5 марта 1953 года закончилось земное бытие вождя

Памятник Сталина на ВДНХ (снесенный). Скульптор — Меркуров

Первая проталина — похороны Сталина…
Из песни группы «Любэ»

В марте 1953-го среди обитателей архипелага ГУЛАГа пронеслось радостное: «Усатый коньки отбросил». В ответ на призыв начальства почтить память вождя зэки снимали шапки – и шапки летели вверх! Но то было в лагерях, а сидели (к счастью!) не все. Те же, кто оставался на воле, испытывал и неподдельную скорбь, и горечь утраты, и чувство богооставленности.

Массы просто скорбели и рыдали, люди творческие, поэты, воплощали свою скорбь в слове, запечатлевали. «Представить его мертвым было для меня почти невозможным – насколько он мне казался неотъемлемой частью жизни […] Вся Россия плакала, и я тоже. Это были искренние слезы горя, и, может быть, слезы страха за будущее. На писательском митинге поэты прерывающимися от рыдания голосами читали стихи о Сталине. Голос Твардовского – большого и сильного человека – дрожал…», – рассказывал Евгений Евтушенко в «Автобиографии» (1963).

Скорбь, запечатленная в слове

Запечатленная в слове скорбь примечательна прежде всего удручающим однообразием. Вне зависимости от меры дарования стихотворцев. Впрочем, похоронные речи (как и тосты) разнообразием не отличаются

В стихах к усопшему обращались на Вы и называли его отцом – это общее место. Тем более что «отец» хорошо рифмовался с «конец», «отца» с «сердца» и т.п. — добротные, чистые, удобные рифмы. «И горько нам, и нет нигде предела, / Нет скорби человеческой конца, / Что умер он – земля осиротела, — / Народ лишился друга и отца» (Михаил Исаковский).

Иногда в стихи прорывалось ощущение, что это действительно конец, возврата не будет: «Скорбный марш звучит в Колонном зале, / Всюду Ваше имя на устах. / С навсегда закрытыми глазами / Вы лежите, весь в живых цветах. / Вас не стало. Вы навек уснули…» (Сергей Смирнов). «Неподвижны навек / Их не знавшие устали руки… Снова вместе они, / Да они и не знали разлуки» (Александр Твардовский. «Они» – это Ленин и Сталин). Но таких стихов было меньше.

Большинство же утверждало бессмертие вождя, которого он так жаждал: «Нет, смерть не властна! Недоступна ей / Любовь народов, жизнь, мечта народов! / Он жив, отец трудящихся людей…» (Михаил Луконин). Констатацию физической смерти («Что тот, чью жизнь веками не измерить, / Не улыбнется больше никогда») компенсировало упование на политическое/историческое бессмертье: «И будет вечно жить товарищ Сталин / В делах его могучих сыновей» (Лев Ошанин). «Как сила людей несметна, — / Так имя вождя бессмертно» (Николай Асеев).

Некоторые авторы выражали романтически бескорыстную (но и безопасную) готовность принести себя на алтарь: «Когда бы мы ему отдать могли / Свое биенье сердца и дыханье…» (Сергей Михалков). «И если бы исполнилось желанье: / Чтоб хоть на миг остались Вы в строю, / Любой из нас Вам отдал бы дыханье / И кровь свою. И жизнь свою» (Лев Ошанин).

Смерть вождя оказалась хорошим поводом, чтобы присягнуть на верность партии, лишний раз подтвердить свою лояльность: «Партия родное держит знамя, / Ей вручаем мысли и сердца. / Сталин умер – Сталин вечно с нами! / Сталин – жизнь, а жизни нет конца» (Николай Грибачев). Кого-то пробивало на антропоморфизм: «… И звучит грядущего порукой / Ясный голос нашего Цека. / Партия протягивает руку. / Как всегда, крепка ее рука». (Юрий Яковлев).

