Марина Ахмедова, спецкор «Русского репортёра»

Румант с фотографией сына, Сулеймана. Фото: Оксана Юшко

Летом 2000 года Румант ела много мороженого – в груди горело. С того лета прошло десять лет, но она все равно ждет. Она встречает нас в красном шерстяном костюме. На днях у нее снова подскочило давление, и «сел слух», приходится кричать. Хотя говорить не нужно, Румант и без вопросов готова бесконечно рассказывать свою историю. И это – мое единственное интервью, во время которого я не проронила ни слова.

— В общем-то история у меня незаурядная, – Румант садится на низенькую табуретку напротив и смотрит на меня неопределенного цвета глазами. В руках у нее папка, я знаю, что скоро она будет раскладывать передо мной ее содержимое, и уже хочу уйти. – Девяносто девятый год был для меня самым удачным – мне было где жить, сыну исполнилось 17 лет, и он поступил на первый курс нефтяного института. Но когда началась вторая война, я, как в сказке про золотую рыбку, разом всего лишилась – дом вот этот полностью разрушили, только первый этаж от него остался.

Сейчас мы сидим в восстановленном доме. На втором этаже. В квартире у Румант сделан ремонт – все должно быть красиво, когда сын к ней вернется.

— Ровно одиннадцать лет назад тут неподалеку ударили ракеты, – говорит она, – «земля-земля» их называли. Очень страшные ракеты. Я ушла с сыном в подгорный хутор, там, в частном секторе моя мать жила. То, что мы пережили, я и врагу не пожелаю, – говорит Румант, – бомбежки, обстрелы. Правда, мы все время в подвале находились, – как бы оправдываясь, добавляет. – У нас был маленький приемничек на батарейках, и по нему передали, что все будут сравнивать с землей, потому что трудно воевать, а мирные жители должны уйти. Теперь я очень жалею, что не ушла, и со мной случилось то, что случилось.

После первой войны Румант собрала полный пакет документов для получения паспорта. Сыну исполнилось 17 лет. Во время первой войны паспортные столы не работали. С этим пакетом она пришла в РОВД, а там – тысячи на очереди. Бланков нет, а те паспорта, которые уже были выданы, по слухам оказывались «незаконными, украденными», и с такими паспортами людей сплошь и рядом останавливали на блокпостах.

— 27 декабря был сильнейший авианалет, – рассказывает она, – и мы ушли в подвал 50-й школы, нам сказали, что там мирные жители поставили печку и хорошо разместились. Мама и младший брат у меня болели, мы ушли вместе с ними. На днях я вспоминала, что сын мне тогда сказал… – женщина молчит, открывает папку, я вижу в ней фотографию и журнальные листы, и снова закрывает. – «Мама, если я тебе в тягость, то давай мне не одну лепешку в день, а половину, только никому меня не отдавай». Он был уверен, если он со мной, значит, в полной безопасности… В подвале нас приняли хорошо, там мы друг с другом последним куском хлеба делились. Город бомбили. Мы принесли сверху парты и спали на них, окна закладывали, но от взрывов все из них вылетало, и по ночам в подвал задувало снег… Но утром 30 января 2000 года наступила тишина.

2 февраля в подвал 50-й школы города Грозный вошли солдаты федеральных войск. – Среди жителей подвала было три русских женщины, и солдаты, разговорившись с ними, спросили, почему те не уехали. А у нас были ребята, которые очень переживали – курево у них кончилось. Я подошла к солдатам, говорю: «Не могли бы вы дать мне несколько сигарет?». Один солдат взял и всю пачку отдал. Тогда мама моя к ним подходит, говорит: «Ничего у нас больше нет, хоть лепешку возьмите». Они лепешку взяли с удовольствием. И тогда мама моя говорит им: «Ой, когда бомбят, мне так трудно, уши закладывает, сердце болит…». А солдаты ей отвечают: «Больше вас бомбить не будут». Контакт у нас с ними был нормальный, человеческий. Но я сына своего ни на минуту не отпускала, глаз с него не сводила.

На щеках Румант выступают два ярких пятна, она выпрямляется. Вспоминая те дни, она возвращается в прошлое, когда сын был с ней, и как будто заново наполняется молодыми силами.

