Еще одна глава из книги «КУРС ЛЕЧЕНИЯ ОТ ПОСТМОДЕРНИЗМА: путеводитель по современной культуре». Начало публикации (глава «Девять уровней») – здесь. Глава под названием «ЗАМОРОЧКИ РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ» — здесь.

Недалеко от Курского вокзала, вдоль железнодорожного направления Москва-Петушки, воспетого Веничкой Ерофеевым, большими красными буквами на бетонном заборе выведено: «Лекарство от кризиса – социализм». Слово «лекарство» близко нашему менталитету. Не средство, а именно лекарство, магическое снадобье, какие использовал доктор Айболит. Слово «социализм» тоже поначалу переливалось для нас волшебными красками. Когда-то Россия безоговорочно приняла новое чудесное лекарство от несправедливостей и кризисов – марксизм – социальную систему равного распределения материальных благ.

Чтоб никому не было обидно: «Всем по способностям, каждому – по труду». А при коммунизме – только по потребностям. Как сказал Шариков: «Все поделить». Эта была беспрецедентная атака на власть денег! То, что эта система склонна к тоталитаризму (Сталин ли главный «распределитель», государство ли), выяснилось не сразу.

В Индии издавна делили общество на четыре основных сословия (санскр. варны): жрецов, воинов-правителей, торговцев и ремесленников-рабов (санскр. брахманы, кшатрии, вайшьи, шудры). Пролетариат, разумеется, принадлежит к четвертой категории.

Все европейские революции, в результате которых происходил переход власти от одного сословия к другому, к XX столетию уже свершились. У духовенства власть отобрали короли. У тех, в свою очередь, – буржуазия. В России победили самые угнетенные – рабы. Кто был ничем, стал всем. Раб обычно боится хозяев и никого не уважает, включая себя (отголоски советского: жена – дура, начальник – козел). Хозяев свергли. Сталин стал первым среди победивших рабов и Главным Хозяином. Еще древнегреческий поэт Гесиод делил людей, сословия и века по металлическому признаку: на золотые, серебряные, медные и железные. Прозвища революционных лидеров красноречивы: Железный Феликс, товарищ Сталин. Отсюда такая жестокость, неуважение к другим и пренебрежение к прошлому. Если Чехов призывал каждого по капле выдавливать из себя раба, то Сталин обратно заливал тоннами.

С одной стороны, советские граждане сочувствовали всем притесняемым в мире сословиям и расам (от африканских негров до американских индейцев), с другой – жили под давлением мощного репрессивно-государственного аппарата. Через полтора десятка лет после Октябрьской революции левые идеи заметно поправели. Новая религия предложила вместо веры в Бога веру в светлое будущее, а вместо Троицы – три головы на плакатах: Маркса, Энгельса и Ленина. Марксизм стал догматом, и его развитие как критического метода прекратилось. Вплоть до краха социалистического строя в конце 80-х прошлого века.

В Европе же марксизм совершенствовался и, скрещенный с нигилизмом Ницше, через ряд философских трансформаций (главным образом структурализм) вылился в постмодернизм. Главные титаны последнего – французы Ролан Барт (1915–1980), Жак Деррида (1930–2004) и Жан Бодрийяр (1929–2007).

Можно упомянуть и экспрессивного Мишеля Фуко (1926–1984) – исследователя-изобретателя дискурса. Это слово тоже до недавнего времени обладало большой притягательностью и являлось пропуском в «продвинутые» круги.

Дискурсы могут быть левыми, правыми, политическими, экономическими, религиозными. Они могут принимать экзотические формы, вроде «дискурса насилия» или «не-насилия». Вот определение Фуко: «Дискурс – совокупность высказываний в рамках одной формации». Понятие формации восходит к Марксу (это общественно-экономическая формация [от лат. образование], или социальный строй [рабовладельческий, феодальный и т.д.]).