Кому-то удавалось совместить верность партии с патриотическим пафосом и с верой в бессмертие вождя: «Родина, Отчизна дорогая, / Каждый день твой им был озарен… / Пусть ведет нас партия стальная! / Сталин всюду с нами вечен он!» (Александр Прокофьев).

Изредка встречались изыски. Так, Николай Тихонов называл Сталина – «животворящий гений». Кто-то вводил в поминальный сюжет детей, причем девочек («Школьница» Семена Кирсанова; «Впервые плачет девочка моя…» («В Колонном зале») Евгения Долматовского). Трогательные девочки придавали слишком нечеловеческому – нечто человеческое. Но в меру.

Пионерка у гроба Сталина

Иногда из факта смерти извлекалось довольно бодрое содержание: «Среди цветов товарищ Сталин спит. / Сон нашего отца величествен, спокоен: / Уверен вождь, что тверд, как монолит, / Народ советский – труженик и воин» (Евгений Долматовский).

Ольга Берггольц выступала в жанре плача: «Обливается сердце кровью… / Наш родимый, наш дорогой! / Обхватив твое изголовье / Плачет Родина над тобой».

Может быть, лучше других – по-женски переживая, по-бабьи искренне – сказала тогда свое похоронное слово Маргарита Алигер:

Когда Отчизна провожала
его в последний путь далекий,
была я только каплей малой
в людском рыдающем потоке.

Поток катился величаво,
и капли малые сроднила
одна-единственная слава,
одна-единственная сила <...>

Об этом же скажет потом Евтушенко: «Дыхание десятков тысяч прижатых друг к другу людей, поднимавшееся над толпой белым облаком, было настолько плотным, что на нем отражались и покачивались тени голых мартовских деревьев. <...> Вдруг я почувствовал, что иду по мягкому. Это было человеческое тело. <...> люди, швыряемые волной движения к грузовикам, разбивали головы о борта. Борта грузовиков были в крови. <...> И в этот момент я подумал о том человеке, которого мы хоронили, впервые с ненавистью. Он не мог быть не виноват в этом…»

Складывались тогда и другие стихи, не для печати. Так, Наум Коржавин, находившийся в марте 1953-го в ссылке в Караганде, писал:

Его хоронят громко и поспешно
Ораторы, на гроб кося глаза,
Как будто может он из тьмы кромешной
Вернуться, все забрать и наказать.
Холодный траур, стиль речей – высокий.
Он всех давил и не имел друзей…
Я сам не знаю, злым иль добрым роком
Так много лет он был для наших дней.
(«На смерть Сталина», 1953)

Два стихотворения Бориса Слуцкого носили многоговорящие названия — «Хозяин» («А мой хозяин не любил меня») и «Бог» («Мы все ходили под богом. У бога под самым боком…»). Они будут опубликованы только в ноябре 1962-го, в «Литературной газете».

Народ тоже не безмолвствовал. Особенно тот народ, который сидел.

Жил в железной башне Джугашвили,
Псы его цепные сторожили.
Без суда и без закона
Он убил три миллиона,
И его живые полюбили.

Но всему приходит свой конец,
Умер наш Учитель и Отец.
По нему поминки были,
Сутки трупы хоронили,
Тихо спи, за идеал борец.

Этот замечательный, в ритме блатной песни «Гоп со смыком», образчик народного отношения к смерти вождя приводит в своих воспоминаниях Никита Кривошеин (http://magazines.russ.ru/zvezda/2003/4/kriv.html).

Сколько раз он умирал?

Так или иначе, но после смерти Сталина что-то сдвинулось. Вскоре было публично произнесено слово «Оттепель» — так называлось стихотворение Николая Заболоцкого, опубликованное в ноябрьской книжке «Нового мира» за 1953 год. Под стихотворением стояла дата — 1948; и говорилось в нем всего лишь о пробуждении природы. Но в контексте ситуации стихи воспринимались как политическая метафора. Тем более вскоре в «Знамени» появилась «Оттепель» Ильи Эренбурга, повесть, обычные слова которой опять же читались прежде всего политически: «Стояли последние дни зимы. На одной стороне улицы еще мороз (сегодня минус двенадцать), а на другой с сосулек падают громкие капли».