— Солдаты раздели всех мужчин до пояса, чтобы осмотреть их руки, плечи, нет ли потертостей от автомата. Ни к одному мужчине претензий не было. И один военный тогда сказал, что это – очень сильный факт. Солдаты уехали, и мы спокойно занялись своими делами – кто чем. Я сходила за водой, чтобы вещи постирать. А в четыре часа, слышу, опять шум. Снова вернулись военные. Я поднимаюсь из подвала, смотрю, мой сын наверху у стены стоит. «Сулейман! Как ты сюда попал?!» – спрашиваю его. Он отвечает: «Мне солдаты сказали выйти, я и вышел». Смотрю, а у школы уже танк шумит, рядом – двадцать-тридцать солдат с автоматами стоят. Остальных мужчин из подвала выводят. Я сына за локоть хватаю: «Парень, куда вы их ведете!». «На допрос» – отвечают мне. А я сына держу. Но солдат взял вот так и рукой между нами провел, разделил нас. Отколол его от меня…

Румант со всей силой взмахивает рукой. Лицо ее по цвету сливается с костюмом, и она смотрит на меня капающими глазами, видимо, переживая все заново.

— Меня вот так взял и отодвинул, как пушинку, – возмущается она, но возмущение сразу сменяется новыми слезами. – Потом она молчит и вдруг спрашивает: «А главный редактор ваш про это согласится написать?». Я киваю головой, и она продолжает: – А сын мой крикнул мне на русском, чтобы солдаты тоже поняли: «Мама, не переживай, ничего со мной не будет!». «Куда вы их ведете?!» – закричала я. «Сказали же на допрос!». Я думаю, допрос – это вопросы будут задавать, а сын будет отвечать. А скрывать нам нечего. Я пакет документов солдату одному сую, они у меня всегда на груди с собой были, а он мне: «На фига твои документы?! Допрос, не понятно что ли!». Я насторожилась – что-то тут не то, эти же ребята, которые утром с нами так хорошо общались, теперь после обеда вот так себя ведут. Я его спрашиваю: «Скажите хоть, где вы находитесь?». «В воинской части» – отвечает. Я быстренько к танку прорвалась, вижу, мой сын на нем с краю сидит, а за ним – Адам, Ваха и Ахмад. Свесили ноги, сидят. А один солдат подбегает ко мне и шепотом говорит мне на ухо: «Быстро отдайте сыну документы». Я документы вынула – «Сулейман, возьми» – и фотография упала, та, где мы с ним вместе сняты. «И ее возьми» – протянула ему фотокарточку, как будто чувствовала. А он тихо сидит, спокойно, и я думаю – ничего ведь не сделали, как можно вот так детей забирать? Я снова побежала к солдатам: «Что вас интересует?! Здесь спросите!». Они меня от танка отводят, а я с другой стороны бегу, и не знаю, откуда у меня эти слова взялись, но они как будто к горлу подкатили, и я закричала: «Ради всего святого! Ради всего святого, не забирайте их!»… Я бы не сказала, что они были чересчур грубы, но они сына от меня оторвали. И тут слышу я, солдат из танка кричит: «Серега, ты с ума сошел!!!». Я оглянулась – а он, Серега, стоит то ли с гранатой, то ли с лимонкой и говорит: «А они другого языка не понимают». И вот так он бросил ее в сторону выбежавших из подвала, еще долго во дворе школы воронка была.

Румант размахивает рукой и умолкает. Снова спрашивает: «А ваш главный редактор напишет об этом?», и я снова киваю.

— Никого не ранило, это было чудо. И тогда я закричала: «Ахмад, ты самый старший, береги моего сына!». И вот так руками по воздуху ударила – «Я на тебя рассчитываю, Ахмад!». А смотрю на него, он в тапочках на танке сидит, выше посмотрела, ему в лицо, а он – весь неживой… Танк тронулся… Не знаю, может, это и есть шоковое состояние, но танк едет, а я стою, и тут меня словно кто-то за плечо тронул, и я очнулась – что же я стою? Я побежала, а дыхание перехватывает, мы же долго без воздуха в подвале находились. Бегу по грязи, лужам, оборачиваюсь, а другие женщины тоже бегут за танком. Я говорю себе: «Румант, ты выдержишь, еще чуть-чуть осталось…». Через 50 метров танк свернул в переулок и поехал быстрее, я еще быстрее побежала… А когда до дороги доехали, они стали стрелять, чтобы мы ее не переходили. Я думаю: убьют, так убьют, мне без сына жизнь не нужна. Хочу перейти через дорогу, а в воздухе как будто стена выросла, не могу пройти. Вы верите? – спрашивает она меня, и я киваю. – Я делаю попытку – пробью стену. И тут Роза закричала, кровь у нее из левого бока потекла. Ну, это уже ни в какие рамки не входит! Кровь у нее течет, и она вот так медленно на землю опускается. А они так много по нам стреляли – из пулеметов, автоматов, гранатометов, чтобы мы не подходили. Я думаю, может, и меня ранили, а я не чувствую, такой обстрел… И тогда я набрала воздуха в легкие, закричала: «Вы женщину ра-ни-ли!». Только я произнесла эти слова, стрельба прекратилась. Они быстро завели танки и рванули. Один танк рядом с нами остановился, и я заметила на нем кирзовые сапоги, а рядом с ними – военная форма. И я думаю: ихних кого-то убили, поэтому они такие разгневанные. «Эх, вы, вояки, с кем же вы воюете…» – сказала я одному солдату, а он улыбнулся, плечами развел и кинул Розе бинт.