Но дискурс, как метод обсуждения, зачастую уводит от предмета разговора, создавая «эффект рассеивания». Что неудивительно, ведь, по Фуко, «наш разум – это различие дискурсов, наша история – различие времен, наше Я – различие масок». А еще «каждый дискурс таит в себе способность сказать нечто иное, нежели то, что он говорил, и укрыть, таким образом, множественность смыслов…» Не будем до бесконечности извлекать «укрытые» смыслы, а потому ограничимся тремя первыми философами.

В начале 1990-х для России феерически засияло слово «капитализм». И отблески его отразились в самом модном евро-американском философском направлении – постмодернизме. Советский вариант марксизма выглядел жалко. А его западное ответвление – постмодернизм – был в силе, но незаметно входил в фазу перерождения. Задумывался он как антибуржузное течение («левый дискурс»), но давно и прочно сросся с рынком.

Барт занимался демистификацией (десакрализацией) мифа, Деррида – деконструкцией слова, Бодрийяр – симуляцией знака. Узкие специалисты, филологи и социологи, объявили свои области знания главными. Важен не миф, а какой социальный класс его использует (Барт). Текст важнее того, что он выражает (Деррида). Знак важнее означаемого (Бодрийяр).

Вот серьезные возражения всем трем позициям.

Деррида с его главенством текста: «Люди попались в плен словесным фантомам, и они убедили их, что знания добываются путем расчленения целого; теперь, расчленяя, люди уничтожают собственное наследство».

Бодрийяру с его главенством знака: «Не жертвуют жизнью знаку – умирают за то, что он обозначил».

Барту с его отрицанием сакральности мифа: «Неосязаема пирамида, вершина которой – Бог, а основание – люди».

И всем вместе: «Логики, историки, критики обсуждают форму носа и уха, но не видят лица целиком. Логики, историки, критики, пользуясь нелепым языком логики, разнимут твое творение на составляющие и докажут, что одно в нем надо бы увеличить, а все остальное уменьшить, и с той же логичностью докажут противоположное. Не логика связывает дробный мир воедино – Бог, которому равно служит каждая частичка. Логика привела нас к кирпичу, к черепице, но ничего не сказала ни о душе, ни о сердце, которые соединили их и преобразили в тишину. Душа и сердце вне логики. Кто из дробности мира может мощью своего гения создать новую картину и заставить людей всмотреться в нее? Всмотреться и полюбить? Нет, не логик, а художник, ваятель. Ваятелю не нужны словесные ухищрения, он наделяет камень силой будить любовь».

Это тоже француз – великий Антуан де Сент-Экзюпери. И его последняя, полная гениальных прозрений, философская вещь – «Цитадель» (1949).

Да все равно вторую половину XX века в западной философии определили постмодернистские ребята, по-демократически ратовавшие за большинство. Им аристократические замашки отца Маленького принца были по боку.

К тому же левые интеллектуалы идеологически совпали с эпохой студенческих революций 1960-х. Постмодернисты – антифундаменталисты. Для разрушения это неплохо, но для того, чтобы строить, нужно начинать с фундамента. А его-то постмодернисты в революционном пылу раздробили на кусочки, породив понятие «фрагментарного сознания»*. Это то, о чем упоминал Экзюпери: видеть мир анатомически – разделенным на части.

Самым опасным в плане спекуляций (и в духовном, и в коммерческом значении) является «деконструкция»** Деррида с ее бесконечным интерпретированием: подменой истинного смыла ложными, основного – периферийными. Как выразился питерский художник Тимур Новиков, произошла «дерридезация» сферы культуры. Новиков проводит параллели с переопределением в сайентологии Хаббарда. Разоткровенничавшись, основатель этого псевдорелигиозного движения однажды заявил: «Нужно переопределить слова так, чтобы они ради успеха пропагандиста означали нечто совершенно иное». Закамуфлировать маргинальность добропорядочностью, придать простецкой идее видимость глубины. Карточные шулера это называют «передергиванием».

Философы-эксперты изобличали общество потребления, но вскоре это общество взяло на вооружение их заумную терминологию. Торговцы актуальным искусством, напустив туман неологизмов, подымают цену сомнительному художественному продукту – симулякрам (по Бодрийяру), то бишь имитаторам.

