Фатализм в истории неизбежен для
объяснения неразумных явлений. Лев Толстой

*

Гроза двенадцатого года
Настала — кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский бог?
<…>
И чем жирнее, тем тяжеле.
О русский глупый наш народ,
Скажи, зачем ты в самом деле
…………………………………
Пушкин

*

— Александр Исаевич, — негромко говорит Путин.

— Да, Владимир Владимирович.

— Мы с вами упомянули факт исторического сознания.

— Да.

— Насколько это важно в политической, социальной деятельности?

— Хм-м… — С. чуть потеребил бороду.

Пауза.

— Историческое сознание обязано быть абсолютно у каждого. Как бы высоко или низко он ни стоял на социальной лестнице. Ну, давайте скажем, гипотетически низко. Пока «низко» — касаемо вас, вашего положения. Поскольку вы только начали, уж извините. Хотя должность запредельная, высочайше запредельная.

— Понимаю.

— «Хозяин»… — С. горько хмыкнул.

— Понимаю, — по-приятельски усмехнулся президент.

— Сейчас надо включаться в долгий терпеливый процесс: работать, убеждать и понемножечку двигать. Сдвигать. Будто в дантовой комедии, оказавшейся по итогу трагедией. До рая нам покуда не добраться. Но и отступить на полпути, как некрещёный Вергилий, не получится.

— И главное, — С. встал из-за стола, руки за спину, принявшись фланировать вперёд-назад, будто отмеривая шаг в трёхметровой камере. — Главное, Владимир Владимирович, простой человек, понимаете?

— Понимаю, — ответил Путин.

— Простой человек ничего не может большего, чем… выполнять свой долг. На своём месте. Ничего больше. Поэтому властью никак нельзя играть, о чём я не раз пенял Борису Николаевичу. Но… он постоянно отшучивается.

Путин сухо закашлялся.

Уяснив неуместность ремарки, С. продолжил:

— Сильные мира сего призваны чувствовать не упоение ею, — быстрый взгляд в сторону гостя (тот не шелохнулся), — а чувствовать страшный, страшнейший её гнёт. Формула власти же, Владимир Владимирович, вот: «Долг, обязанность, жертва»…

*

Знаете, дорогие господа, задумавшись о громадном наследии Александра Исаевича. Задумавшись о его гонениях, недругах — да-да! Именно о недругах в первую очередь, а не почитателях. Такова карма, овевающая, окружающая Солженицына-глыбу, Солженицына-остров в безбрежном океане «отрицалова», отрицания и ненависти. Солженицына как некий остов, основание первого нашего соприкосновения с истиной — моего соприкосновения, во всяком случае, наверняка.

Взявшись за Солженицына к его 100-летнему юбилею (а я, изреку шутя, мастак «по юбилеям». Помните? — в приснопамятном Союзе были всяческие мастера «по тарелочкам», «свадебкам-похоронам», «театрам-варьете» etc.), — меня неотвязно преследовало имя… Путина.

Кстати, нам неведомо, о чём шла задушевная беседа Президента РФ в гостях у А. Солженицина в 2000 году. О судьбах мира, державы… о межконтинентальном кризисе или глобальном потеплении, не суть.

Примечательно то, что скупые секунды с кадрами о той встрече в троице-лыковской библиотеке Александра Исаевича, пущенные телеканалами в эфир, запечатлели портреты Столыпина и Колчака. Которые восхищённо показывал В. Путину нобелевский лауреат. Называя их «самыми великими деятелями России»!

В народе тут же возник анекдот, дескать, Путин посмотрел на фото Столыпина и осведомился у Солженицына: «А это кто, ваш дедушка?»¹

Вообще президент встречался с Александром Исаевичем не раз. В том числе и за год до смерти писателя, в 2007 г. — на вручении Государственной премии.

Почему Путин пошёл к Солженицыну сразу, сразу(!) же после вступления в должность?