Румант открывает папку и смотрит на фотографию сына – та лежит сверху. Увеличенная черно-белая фотография, сделанная на паспорт. В своем рассказе Румант дошла до кульминационной точки, и после нее вся опала, и тоже стала неживой. Даже слезы, которые медленно и нечасто ползут у нее из глаз, мне тоже кажутся неживыми.

— Мы думали наших ребят оставили в военной части, – продолжает она, – иначе бы я и дальше за танком бежала. Гильз на земле было столько, что стоять было невозможно. Мы вернулись в подвал переодеться, я ведь была в халате, а на улице – зима. Духами обработали рану Розы, оставили ее в подвале, и снова вышли. Прошли немного, слышим шум – снова танки. Как спичечные коробки с горки спускаются. Я на дорогу выбегаю – «Остановите! Остановите!». Как ни странно, остановили. «Что случилось?» – спрашивают. Я отвечаю: «Только что из подвала школы моего сына забрали на 318 танке. Он у меня единственный! Вы не представляете, что он для меня значит!». «На 318?» – переспрашивает меня солдат и разворачивает на меня пулемет. Я испугалась, говорю: «Езжайте… езжайте…»… И они рванули… Мы к воинской части вернулись. Выходит оттуда солдат, смотрит на часы и говорит: «Женщины, через пять минут тут такое начнется… Бегите к себе, сегодня вам уже никого не удастся найти…». И, правда, через пять минут там такой обстрел начался, мы еле добрались до подвала – садами, огородами… И я сказала Аллаху: «Аллах, ты знаешь, с каким трудом я его растила, – Румант смотрит вверх и говорит тоже туда, с сильным выражением, как будто видит там Аллаха. – Ты знаешь, как безумно и сильно я его люблю. Я его вот так за руку держала, и все-таки его у меня забрали… Значит, когда он еще на свет не родился, так ему было начертано – провести какой-то промежуток времени в разлуке со мной. Я буду терпеть, я буду надеяться, я буду ждать… А завтра с утра, я все-таки буду его искать…». До поздней ночи мы обсуждали, где их искать, почти не спали, а утром – опять русская речь, снова солдаты, снова документы проверяют. Я смотрю на одного – майор. Я по звездочкам умею определять. Моя старая мама к нему подходит, на колени встает: «Командир, этот мальчик, мой внук, мне роднее всех родных. Верни мне его…». «Мамаша, – отвечает майор, – я все про вашего внука знаю. Я их всех лично проверил, я знаю, что они ни в чем не виноваты, просто мои ребята немного погорячились… Они когда от вас в первый раз уехали, нашли четыре трупа своих ребят неподалеку, один из них был подожжен, другому – отрезали руки. Вы можете себе представить, каково им было это увидеть?». Мама, не вставая, отвечает ему: «Это не по человеческим законам издеваться над убитыми. Это только сумасшедший сделать может… Но мы же не виноваты…». Майор посмотрел на часы…

Румант смотрит на свое запястье, на котором часов нет. Она меняет интонации, двигается всем телом на низенькой табуретке, и мне кажется, через нее я вижу и майора, и звезды на его погонах, слышу его голос.

