К Дню защитника Отечества.

Кличка у военрука была Полкан. Он полностью соответствовал ей и выбранной профессии.

Урок начинался с того, что он двадцать минут бродил в классе между рядами, как бы собираясь с мыслями, приближался к учебнику, заглядывал в журнал, шевелил губами. И вот, когда уже созревшая, налитая соком мысль готова была сорваться яблоком с подполковничьих уст – он быстро начинал двигать нижней челюстью, как фокусник, изо рта которого должен появиться шарик, и, наконец, изрекал:

— М-да!

Туча разряжалась смехом. Успехи подполковника искренне радовали многих. Но у меня с ним отношения не заладились больше чем у остальных. Он решил меня достать, а я подумал – не стоит.

На втором занятии он приказал классу пройти строем. Все прошли как слоны. Затем он скомандовал: «Вольно!» — И стал прохаживаться за покосившимся забором спин, переводя двустволку взгляда с одной расхлябанной фигуры на другую. Моя далеко отставленная левая нога показалась ему слишком «вольной», и при ограниченном запасе слов он родил очень интересную фразу:

— Рылёв! Почему ты такой… некрасивый?

Я к своей внешности отношусь без трепета и лицо перед зеркалом не пудрю, но его шальная пуля меня зацепила. Тем более, сам подполковник напоминал летучую мышь в фуражке. И по размеру и по форме. Поэтому я тут же ответил:

— Потому что вы такой красивый.

Рядом стоящие заржали. Он не расслышал, но меня «сфотографировал» и занес в список будущих козлов отпущения.

На следующем занятии, когда все протопали еще менее успешно, и после команды «Стой! Раз, два», останавливались минут десять, наскакивая друг на друга, точно сошедшие с рельсов железнодорожные вагоны, он сказал сладким, как рафинад голосом:

— А сейчас мы посмотрим, как ходит Рылёв. Выйти из строя.

Я представил, как он будет наслаждаться этим зрелищем всенародно, и во мне тоже проснулась страсть к сюрпризам. Я вышел из строя медленно и торжественно, задирая ноги по пояс, как почетный караул у Мавзолея.

Подполковник впал в шок. Публика бушевала. Очнувшись, он заорал:

— Кругом!

Я повернулся на 360 градусов и оказался опять к нему лицом.

— Кругом!

Все повторилось. И так семь раз. Видимо, его заклинило. Потом военрук спросил, не было ли у меня в роду психически ненормальных. Я ответил, что нет, никак не было. Тогда он разрешил мне стать в строй обратно. Что я сделал не менее торжественно.

Война началась. Полетели двойки и тройки. Он меня громил. Иногда я их получал, правда, по уважительным причинам. Например, за сдачу стрельбы из положения лежа.

Он командовал:

— Приготовиться. Ложись. Цель видишь?

Сдающий отвечал:

— Вижу.

— Огонь.

Трах-тарарах.

А зрение у меня не того – близорукость, хотя очки я носить стеснялся. И до команды «ложись» все шло замечательно. Но как только он спросил, вижу ли я цель, я честно ответил – не вижу. Он не поверил.

— Видите цель? — Перешел он на вы. — Или нет?

Что я мог поделать? Не врать же.

— Не вижу, — тупо продолжал я настаивать.

Он заклинил опять. И после нескольких моих героических попыток разглядеть цель – влепил «два».

В другой раз нужно было показать совершенно правильное поведение на случай ядерного взрыва. Нам четверым, будущим жертвам нападения, выдали резиновые костюмы и противогазы. В чудовищную майскую жару мы, как экипаж астронавтов, закинутых на Луну, уныло поковыляли на школьное футбольное поле. Задание было такое: по команде «вспышка откуда-то» — упасть в противоположную от нее сторону. Например, на «вспышка прямо» — бухнуться назад.

Комиссия издевательски таращилась на нас, по опыту представляя, как внутри «скафандров» пота натекло уже по щиколотку. Одного не учел военрук – в этой резиновой изоляции ни черта не слышно. И когда он заорал «вспышка сзади» — мы, не разобрав, развалились, как разрубленный пополам арбуз.

Двое из нас грохнулись влево, а двое – вправо. Ядерная волна накрыла всех, и все мы получили полную дозу облучения, но тройка в четверти высветилась только у меня.