Сложная задача… Я бы резюмировал следующим образом, по-пацански: «чуйка». [Олег Давыдов в своей знаменитой статье «Демон Солженицына» назвал сие эмфатическое явление — «нахрапом». Нашумевшее путинское «Мочить в сортире!» — из той же «нахрапной» серии.] Чего-чего, а этой вот пресловутой совковой, советско-пацанской чуйки, давыдовского «нахрапа» у Путина ну никак не отнять. Что подтвердило время, невзирая на те или иные нравящиеся либо не нравящиеся процессы и методологии, связанные с этим именем. Ставшим в некоем роде именем нарицательным. Ставшим неким феноменальным триггером, работающим на 360 градусов — мол, и нашим, и вашим. С той лишь разницей, что кому-то меньше, а кому и попуще: в смысле «честной» раздачи социальных благ.

Посетил же президент писателя ой неспроста, ребята… Неспроста… «Материал истории — не взгляды, а источники. А уж выводы — какие сложатся, хоть и против нас», — изрекает персонаж «Красного колеса» О. Андозерская, едва появившись в сюжетной канве романа. Эвона! — по-пушкински восклицаю я.

Путина, как и Солженицына, с разных мнемонических тенденций, — волновал тогда (считаю, Путина волнует и сейчас, только идти уже ни к кому не надо) вопрос о конкретной исторической ответственности конкретных политических деятелей. И ещё шире: роль в ней одного отдельно взятого человека, необязательно великого. О да! — он это, безусловно, понимал. С привычно-ехидной ухмылкой-полуулыбкой принимая свою «невысокость» — на фоне незримо присутствующих в комнате Колчака, Столыпина и «орденоносного» собеседника-нобелеата — вполне адекватно. [Ведь на дворе, не забудем, 2000-ный.]

Именно Солженицын и никто более из Интеллигенции с заглавной буквы (бесспорно, пошёл бы и к Лихачёву, Сахарову, Капице, но увы…) особенно остро видел эту опасно тонкую грань. Основанную на солидном опыте долгой жизни: меж теоретической формулой ответственности перед историей — и реальностью. В которой чем больше влияния или власти у данной конкретной личности — тем весомей и степень её ответственности. Где реальность непреложно соотносится с теорией и наоборот. И где верный баланс «ответственностей» является залогом по-аристотелевски правильного положения вещей: когда независимо от одного или нескольких власть имущих преследуется одна единственная цель — социальная польза.

Уверен, в 2000-ных Путин думал об общем благе… Думал об общем благе… Думал…

Недавно тайфуном промчался ужасный дефолт 98-го. Страну трясёт «вторая чеченская». Жутким отголоском из дантовой преисподней прогремели взрывы домов в Буйнакске, Москве, Волгодонске.

Земля уходила из-под ног, и Путину требовалось найти точку опоры. Вот для чего понадобился Солженицын. Вот для чего он к нему шёл — к одному из первых. Подобно Фоме Аквинскому, идущему к Альберту Великому перенимать метафизику человеческой души в учении упомянутого Аристотеля.

И не зря они беседовали без камер, микрофонов и записи. Путину надо было многое постигнуть, запомнить. И сделать выводы. Учитывая благорасположение к нему блестящего писателя как к представителю ельцинского клана освободителей последнего из вынужденной эмиграции.

Внезапно осенило… Типа попробую-ка я, уважаемые товарищи, воспроизвести тот непростой диалог двух мужчин: молодого подвижного разведчика-президента, ещё практически никому не известного, — с умудрённым восьмидесятилетним старцем-диссидентом, знакомым всему честному миру. Ну, уж литературному миру точно. За тем чтобы сориентироваться в аристотелевском первоначале философской потенции нынешней(!) власти. Потерявшейся в телевизионной иерархии временных континуумов. По моему, исключительно моему, конечно, мнению. Ничьему другому боле.

Путин остановил взгляд на литографии Столыпина.

— Тут бы портрет Ленина не помешал… — адресовался он к собеседнику.