— Еще одна женщина на колени перед ним упала, за ноги его схватила, – Румант подается вперед, обхватывает что-то в воздухе. – А майор говорит: «Завтра ровно в три я за вами заеду, и вы поедете писать за ваших ребят поручительство. Завтра я их вам верну». А я так посмотрела на него, – Румант вскинулась, глаза прищурила, – «Майор, скажите, как вас зовут…». «Зовите меня майор Андрей» – отвечает он. «Честное слово, майор Андрей?». А он на табуретке сидел, вот так плечи расправил, – Румант расправляет плечи на своей табуретке, через одиннадцать лет, – «Я – российский офицер!». Я всю жизнь учительницей проработала, и вот эти его слова… Как будто он взял и посадил передо мной моего сына… Я ни минуты не сомневалась в том, что он мне его вернет. «Я очень сильно буду надеяться на ваше российское офицерское слово, майор Андрей», – сказала ему я… На другой день мы ждали – приедет, не приедет? Война есть война… Что поразительно, ровно в три часа у школы остановился танк. Входит в подвал майор Андрей: «Вы готовы?». Он приказал забрать Розу в медпункт, чтобы гангрена не началась. Мы сели в танк, ехали долго, я смотрела все время вверх, и видела горы. Танкист сказал: «Мы въехали на чужую территорию, я дальше не поеду». Оказывается, в тот день в Ермоловке большая вылазка боевиков была, там кошмар что творилось. Обстановка была очень напряженной. Нас приказали везти обратно. Я высунулась из танка: «Майор Андрей!». А он стоит, с кем-то разговаривает, не оборачивается. «Майор Андрей!». Не оборачивается. «Командир!». Обернулся. «Вы же обещали!». «Сегодня не получается…». «А завтра?!». «Посмотрим…». А раз так, то тревожно мне стало очень. Нас повезли обратно. «Скажите, почему ваш командир так резко изменил решение?» – спрашиваю танкиста. «Обстановка сильно осложнилась. По поводу вашего сына у нас было целое совещание. Это ведь вы учительница?» – спрашивает он. «Вы его видели?». «Да». «А во что он был одет?». «Во-от такой пуховик». «Передайте ему, что со мной все в порядке! Что я его искать буду!». «Я не имею права с ним разговаривать». «Храни тебя Бог, парень!».

Я по-прежнему ни о чем не спрашиваю Румант и хочу поскорее уйти, потому что мне тяжело сидеть перед ней и слушать ее историю, но она продолжает и рассказывает, как на следующий день, 4 февраля 2000 года, прошла почти 20 км до Старых Промыслов, в которых, слышала, открылась новое РОВД, и написала заявление о пропаже сына. Написала в нем номер танка – 318, и имя забравшего сына солдата – Серега. 6 февраля жителям города сообщили о том, что они могут возвращаться по домам, и все ушли из подвала, одна Румант осталась – ждала майора Андрея, ну, и сына, конечно.

— Я месила тесто для лепешек, вдруг слышу – шум. Выхожу. Снова солдаты. Серега! Смотрю, а шляпа на нем уже другая, а в первый раз у него была с ленточкой, за нее он пули клал, скольких убил. «Серега, что же ты наделал, – говорю я, – если бы ты знал, с каким трудом я этого пацана растила, а ты у меня его забрал. Что же ты натворил?». А он меня по плечу хлопает: «Мамаша, извини, мамаша, извини…». «Какое извини?! Ты же видел, кого забирал! Ты же видел, какая тут обстановка была, нам воды напиться вдоволь не было! Вот верни их, тогда я тебя прощу!». «Их вчера на вертолете забрали…». «Как на вертолете?! Куда?!». «В Ханкалу или в Моздок… А почему вы не уехали, когда война началась?!». «А ты не знаешь, сколько платят учителям? Годами зарплату не получали! Куда мне ехать?! На что мне жить?! Потому и не уехали…». «Мамаша, прости меня… Их вернут, вот увидишь, их обязательно вернут…». Он вот так повернулся, – Румант поднимается с табуретки, становится ко мне спиной, оборачивается на меня и смотрит долгим мутным взглядом. – Посмотрел он на меня, еще раз проговорил «мамаша, прости», сел в танк и уехал… А я подумала, зачем я руку в тесте запачкала, не смогла ему руку пожать, ведь Серега был моей последней связью с сыном. Я только стояла и долго смотрела вслед танку…

Румант смотрит на меня так, будто я и есть тот танк, увозящий ее последнюю надежду, и мне снова не терпится уйти, выйти из этого дома, насквозь пропитанного ожиданием, и сделать глубокий вдох.

На этом история Румант не закончилась. Вместе со старой матерью они пешком дошли до района «Старые промысла», оттуда отправились на попутке в Чернокозово. Переночевали у случайных людей. Поехали в Знаменку. Переночевали. Добрались до Наура. Думали, там в следственном изоляторе найдут сына и внука. Прождали огромную очередь. «Нет и не было!» – ответили им из окошка. В начале марта они снова отправились туда. И всем по дороге Румант обещала, что Аллах их вознаградит, если они помогут ей отыскать сына. Теперь через одиннадцать лет, сидя на табуретке, она обещает это и мне, и главному редактору, и каждому редактору, который согласится опубликовать ее историю. Она ходила и ездила по Чечне вдоль, поперек и кругами. Везде писала заявления «красной ручкой». Жаловалась прокурорам, приехавшим из Москвы, иностранным наблюдателям. И однажды даже написала письмо президенту России. А время шло и шло. И вот остановили ее знакомые на улице, суют в лицо журнал, «Посмотри» говорят. А у нее глаза выплаканы, плохо она ими теперь видит. На фотографии яма – глубокая. Отталкивает она от себя журнал. «Да ты посмотри…» – говорят ей. Приглядывается Румант и видит в яме своего сына и еще трех мужчин из их подвала – Ахмада, Ваху, Адама. И надпись над фото – «если их не расстреляют, то ночью они замерзнут от холода, и яму можно будет просто засыпать». Румант позвонила в редакцию журнала «Итоги», нашла фотографа. Тот ответил, что автоматически сделал этот снимок в пригороде Грозного. Статья, которую иллюстрировала фотография, называлась «Кавказский пленник».

