Отметим сразу, что перед нами идеологический роман с прямыми отсылками к современности. Не роман идей, а роман нагнетания одной идеи, одной авторской концепции и подверстывания всего и вся под нее.

Такой роман сейчас чрезвычайно распространен в отечественной литературе.

Это всегда искусственная конструкция. Автор выстраивает лабиринт, все маршруты в котором приводят к нужному знаменателю. Именно фактуру «Июня» Дмитрий Быков старательно конструирует, вшивая в единый текст три совершенно автономные друг от друга части, которые связаны лишь эпизодическим персонажем, да временем действия.

Не так давно вышел роман Елены Чижовой «Китаист», в котором рассматривается альтернативная версия финала Второй мировой войны, соответственно и всей последующей отечественной истории. Дмитрий Быков рассуждает о предчувствии войны. О том, что к ней привело, и чем она стала для страны. Какой «эффект бабочки» произвел июнь 1941 года. В его версии никаких других путей нет, война была безальтернативна и неизбежна. Россия обречена на войну и тогда, и сейчас.

Соответственно «Июнь» — это путь к репродуктору на высоком столбе, из которого сообщили о начале. Это начало вовсе не случайно, оно было неминуемо и чаемо. В нем смысл всего.

По Быкову, войны — необходимые спутники отечественной истории. Россия беременная войной. Война здесь — разрешение от бремени, она имеет своеобразный психотерапевтический и в тоже время объединительный эффект для нации. Она — лекарь, разрешающий внутренние проблемы, списывающий их до поры, пока они снова серьезно не назреют.

Россия — не приспособлена к мирной жизни, поэтому война — это предел мечтаний. Какой же русский не любит хорошей войны?.. А все потому что «война отмывала, переводила в разряд подвига что угодно — и глупость, и подлость, и кровожадность; на войне нужно было все, что в мирной жизни не имеет смысла. И потому все они, ничего не умеющие, страстно мечтали о войне — истинной катастрофе для тех, кто знал и любил свое дело», — пишет Быков.

Быковские предвоенные годы — это ожидание катастрофы, которая все спишет, обнулит. Она — необходимость, которая позволит выйти из тупика. Катастрофа желанна, она, по базаровской фразе, расчищает плацдарм, на котором все равно ничего стоящего не появится.

В концепции объяснения начала войны у Быкова есть и традиционная формула «за грехи». Как в случае с испепеленными Содомом и Гоморрой должно же «невыносимое существование когда-нибудь кончиться»…

Войну заслужили, поэтому и звучит в книге новогоднее пожелание на 41 год:

«Пусть все в новом году получат то, что заслужили».

Невинный танец с сокурсницей и попытка поцеловать обернулась для героя первой части Мишы Гвирцмана изгнанием из института. Это и есть взмах бабочкиного крыла, от которого меньше, чем через год «что-то мигнуло в воздухе». Женщина тоже может стать вестником войны. А сколько таких взмахов было? Поэтому все в купе заслужили, «наработали на полноценный конец света».

В этом Содоме все изначально виновны. То, что нет невиновных, объясняет и большой террор, который если и не принимают, то понимают. Особенно рассматривая все с точки зрения «эффекта бабочки». Кто знает, как любое действие отзовется. Действует логика царя Ирода, давшего приказ на избиение младенцев. «Когда-нибудь любой должен оказаться виноват и с готовностью принять», — говорит у Быкова секретарь факультетского комитета Драганов.

И вот уже во второй части журналист Борис Гордон рассуждает о том, что страна «неутомимо плодит виноватых, виноватыми легче править, а в России не бывает невинных, все помазаны с детства, с первых шагов, условия таковы, что невозможно не согрешить». Увечное бытие отмечается своей печатью.

Быков ставит вопрос греха всей отечественной истории, которая сама по себе калечна и содержит «черное пятно», оно «будет теперь расползаться, пока не захватит ее всю». Может быть, с приходом советской власти этот грех стал более отчетлив.

Грех — это вечная эстафета российской истории. Он тянется дальше, и рано или поздно, как гнойник нарывает войной. Страна у автора сравнивается с ковром, «который сам по первому требованию выпускает всю пыль…». Это и есть война.

Для идеологического романа важна плотная спайка с современностью. Весь быковский «Июнь» прошит этими аллюзиями. Книга читается в двух плоскостях, как историческое повествование и в качестве своеобразной аллегории наших дней. Главное в книге Быкова провести максимально возможные параллели. Такое ощущение, что современность со всем ее скарбом он отправил в командировку в предвоенные годы. По мысли автора, она бы там великолепно прижилась. Иного и быть не может.