— Вы правы, — откликнулся С.: — Почему бы и нет… — и, чуть наклонив влево голову, продолжил: — Непреклонная воля, невероятная сила действия Ленина, Столыпина, того же Колчака чрезвычайно противоречат безволию и бездействию генералов Куропаткина, Самсонова (покончившего с собой вслед поражению при Танненберге, — авт.), да и Николая II, в конце концов. Что несомненно повлияло на ход исторических перипетий, несомненно.

Наталья Дмитриевна тихо внесла чай, расставила чашки, пододвинула ближе к гостю угощенье.

— Благодарю, — улыбнулся Путин, окунув ложечку в сахарницу.

Хитро взглянул на С.:

— Ну, то всё фигуры хрестоматийные. Их роль в октябрьском перевороте всегда была в центре внимания. Вы же понимаете, что собственно тело истории сочиняют, создают люди маленькие, — по-спортивному выпрямившись в спине.

С. тут же воодушевлённо отозвался:

— Так я о том же! Не менее значительную роль в судьбе колоссальной страны может сыграть человек, не обладающий даже толикой могущества царя или партийного лидера. Маленькие люди присваивали себе тогда право убивать не только премьер-министров, но и рушить целые госпрограммы. Поворачивая колесо истории 170-миллионной страны вспять. Но…

Солженицын замолчал, углубившись в себя, остановившись у окна.

Пауза.

— Это правильно? — невпопад спросил Путин.

— Неправильно стопроцентно! — вздрогнув-встрепенувшись. — Это привело мир к бесконечным войнам. И сейчас приводит мир к катастрофе. — С. смотрел президенту прямо в глаза: — Этого не нужно допускать.

— Однако, — С. отломил попутно кусочек печенья, — нам нельзя утешаться толстовским предубеждением к сильным личностям. Никак нельзя. Мол, не генералы ведут войска. Не капитаны ведут корабли и роты. Мол, не президенты и лидеры владеют государствами и партиями. В том-то и дело: что слишком много раз показал нам XX век, именно вы — президенты, генералы и адмиралы — вращаете жернова прогресса. И в этом — проблема земной поруки, фундамент надёжности. Ваша проблема и ничья более, уважаемый Владимир Владимирович.

— Но Толстой «неразумность» истории трактовал общечеловеческой бессознательностью. Что-то типа муравейника — разумного, рационального в принципах, но бессознательного по сути.

— Да, история иррациональна. Верно подмечено. По-настоящему её не понять. Как не понять божественной сути. Но попытаться объяснить — нужно. Можно согласиться, можно, наизворот, поспорить с Гегелем, его антагонистами Фрейдом, Юнгом. Но отрицать того, что история есть результат взаимодействия Божьей воли и свободных человеческих воль — нельзя. Ну вот, в частности, Кутузов, а? Рационалист или фаталист?

Владимир Владимирович недолго размышлял:

— М-м-м… Я бы не стал высказывать личное мнение. А обратился по данному поводу к Толстому.

— И… — Солженицын по-учительски прищурился.

— У Толстого Кутузов велик.

— Так.

— Одномоментно он и великий фаталист.

— Да. Но я бы добавил: печоринский термин «фаталист» чересчур шикарен для Кутузова. Я считаю Кутузова — носителем концептуально ошибочного, сверх того, безнравственного отношения военного человека к своему профессиональному — патриотическому — долгу! С его показательно-феерическим «шапкозакидательством».

— Вы слишком строги, Александр Саич…

— Что ж, давайте восхвалять… Наполеона, что ль. Столь ценимого либеральной публикой: своё ругаем, чужакам в пояс гнёмся. Как говорится, мы, русские, «уморились» его лупить. Не правда ли?

— Уж понаделали дел…

— В том-то и суть: «понаделали». Ведь что такое Наполеон? Чаю подлить?

— Непременно.

С. налил в чашки:

— Подогреть?

— Не стоит. Достаточно горячий.