Не будем трогать чучело акулы Херста с навороченной подписью «Физическая невозможность смерти в сознании живущего». Возьмем местный пример – Олег Кулик с инсталляцией «Лев Толстой и куры», где на восковую фигуру великого писателя гадят домашние птицы. Зрелище обоср…го светоча русской мысли порождает смешанные чувства: от ухмылки, вызванной карикатурностью произведения, до возмущения его кощунством.

Кулик так объясняет собственное творение: «Я создал алтарь Толстого якобы совершенно “наивно” (следуя толстовскому учению о приоритете естественности над культурой). И потому место “высокого” отведено природному элементу, курам, в то время как культура в лице самого писателя помещена рангом ниже».

На выставке Кулика в ЦДХ в 2007-м куриный помет в сопроводительном тексте именовался изящным словом «гуано». Но «гуано», оно и в Африке дерьмо. Куликовское обоснование – образец постмодернистского передергивания с обязательным употреблением терминов типа «аберрация», «трансгрессия» и ссылкой на одного из гуру постмодернизма, в данном случае – Делеза.

Популярность «деконструкции» Деррида в российской продвинутой среде совпала с деконструкцией Советского Союза. Масштабность падения Вавилонской башни под названием СССР несколько напугала даже идеологических разрушителей – постмодернистов. В книжке Михаила Рыклина «Деконструкция и деструкция» (2002) в интервью с ведущими французскими философами сквозит некоторая растерянность, вызванная однополярностью мира после падения Союза, агрессивным доминированием США. Бодрийяр так обозначил эту проблему: «Либерализация – нечто совсем другое, нежели свобода. Мы попадаем в систему либерализации диктаторского типа, применительно к ней можно говорить о терроризме» (интервью 1992 года).

Не только рухнул дом под названием СССР, но сознание современного человека было разобрано постмодернистами по кирпичику (пользуясь метафорой Экзюпери), гомо сапиенс оказался в пустоте: без крыши и фундамента.

На российско-французской конференции в Государственном центре современного искусства под названием «Утрата оснований: авангард и современное искусство» (2008), где присутствовали французские профессора-постмодернисты (помельче названных выше), одна докладчица без конца повторяла фразу: «Система координат Малевича». Я спросил ее, что она понимает под этим? Она растерялась и пробормотала: «Это такое идиоматическое выражение».

Нет, это не выражение. Малевич ввел черный квадрат в спектакль «Победа над солнцем» как олицетворение затмения. Квадрат заслонял декоративное солнце. Казимир черным квадратом, одним концептуальным ходом, раздвинул рамки холста до границ вселенной, космоса. Каков масштаб! Чистая поэзия, Вертикаль! Вот что такое «система координат Малевича». Постмодернисты же Вертикаль свели на нет.

Барт в лучшей своей книге «Мифологии» (1957) утверждал, что для него «максимум социальности – максимум нравственности». После «Мифологий» (остроумные очерки на разные темы: от символизма детских игрушек до «мускульной магии» мюзик-холла и цирка) его книги становились все более наукообразны. От «поэзии» он окончательно отказался в пользу социологии.

Деррида проповедовал свободу интерпретаций. Он уходил все дальше от личности автора. Текст – отдельно, автор – отдельно. Но Деррида доказал и то, что интерпретатор не может быть свободен от собственной личности. Философ признался: «У меня было сильное желание стать писателем, мне казалось, философия – лишь отклонение на пути к литературе». «Отклонение» он объявил главным в своей деятельности, делая побочные смыслы определяющими. И, следовательно, уводя от сути той или иной вещи. Однако в одной из последних работ неожиданно «по-писательски» выдал образ, с каким ассоциирует себя – это «Шелковичный червь» (2002). Философ так прокомментировал свой «терпеливый труд шелкопряда»: «Я ставлю понятие истины под вопрос: я говорю, что устал от истины как откровения, как сорванного покрова… Но я не готов совсем отказаться от истины во имя скептицизма». То есть он еще помнит, что за коконом – дерево. Кокон его только временно заслоняет. И потом, шелкопряд без дерева не выживет.

