23 октября РПЦ отмечает день памяти одного из своих самых великих святых, Амвросия Оптинского. Он жил в XIX веке, был духовидцем, пророком, психологом, добрым советчиком, собеседником модных литераторов и простых крестьян. Одним словом – старцем. Его мощи лежат в Оптиной пустыни, но любил он Шамордино.

Для начала цитата из «Братьев Карамазовых»: «Про старца Зосиму говорили многие, что он, допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедовать сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного слова, до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово».

Феномен старчества заинтересовал Достоевского после того, как летом 1878 года он посетил Оптину пустынь и познакомился с Амвросием. Процитированный текст можно целиком отнести к этому старцу, но считать Амвросия прототипом старца Зосимы все же нельзя. Персонаж Достоевского вобрал в себя черты многих подвижников. В частности, имя получил от Зосимы Верховского, который после долгих странствий основал в 1826 году женскую общину под Наро-фоминском. А начинал Зосима в Рославльском уезде Смоленской губернии, неподалеку от нынешней Смоленской АЭС. Там было несколько мест, где жили отшельники. Одно из них называется Монахов ров (см. о нем здесь). А рядом жили братья Путиловы, будущие преподобные Моисей и Антоний, основавшие в 1821 году знаменитый Предтечевский скит в Оптиной пустыни. История русского старчества полна таинственных совпадений.

Сейчас об Амвросии, который пришел в Оптину, когда слава о ее старцах уже шла по России. Он родился в ноябре 1812 году в селе Большая Липовица Тамбовской губернии в семье пономаря. В тот день в доме по какому-то поводу собрались гости, и роженицу отправили в баньку, чтобы не мешала. В баньке будущий святой и родился. Он потом любил приговаривать: «Как на людях я родился, так все на людях и живу». Но дело не в людях. Банька на Руси всегда была местом особым, сакральным. Она и до сих пор остается (хотя мало кто это осознает) оплотом древней народной религии, и, например, «баня с пауками по углам» как символ некой странной пугающей вечности появляется у Достоевского совсем не случайно.

При крещении младенец получил имя Александр (фамилию Гренков ему дали в духовном училище). Он был озорным ребенком, в семье его не любили. Мальчик это чувствовал и, стараясь привлечь к себе внимание, шалил еще пуще. Вот, например, как он подставил своего младшего брата, любимчика всех домашних: «Однажды очень раздосадованный этим я решил отомстить брату. Зная, что дед мой не любит шуму, и что, если мы, дети, бывало расшумимся, то он нас всех без разбора – и правого, и виноватого, отдерет за чуб, я, чтобы подвести своего братишку под тяжелую руку деда, раздразнил его. Тот закричал, и выведенный из терпения дед отодрал и меня, и его. А последнее-то мне и нужно было». Интересное признание, свидетельствующее о том, что еще в нежном возрасте мальчик неплохо разбирался в психологии и умел манипулировать окружающими.
Вострый Саша прекрасно учился, сначала в духовном училище, потом (с 1830 года) в семинарии. В 1835 году тяжело заболел и, будучи при смерти, дал обет, если выздоровеет, уйти в монастырь. Выздоровел. Но все тянул с пострижением: «Я целых четыре года все жался, не решался сразу покончить с миром, а продолжал по-прежнему посещать знакомых и не оставлять своей словоохотливости». Молодой человек был, что называется, душой общества, чему сам был не рад, поскольку уже получил от одного старца совет идти в Оптину. Однажды в 1839 году, придя из гостей, где он был в особенном ударе, Александр наконец решился. Ни с кем не простившись, не спросив разрешения епархиального начальства, он едет в Оптину.

В 1840 году Александр стал келейником знаменитого старца Льва, который был строг, часто ругался и даже дал ему прозвище Химера (в смысле – пустоцвет). За глаза, впрочем, говорил: «Великий будет человек». Старец Лев вскоре умер и передал своего келейника другому великому старцу, Макарию. В 1842 году Александр был пострижен в монахи и наречен Амвросием. В декабре 1946 года он поехал в Калугу для посвящения в иеромонахи и в дороге страшно простудился. С тех пор он до конца своей жизни все время болел, не раз бывал при смерти. Может быть, опыт жизни на грани смерти и сделал Амвросия тонким психологом, с первого взгляда видящим любого насквозь. А под руководством Макария он стал признанным авторитетом в духовных вопросах. Многие оптинские монахи еще при жизни Макария стали ходить к Амвросию за советом, а когда в 1860 году Макарий умер, Амвросий стал духовником Оптиной.