— Что такое Наполеон? — повторил С. — Это, при малом росте, железная воля и способность распоряжаться огромными массами.

Путин аккуратно прихлёбывал.

Попробовал сладостей.

Пауза.

— Мы все глядим в Наполеоны, — сказал Путин, вопрошающе кинув взор в сторону портретов Колчака со Столыпиным.

— Вот чего не надо точно, — жёстко парировал С. — Это толстовско-кутузовского фатализма. Никакого фатализма! Иначе пропадём.

— Если не ошибаюсь, там между поражением Самсонова и убийством Столыпина короткий временной период?

— Да. Три года всего. Сначала катастрофический Танненберг. Потом — Столыпин. Два стержневых маркера сползания России к обвалу семнадцатого года. И дальнейшее историческое движение это подтверждает.

— Чем?

— Разгром русской армии в Восточной Пруссии оказал губительнейшее влияние на ход войны. Задав тон всем последующим ратным проигрышам. А смерть Столыпина лишила страну единственного государственного деятеля, который способен был отвести гибельный конфликт России с Германией.

— То есть всё-таки предопределённость?..

— В процессе размышления над дилеммами такого рода нивелируется любой ключ подхода к ним — будь то толстовский подход, марксистский либо любой другой.

— Почему? — вновь спросил Путин.

— Предопределённость — да. Но с иного краю, если присмотреться к событиям внимательно, досконально их изучить, то получится ровно обратная картина. Поражения русских войск при Танненберге можно было избежать. И даже обернуть его победой — не будь ошеломительной тупости военного командования!

— Если бы да кабы… — возразил Путин.

— Ну не скажите. А что мы лицезрим в «первую чеченскую»? Итог тривиален: мы не усвоили уроков прошлого. Ведь и убийство Столыпина несложно было предупредить, если бы профессиональный уровень охраны отвечал минимальным стандартам. И это не случайность, не лермонтовский фатум, нет. Тут всё объясняется логически. Объясняется до боли очевидным симптомом неблагополучия в корневой сердцевине русской жизни! Самым же внушительным фактором явилось разлагающее влияние двора. Где слабовольно-близорукий, закосневший, заиндевелый в придворной рутине царь позволял или даже помогал льстивым ничтожествам занимать важнейшие государственные посты. Фаворитизм до такой степени укоренился в высших эшелонах власти, что превосходный генерал Мартос² выглядит редким исключением. Выдвижение же Столыпина — я бы нарёк русским чудом.

— Да, фаворитизм, явная злая воля — насквозь пронизывают нашу историю…

Пауза.

Глоток чаю.

— Тщательнейший, жесточайше тщательный выбор подчинённых — вот вам и никаких предопределений, — подытожил предыдущую солженицынскую сентенцию Путин.

— В этом есть зерно…

— Уверен, тогда сработало не бессилие воли государя, а наоборот — как вы сказали: сработали позорная некомпетентность, недобросовестность и откровенный саботаж.

— Враги народа… — опустил голову С.

Пауза.

— Согласен, — С. подошёл к настенным портретам. — И Ленин в данном ряду фотографий, как вы приметили вначале, был бы уместен своим не то чтобы участием в устранении Столыпина. Но в метафизическом отношении к его убийце Богрову — доподлинно. Будучи в некотором смысле двигателем исторического процесса: «Пришёл сбоку, а берёт в строку».

— В подобном же ракурсе расценивается и смерть Колчака. Там Ленин принимал непосредственное участие, был уже на коне.

— Совершенно верно. И ведь оба погибли за Россию. Один — за царскую. Другой — против советской.

— Ну да… Кажется, у вас так, Александр Исаевич. Извините, если воспроизведу неточно: «Мы должны учиться различать, как грядущий рок стучится в дверь…». — Очень правильные слова, Александр Саич.

С. по-молодому вскинул брови:

— Вы читали «Август 1914»?

— Естественно… Первый «узел».

