводе» подробно. Я же отмечу наблюдение, демонстрирующее еще раз филологическую свободу автора «Взвода». Приведя ехидную строфу про Чаадаева из «Современной песни» (1836) его однополчанина Давыдова:

Старых барынь духовник,
Маленький аббатик,
Что в гостиных бить привык
В маленький набатик, —

Прилепин выводит отсюда «маленького комарика» Чуковского, добавляя, что сюжет этой сказки списан «с Давыдовского бала либеральных насекомых».

Одни герои «Взвода» постоянно на слуху, о других мы вспоминаем реже. Например, о Фёдоре Глинке, авторе духовных и народных песен («Вот мчится тройка удалая» и др.). Но также — «Писем русского офицера о Польше, Австрийских владениях и Венгрии, с описанием походов 1805—1806 годов» и Записок об Отечественной войне 1812 года в восьми(!) томах.

Или — о Павле Катенине. Он участвовал в Отечественной войне и заграничных походах, сражался при Бородине, Люцене, Бауцене, Кульме, в «битве народов» под Лейпцигом…Но разговор о нём начинается с двух стихотворений, противоположных по пафосу, — «Мир поэта» («где слышна великая печаль об исходе героев») и «Инвалид Горев», где «уже не ода, оглушающая звоном кимвалов, не песнь героическая, а быль… отличная ритмическая проза, правдивая, мудрым голосом читаемая, трогающая сердце безо всяких ссылок на то, что ей двести лет:

Горев сражался, покуда ноги держали:
Рана в плече от осколка гранаты; другая
Пулею в ляжку; пикой в левую руку
Третья; в голову саблей четвёртая; с нею
Замертво пал…»

Не забыл Прилепин и отметить «целых тринадцать стихотворных размеров» («до сих пор так никто в русской поэзии не делал») в сочинении Катенина под величественным названием «Песнь о первом сражении русских с татарами на реке Калке под предводительством князя галицкого Мстислава Мстиславовича Храброго»(1820).

А до чего хорош Пётр Вяземский, либерал, ксенофоб, доброволец Отечественной! Рвался — да, вместе с Пушкиным! — на войну с Турцией 1828 года, но их не пустили ввиду неблагонадежности.

«Оба поэта от обиды впали в пьянство и в сопутствующий пьянству разврат («Вино, публичные девки и сарказмы по поводу правительства», — гласил донос об их загулах), а в период похмелия написали каждый по несколько своих классических депрессивных стихов».

И конечно же, о наследниках Вяземского: «Брюсов, Блок и Ходасевич — такие же несомненные читатели Вяземского, как Бродский, Кушнер, Аркадий Штейнберг и Борис Рыжий…». Еще из наблюдений: «Поразившая всех пастернаковская “голая русалка алкоголя” (из “Спекторского”) сделана на самом деле по тому же принципу, что “леший звонких рифм” Вяземского». (Я бы добавила «глупую воблу воображения» Маяковского, появившуюся раньше «голой русалки алкоголя». И что-нибудь из старших символистов.)

Хорош и Владимир Раевский — «поэт, солдат, каторжник, неистовый патриот Отечества». «В ночь перед Бородино… переоделся в белое: “…смерть встречать“». Получил за Бородино золотую шпагу с надписью «За храбрость» (в 1822-м её отберут при аресте, потом предложат вернуть за помощь следствию). Закончит войну в Польше. Первый декабрист, он проведёт четыре года в одиночке. Потом в Сибири «поднимется с того дна, куда упал, и превратится в состоятельнейшего и виднейшего человека во всей округе». Здесь же о том, как Пушкин, глядя на своего друга, становился консерватором. И о праправнуке Владимира Раевского — советском поэте Анатолии Жигулине, тоже прошедшем каторгу…

Замыкает «Взвод» Александр Бестужев-Марлинский, у него «сногсшибательная биография: даже на фоне русских поэтов, где каждая вторая жизнь — готовый приключенческий роман, он исключителен».
*
Герои «Взвода» жили, как писали, и писали, как жили. Поэтому жизнь их была такой же интересной, как литература, а литература — такой же живой, как жизнь. И «все они, все были просто людьми. Можно набраться смелости и позвать их в гости». Так вот, Прилепин набрался смелости, позвал — и они к нему пришли. Свидетельством тому не только Предисловие («Державин топает в прихожей, сбивая снег. Шишков подъехал к соседнему кварталу и решил оттуда пройтись пешком. Давыдов видит шампанское и чувствует себя отлично. Глинка всем рад. Батюшков уже хочет уйти…»), но и вся книга «Взвод».

А поскольку «Взвод» — открытая книга, придут и другие, из них можно будет составить не один такой взвод.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>