Для России подобная практика была фатальной. Здесь проходили сотни выставок с невнятной в художественном отношении ерундой, зато «подкрепленной» ссылками на классиков постмодернизма (понятно, философы не думали, что «так получится», но и Маркс, мне кажется, несколько иначе представлял себе общество победившего пролетариата). Местными «шелкопрядами постмодернизма» была съедена не только листва, но и само дерево! Произошла полная «утрата оснований». Но даже постмодернисты не могут отменить Неба. Мирового духовного, космического Дерева (являющегося центральным образом многих религий и духовых практик – от цигун до йоги)! Но скрыть его, «выключить» из человеческого сознания – вполне. Я ввел мировоззренческую систему «Вертикаль + Горизонталь» (см. «Девять уровней»), чтобы восстановить то, что никуда не исчезало: базовые элементы.

В плане «возврата оснований» культуре можно назвать поворотной III Московскую биеннале и ее основной проект «Без исключения» куратора Жана Юбера Мартена в арт-центре «Гараж» (она является продолжением его старой экспозиции «Маги земли»). Эта «магическая», «антипостмодернистская» линия стоила ему директорства в центре Помпиду в 1990 году.

Одна из ключевых инсталляций выставки – «Курс лечения» швейцарского дуэта художников – Герды Штайнер и Йорга Ленцлингера. В комнате с белыми стенами, потолком и полом три кровати. Над первой висит метеорит. Вторая раскачивается на канатах, словно колыбель. А над третьей – модель того самого Мирового дерева. Оно состоит из костей и цветов вперемешку с воланчиками для бадминтона и шапочками для солярия. Это, конечно, крайне вольная интерпретация Мирового дерева, но в целом инсталляция работает: по задумке швейцарцев зритель должен умереть и родиться вновь. Метеорит создает иллюзию тесноты. В «колыбели» появляется ощущение полета. А созерцание Дерева вызывает чувство причастности к вечности, к тысячам смертей и жизней, но, как ни странно, в результате появляется состояние умиротворенности. Публика выходила после «курса» в легкой степени обалдения. Швейцарцы по-шамански добиваются сильного изменения сознания, привнеся в него сакральные образы.

В один из выходных в «Гараже» случилось столпотворение, выстроились огромные очереди, чего я вообще не припомню на экспозициях contemporary art. А потому, что русские не могут без Вертикали, без мифологии, без магии. «Москва-Петушки» – это «учение дона Хуана, путь знания индейцев яки» по-русски. Абсолютно «трезвое», рассудочное мышление для нас губительно.

Ведь Москва – город, где у Патриарших прогуливается Воланд с котом Бегемотом, а в небе кружит вампир Рома Шторкин***. В Третьковке, сцепив руки, о чем-то грезит среди цветов и минералов «Демон сидящий» Врубеля, а в соседнем зале расположился на трехметровом троне «Спас в силах» Рублева в золотистом одеянии (заметьте отражение фамилий: Рублев-Врубель). Город вечной мистерии-буфф. Неудивительно, что маги Земли нашли пристанище именно здесь.

______________________

* Единственный из тройки постмодернистов, кто пошел дальше «осколков» – это Бодрийяр. Он выявил антисистему – Матрицу, где человек – приложение машины. Философ дал метафизическое толкование коммерции и людям-автоматам. Машинное пространство, сплавленное с рынком, философ назвал гиперреалаьностью. Он не слишком убедил в ее всеохватности, хотя негативное влияние «машинной матрицы» на современных людей безусловно.

** Российкие футуристы Давид Бурлюк и Алексей Крученых утверждали в революционных манифестах «канон сдвинутой конструкции», когда «гармонии противуполагается дисгармония. Симметрии – диссимметрия. Конструкции противуполагается дисконструкция». Этот принцип был определяющим для Деррида.

*** Вампир Рома Шторкин – главный герой романа Виктора Пелевина «Empire «V»(2006). Пелевин – тонкий, глубокий,тотальный критик постмодернизма 90-2000-х. В «вампирском» романе постмодернизм разложен на составляющие по всем уровням: от социального – до мифологического. Едко, беспощадно и невероятно талантливо!

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>