К выражению приятного удивления в образе С. прибавилось что-то «пасторшлаговское» из «Штирлица». Отстранённо глядя в окно, разглаживая усы, он по-пляттовски — снизу вверх — посмотрел на Путина. Хотя тот по-прежнему скромно сидел у стола, вполоборота. А С. всё выхаживал по комнате. [У старых каторжан привычка вышагивать взад-вперёд вызвана жаждой ускорить время, да и в элементарном желании двигаться (ведь движение — жизнь!). Оставаясь привычкой до конца дней, сродни «вечным» наколкам и пристрастию к крепкому чаю, — авт.]

— Да. У меня там немецкий генерал фон Франсуа, один из трёх невымышленных героев (Б. фон Франсуа, Столыпин и его убийца Богров из «Августа 1914», — авт.), выражает чрезвычайное понимание волевого поступка при помощи вполне традиционного образа: дескать, надо уметь различать, как неслышный рок стучится в дверь.

— Да, мне это крайне близко.

— Вижу…

— Спасибо.

— Своими действиями Франсуа доказывает, что он обладает способностью чутко прислушиваться к «роковому стуку». Безошибочно определяя миг, когда следует приложить силу воли. И кстати, вы, сдаётся мне, метко нащупываете направление приложения сил.

— Но мне близок и столыпинский, отнюдь не лёгкий путь.

— Единоличный титанический путь. Вряд ли сейчас исполнимо…

— Думаю, исполнимо. Особенно это стало мне близко, после того как арестованный уже Богров а «1914»-м поразился, насколько легко управлять историей! Гениальная аллегория, скажу вам.

— Она опасна.

— Главное — способность пойти на риск ради поставленной цели. Вопрос, в чём цель? Вопрос в том, поможет ли Николаю II французский мистик³, подпущенный к себе слишком близко, в час Икс? И спасёт ли царя «воля Господня», которой он обожал прикрываться. И спасла ли она его в итоге?

— Мы ведь подразумеваем момент сегодняшний, верно я расцениваю ваши примеры?

— Да.

— Да. Да. Да… Молитвой квашни не замесишь…

— Есть похожая поговорка: «На Бога надейся, а сам не плошай!»⁴

— Yes. И заметьте, это совсем не чуждо православной традиции. Эту вашу пословицу очень любил о. Амвросий — именитый оптинский старец.

— Я тоже её люблю, — озорно рассмеялся Путин.

И добавил:

— Целеполагающее, Александр Саич: в плен не сдаться. Причём не умозрительно. Чему я у вас искренне поучился. И ещё, надеюсь, — поучусь. И не раз.

— Спасибо, Владимир Владимирович.

— Мало того, одно только осознание, что по строке вашего посвящения «Архипелагу»⁵ созданы диссертации, сонмы исследований, трудов — ввергает меня в восторг пред мощью литературного таланта. Что уж говорить о канве текста собственно романов, книг, вашей центральной эпопеи «Красное колесо», — разобранных на микроны смыслов учёными, филологами, мистиками и прорицателями всех мастей. Спасибо вам.

— Вы хоть что-нибудь полезного вынесли из нашей встречи?

— Да, конечно.

— И что же?

— Что нету ничего неизбежного.

Примечания:

¹ Из книги В.Бушина «Солженицын».
² Н.Н.Мартос. Генерал от инфантерии. В августе 1914-го выступил на фронт в составе 2-й армии генерала А.В.Самсонова.
³ Имеется в виду фр. мистик Низье Филипп, предвестник Рапутина.
⁴ Путин с удовольствием использовал эту поговорку в дальнейшем: https://youtu.be/wff_IjprpIA
⁵ «Посвящаю всем, кому не хватило жизни об этом рассказать».

От автора

В тексте использованы фразы, диалоги героев из произведений А. Солженицына. Так, формула власти «Долг, обязанность, жертва» — это формула мистика-мудреца Варсонофьева из «Красного колеса». X, 529.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>