Однако, вопреки биологическим и метеорологическим законам, Сталин был жив. Заклятья поэтов не пропали втуне, иммортализация – удалась, он преодолел смерть.

Наверное, настоящей датой его смерти следует считать все-таки 1956-й год, когда ХХ съезд КПСС единогласно принял знаменитое постановление «О культе личности и его последствиях». Ибо, в силу оригинальных особенностей русского менталитета, характера и образа жизни, любая информация воспринимается нами как достоверная только тогда, когда она проартикулирована начальством.

Но и эта дата смерти Сталина не была последней. Не всем хотелось расставаться с вождем, не исключая поэтов. Вот любопытная реакция Бориса Пастернака на постановление «О культе личности…»:

Культ личности забрызган грязью,
Но на сороковом году
Культ зла и культ однообразья
Еще по-прежнему в ходу.

И культ злоречья и мещанства
Еще по-прежнему в чести,
Так что стреляются от пьянства,
Не в силах этого снести.
(1956)

Это необычно злое стихотворение подтверждает, кажется, что на поэта действовала харизма Сталина, что он искренне любил его. На смерть вождя Пастернак стихов не писал, но его письмо Александру Фадееву (который в 1956-м застрелится «от пьянства») было вполне поэтическим: «Это тело в гробу с такими исполненными мысли и впервые отдыхающими руками вдруг покинуло рамки отдельного явления и заняло место какого-то как бы олицетворенного начала, широчайшей общности, рядом с могуществом смерти и музыки, существом подытожившего себя века и могуществом пришедшего ко гробу народа…»

Итоги поэтического марафона во славу вождя подводил Твардовский в главе «Так это было» из поэмы «За далью даль», опубликованной в «Правде» в апреле 1960 года:

Так на земле он жил и правил,
Держа бразды крутой рукой.
И кто при нем его не славил,
Не возносил – найдись такой!
………………………
В минуты памятные эти —
На тризне грозного отца —
Мы стали полностью в ответе
За все на свете —
До конца.

В «Записках об Анне Ахматовой» Лидия Чуковская с возмущением выделяет «слова, облагораживающие своей высотой подлое ремесло» Сталина, «пакостника, интригана, провокатора» — «бразды», «тризна» и т.п. Ахматова же отнеслась к этой публикации с ироничной снисходительностью, полагая, что «для Твардовского это – прогресс. Все-таки упоминается сталинская неправота. Не одна лишь правота». Имеются в виду строки: «Своей крутой, своей жестокой / Неправоты / И правоты».

Стоит сказать, что Твардовский от Сталина не отречется никогда. В самые антисталинские 1960-е годы в его кабинете на даче висел портрет вождя, закуривающего трубку, под ним – Некрасов, на другой стенке – Бунин…

Из свободного далека кажется, что «дети ХХ съезда» именно благодаря съезду начали обретать трезвость взгляда и смелость речи. Меж тем даже партийных постановлений было недостаточно, чтобы вывести людей из-под влияния зловещей мистики. И Хрущев своим здоровым мужицким нутром чуял, что так просто от Сталина не отвяжешься. Сакральное действие определил ХХII съезд КПСС, и в ночь с 31 октября на 1 ноября 1961 года тело вождя под сурдинку вынесли из Мавзолея…

Об этом – ударное стихотворение поэта фронтового поколения Михаила Львова:

Выносят саркофаг.
Выносят саркофаг.
История вот так
вождей на место ставит.
Над ним не плещет флаг.
Над ним не плачет флаг.
И слез никто не льет.
Никто его не славит.