Быков нагнетает ощущение, будто вся наша новостная лента уже проявлялась в прошлом. Это и война с Финляндией — тоже бывшая территория империи, разговоры «о развороте на Восток. Почему-то о Турции, хотя какая Турция?»

Пишет про коллективный невроз — штамп нашей либеральной общественности, про подозрительность, навязчивую мысль, что сдают страну. Гитлер у него очень сильно смахивает на Трампа: «…тоже социалист, он мужик, он народный оратор, и сколько бы там сегодня ни кричали, что за ним стоит крупный капитал, — мы знаем, что за ним стоит пролетариат».

И много другого из наших дней, вплоть до ностальгии по Союзу:

«Какая бесподобная мерзость: «Такая точность, что мальчики иных веков, наверно, будут плакать ночью о времени большевиков!»»

Все это объясняется историософской концепцией автора: накопление греха, который является субстанциональным свойством отечественной истории, ведет к войне и так по кругу дурной бесконечности мясорубки.

Потому как, по его мнению, Россия сама такова и единосущна этой мясорубке:

«Тут если и налаживали чью-то одну судьбу, ломали за это десятка два других; если разжимали челюсти, выпуская одного, — взамен заглатывали сотню».

Быков проповедует и пророчествует. Его пророчество довольно-таки злое, переходящее в кликушество. Недаром и эпиграф к книге взят из блоковской поэмы «Возмездие». Война — Немезида России.

Она карает, но в тоже время избавляет от собственного мучительного существования обитателей изначально порочного Содома:

«Эта система, изначально кривая, еще до всякого Октября, могла производить только больные ситуации, в которых правильный выбор отсутствовал».

В быковской книге от молодого поэта до полубезумного литератора градус проповедничества увеличивается.

Вплоть до навязчивых авторских манифестаций:

«В России нельзя быть хорошим человеком, Боря понял это давно, потому что все коллизии, которые продуцировала Россия, были коллизии увечные, выморочные. Вот почему всякий моральный выбор непременно превращал тебя в подлеца».

Так он подводит к мысли, что у русских «единственное их предназначение — война». Иначе невыносимо жутко станет от собственного бытия и от самих себя, ведь это «Народ-предатель. Никакой внутренней основы. Он предает всех».

Идеологический роман не онтологичен, он поверхностен. Но он и не предназначен для глубоководных исследований. Это иллюстрация определенной схемы. Он не полемичен и не предусматривает какой-то иной трактовки. Здесь все идет от головы, и совершенно нет сердца. Нет непредсказуемости и даже допущения чуда. Все для того, чтобы провести полный параллелизм прошлого с настоящим, выявить повторяемость ключевых коллизий и выступить в роли Кассандры. Сюжет и герои здесь вторичны, они в нагрузку, их роль лишь выступить в качестве свидетелей, подтверждающих аналогии. Их задача — дать свидетельские показания, которые им диктует автор. Отсюда и трехчастная структура книги, где части обособленны и независимы друг от друга.

Идеологический роман — искусственен. Не стоит попадаться на удочку автора, который предлагает вам заняться разгадывание ребусов и шарад его лабиринта. Выход вы все равно не найдете, а будете только блуждать.

В дебатах с министром культуры Владимиром Мединским Дмитрий Быков говорил о вреде идеологии в культуре. Он это обозначал термином «скрепы» и утверждал, что нельзя воспитывать патриотизм. А между тем сам работает на этом идеологическом поле. Ему давно уже мало рассказать историю, он мнит себя больше, чем писателем. Властителем дум. Проповедником и пророком…

Претензии всегда грандиозные, но по факту получается, что Быков лишь кутается в литературу, как в перину. Его проза тучная, вязкая, будто ворох одеял. Где-то на уровне подсознания он все еще жаждет остаться литературным мальчиком Димой, живущим внутри литературы. Только там ему комфортно, только там можно обустроить мир по собственному усмотрению и выстроить какой угодно лабиринт. Но оказывается, что это все тот же ворох старых одеял, в которых он прятался. Живая литература бежит от него, а он отчаянно пытается ее догнать, путаясь в своих перинах.

«Июнь» — книга уставшего и жутко разочаровавшегося во всем человека.

Внутренне он страшится, что уже где-то за углом его ждет Минотавр. Этот разрастающийся патологический страх диктует желание, чтобы все вокруг рухнуло в тартарары. Автор, как и его герой, спешит, потрясая кулаком, произнести новогоднее пожелание, где и про конец света, и Содом, и потрясения.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>