Это был мой крах, как потомственного хорошиста. Но ради красного словца я не жалел военрука.

Сам он, кстати, тоже имел в запасе две любимые шутки. Первая такая.

— Тебе за этот ответ надо в зад вставить лом, нагретый с одного конца. Причем засунуть холодным. Знаете почему? Чтобы никто вытащить не мог. — В этом месте подполковник долго и раскатисто смеялся.

А вторая: если к доске направлялся кто-то вразвалочку, он замечал:

— Что ты идешь, как беременная крыса на водопой!

Как-то эту дежурную хохму он выдал шкандыбающей к доске полноватой девчонке.

На следующий день ему пришлось, краснея, оправдываться перед ее родителями и директором школы. Слегка погрустнев после инцидента, подполковник жаловался в классах:

— Ну что вы все дома-то рассказываете. Я же с вами шучу, как… здесь.

Если перевести с военного языка на нормальный – получится, что он острит с нами, как с близкими людьми, то есть такими, которых можно встретить только в казарме.

Но я оставался для него постоянным источником раздражения.

Подполковник решил одержать блестящую победу в споре. Было это так.

Мама постирала зеленую военную рубашку, и я приперся в обычной.

— Где твоя форма, Рылёв? — Коварно подступился Полкан.

— Мама постирала, не зная, что сегодня урок НВП.

— Постирала! — Передразнил военрук. — Я вот свою уже два года не стираю – и ничего.

Возникла недоуменная пауза. Он почувствовал, что нужны дополнительные разъяснения, и добавил:

— Главное – носить аккуратно.

Решив перевести стрелку, он извлек потрепанные воспоминания о собственных испытаниях ядерной бомбы. Долго рассказывая, как лежал в неуютной траншее, подполковник, проведя рукой по лысой голове, мило закончил:

— Вот там я и потерял свои умные волосы.

Не сдержавшись, я блямкнул:

— Что было у вас умного, и то вы не уберегли…

Это было предпоследней каплей. Последней стало упражнение по отдаванию чести на ходу.

Сражение разворачивалось в коридоре школы. Военрук памятником стоял посередине. Надо было промаршировать, четко чеканя шаг, из одного конца коридора в другой. За пять метров до начальника, полуобернувшись, отдать ему честь, и потом, когда он опустит свою клешню, уронить свою. Кажется, довольно просто. Но у меня гладко не получилось. Мода была в то время – туфли на высоком каблуке, сантиметров пять-шесть. Я в них с трудом передвигался, а уж как в них маршировать понял только, когда двинулся в путь. Грохот стоял такой, как будто копытами бил гарцующий гусарский эскадрон. К тому же у меня заваливался набок то один каблук, то другой. Чтобы не шмякнуться, я все время глядел себе под ноги и так увлекся этим занятием, что начисто забыл о товарище подполковнике. Когда я поравнялся с ним, он автоматически поднял руку, а я – нет. Отойдя на порядочное расстояние, я, наконец, вспомнил, зачем тут нахожусь, и приставил ладонь к виску одновременно с тем, как он одернул свою. Вышло наоборот – будто не я ему отдал честь, а он мне. Эхо смеха, агонизируя, долго бесновалось в коридоре…

Моими и его стараниями за год вычеканивалось «три». Папаша порулил в военкомат доставать справку о моем неважном зрении, что было чистой, как бинт, правдой.

Как профессор, он в благодарность обычно обещал помочь защитить диссертацию. И военкоматскому майору он посулил защиту кандидатской. Но какая тема диссертации могла быть у майора, ведающего отправкой новобранцев в армию? Вроде: «В какой цвет нужно покрасить военкомат, чтобы призывники ломились туда еще до получения повесток». До сих пор это военная тайна.

От начальной военной меня освободили. Теперь я мог отыграться на полную катушку. Но игра была бы не честной, потому как не на равных.

Сидел на уроке тихо, как чучело. Да и вообще притупилось острота боя, так как я влюбился в одну красивую одноклассницу. Впоследствии она стала путаной, что говорит о моем хорошем вкусе. Но к подполковнику это уже не имеет никакого отношения.

Сейчас я вспоминаю о нем с теплотой, понимая, почему самое обожаемое, почти материнское слово у военруков по отношению к школьникам — «засранцы».

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>