Надпись «ЛЕНИН СТАЛИН» на Мавзолее закрыли белой лентой с надписью «ЛЕНИН» (потом ее выложат из мрамора), тело Ленина сдвинули к центру… Это не означало, конечно, окончательного расставания с вождем, но все-таки значило много.

Громко прозвучало тогда стихотворение «Наследники Сталина» Евтушенко, опубликованное не где-нибудь, а опять же в «Правде» 21 октября 1962 года. В нем говорилось прежде всего о сакральном акте, осуществленном по решению ХХII съезда: «А гроб чуть дымился. / Дыханье из гроба текло / когда выносили его / из дверей Мавзолея». Евтушенко, с его чрезвычайной чуткостью, знал: «Он что-то задумал. / Он лишь отдохнуть прикорнул».

Тема Сталина стала одной из главных тем Александра Галича. Возможно, потому, что когда-то и он не в меру обольщался вождем. А может быть, просто под влиянием разоблачения «культа личности» и возвращения из лагерей тех, кто выжил. В его «Поэме о Сталине» вождь вступает в конкуренцию с самим Иисусом Христом: «Я не повторю твоих ошибок, / Ни одной из них не повторю!» Но на пороге смерти, сбивчиво и истово молит о помощи: «Прости мне, Отче, / Спаси, прости…» Это романтика 1960-х, уверенная в том, что палачей по ночам мучает совесть… Впрочем, пафос вскоре сбивается:

Кум докушал огурец
И закончил с мукою:
«Оказался наш Отец
Не отцом, а сукою…»

Цена поэзии

Харизма – политическое обаяние вне зависимости от результатов действий. Ощущая себя воплощением коллективной воли, харизматический лидер склонен к еще большей самоуверенности, к чувству всемогущества и безнаказанности. Таким Сталин и был.

«Суровый, жесткий человек, Не понимавший Пастернака», – так определял его Наум Коржавин. Однако вождь понимал и Пастернака, и других сочинителей. Не зря же он после смерти Маяковского готовил для вакансии первого поэта не кого-нибудь, а именно Пастернака.

Мнение о Сталине как о недоучке, о неудавшемся поэте и т.п. – не более чем предрассудок либерального сознания. Он писал в юности отличные стихи, был начитан, мог разобрать любое произведение как заправский критик. И тем страшнее звучат его художественно выверенные фразочки вроде «изолировать, но сохранить» (о Мандельштаме) или «не трогайте этого небожителя» (о Пастернаке).

Его действительно тянуло к художникам слова, но эту свою слабость (страсть) он реализовывал по-садистски. Звонил, например, Пастернаку и спрашивал, почему тот не заступается за только что арестованного Мандельштама. (На самом деле Пастернак заступался и за Мандельштама, и за сына и за мужа Ахматовой.) Цену поэтам и цену своим звонкам Сталин знал. И наслаждался страхом и восхищением.

«Наркоз пройдет», – сказала Ахматова о народных рыданиях по поводу смерти Сталина. В начале Перестройки действительно казалось, что вопрос о Сталине решен окончательно и бесповоротно. В меньшинстве оставались идеологи типа Нины Андреевой; в большинстве — те, против кого она выступала, — благодарные читатели «Детей Арбата» и зрители пьесы «Дальше… дальше… дальше…». Журнал «Крокодил» (тираж 5 млн. 200 тыс.), посвященный 110-летию со дня рождения вождя (1989, N 35), поместил на обложке его портрет, составленный из черепов, в манере Уорхола.

Но наркоз не проходит. То мои легковерные соотечественники выходят на демонстрации с портретами Сталина. То решат, что Сталин – главное имя России. То назовут его «эффективным менеджером» (как будто то, чем он управлял, осталось на века!).
А кто-то и захочет его канонизировать. Современные стихотворцы заклинают: «Из гроба встань на час, товарищ Сталин», «Товарищ Сталин, встань ногой на выи бесстыжих сих…» А ну как встанет?

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>