— Майор хотел их вернуть, – говорит Румант, – но их забрали спецслужбы. И ходили слухи, что из-за этого у майора Андрея со спецслужбами целый скандал вышел. Потом я ждала. Нам привозили гуманитарное масло, и я собирали с деревьев грибы, жарила их, потому что денег совсем не было. Я со звездами разговаривала, просила их пощадить моего сына, он ведь ничего плохого не сделал. Жила во всем доме одна, ждала писем. Люди спрашивали, почему я не ухожу из разрушенного дома, а я отвечала: подлости никому не делала, ни в чем не виновата, Аллах меня и тут будет хранить. И до сих пор я здесь живу, жду сына. Когда он вернется?

Румант молчит. Вздрагивает.

— Война есть война, – громко говорит она. – На лбу ни у кого не написано, что не боевик. Но ведь есть прокуратура, следственный комитет… Если он виновен, накажите его, а если нет – верните мне… В школу на работу я не вернулась. Для того чтобы преподавать знания, я сама должна в них поверить, а я уже не верю… Вот если сейчас привезут моего сына, мне все остальное будет ни по чем. Я все буду для него делать. Если он болен, буду лечить… Говорят, война все спишет… Но сердца же не спишет, боль ведь никуда не уходит… Утром я встаю, думаю о нем, и вечером думаю. Если идет дождь, я думаю, а какая погода там, где он… Но он живой, живой, душа мне подсказывает. Сто восемьдесят один раз я видела его во сне. Да, я считаю. Он ведь никому ничего не сделал. Ведь есть же на свете справедливость… Вот говорят, время лечит, а мне все хуже и хуже… Россия – такая могущественная страна, такая держава, неужели не найдется ни одного человека, который смог бы мне помочь? Мы учились и работали, жили на зарплату. Бедно, но зато честно. Сколько мне еще ждать? Вы себе не представляете, какая это была бы для меня радость, если бы он вернулся.

Я по-прежнему молчу. Мне неприятна мысль о том, что во мне она видит свое спасение, и старается убедить меня, а главное – саму себя в том, что ее сын жив, как будто это от меня зависит, вернется он к ней или нет.

— Он такой мальчик был… – Румант вздрагивает. – Почему был?! Что я такое говорю?! Он и есть. Есть… Когда я прохожу в городе мимо стройки, то думаю – вот Сулейман удивится. Когда иду по новому парку – вот Сулейман обрадуется… Но чем краше становится город, тем острее моя боль! – душераздирающе кричит она, и я вскакиваю.

— Мы вас сфотографируем! – почти криком выпаливаю.

Она со словами «Бисмиля» вынимает из папки фото сына, становится у стены и смотрит в объектив фотоаппарата так, будто из него сейчас вылетит ее сын. Она плачет, но это уже другой плач – для камеры, чтобы читатели увидели и помогли. Потом сжимает руки – «Если бы мой сын вернулся, такая была бы радость» – и улыбается вымученной улыбкой – тоже специально, для камеры, для читателей. Она старается перед нами на все лады, и я уже хочу бежать из этого дома.

— Я ездила на программу «Жди меня», – говорит Румант. – Но меня не показали. Сказали, на мне произошел технический брак. Технический брак, – повторяет она и вздыхает. – А я всю передачу сидела и думала, может, они мне сюрприз сделают и выведут на сцену моего сына – Сургуева Сулеймана… Но никакого сюрприза не было…

— Когда его увозили, – говорит Румант, провожая меня до двери, – он мне на русском крикнул: «Мама не беги, я вернусь!». И у меня в ушах до сих пор стоит его крик… Вы скажите главному редактору, есть сказка «Кошкин дом» – кто сам просился на ночлег, быстрей поймет другого.

Выхожу на улицу. Делаю глубокий вдох.

Продолжение цикла «Сердце Матери» — ЗДЕСЬ.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>