Тут надо заметить, что русский старец – не совсем то же самое, что старец в классическом смысле слова. Практика классического старчества заключалась в первую очередь в постоянном индивидуальном контакте учителя и ученика. Ученик (послушник) должен был полностью отбросить свою волю и отдать каждый свой помысел под контроль учителя (старца), который, таким образом, целиком отвечал за его духовное состояние. Это необходимо потому, что упражнения, которым предаются аскеты, ведут в миры, где можно встретить чудовищ. Столкновение с ними чревато гибелью: смертью или безумием (это касается не только христианской аскетики, но и всякой другой). Пока глаза души не откроются, нужен поводырь. Отсюда ясно, что старец – это не столько духовник (которому исповедуются, чтобы мистически разрешить душу от греха), сколько – тренер.

Так вот русский старец – немного другое. Да, изначально он появился как духовный тренер, индивидуально работающий с учеником (или – несколькими). И такая практика, конечно, осталась. Но к ней кое-что и прибавилось. Уже учитель Амвросия старец Лев не только направлял духовную жизнь послушествующих ему монахов, но и – постоянно общался с народом: помогал, утешал, наставлял. И народ тянулся к нему. А епархиальное начальство этому противилось: как можно, он же монах, схимник. И действительно – как? Авва Дорофей, Исаак Сирин, Иоанн Лествичник и другие классические старцы тоже, конечно, не поняли бы этого. Пожалуй, они даже ужаснулись бы такой нетрадиционной практике.

Характерный случай: старцу Льву запретили встречаться с посетителями. Но у входа в его келью все время толпился народ. Простые люди не понимали, что происходит, валом перли к нему. Пришлось держать на запоре монастырские ворота, строить заграждения. Но бесполезно, люди как-то просачивались. Однажды архимандрит Моисей (Путилов) зашел к старцу Льву и увидел полную келью народу. «Батюшка, что же вы делаете? Ведь вам же запрещено принимать народ». Ответ: «Я к себе никого не зову, а кто ко мне приходит, тех гнать от себя не могу. Особенно в простонародии многие погибают от неразумия и нуждаются в духовной помощи. Как могу презреть их вопиющие душевные нужды?»

Амвросий был таким же. С утра до ночи он принимал людей – и мирян, и монахов, – всех выслушивал, всем помогал. 10-15 минут на сеанс, и – следующий. Никакой психотерапевт не выдержит такого режима. А Амвросий выдерживал эту жизнь тридцать лет. Популярность у него была бешеная, люди потоком тянулись к нему. И не только простецы, но и такие матерые человечища, как Лев Толстой, Федор Достоевский, Константин Леонтьев, Владимир Соловьев, Василий Розанов… Что их влекло? Вот впечатление Толстого: «Этот отец Амвросий совсем святой человек. Поговорил с ним, и как-то легко и отрадно стало у меня на душе. Вот когда с таким человеком говоришь, то чувствуешь близость Бога». Легкость на душе важнее любых поучений. Впрочем, многие, зная прозорливость Амвросия, шли к нему как раз за советом, спрашивали о самых банальных житейских делах. И он учил – как достигнуть примирения в семье, как кормить индеек, как строить водопровод, как продать дом.

Как раз с подобного рода случая началась история Шамординской женской общины (где, кстати, впоследствии подвизалась сестра Льва Толстого, и куда сам писатель приехал перед смертью). Это мистический детектив. Где-то в конце 60-х годов однодворец Калыгин решил уйти в монастырь и попросил Амвросия продать кому-нибудь свой хутор у деревни Шамордино. Амвросий предложил хутор помещице Ключаревой. Впрочем, эта женщина в то время была уже не помещицей, а монахиней. Постричься ее уговорил муж, человек мечтавший уйти в монастырь. Что ж, Ключарева постриглась в одном из монастырей Белева (под именем Амвросии), но жить предпочла при Оптиной в собственном доме. И с ней жили две ее внучки, близняшки Вера и Люба. Их мать умерла после родов, а отец где-то болтался. Ключарева охотно согласилась купить землю для девочек.

А после того, как в 1881 году она умерла, ее сын решил, что девочки должны жить с ним. Ему не нравилось, что дочери воспитываются фактически в монастыре. А девочкам не хотелось расставаться с Оптиной. Амвросий предложил компромисс: поместить Веру и Любу в Орловский женский пансион, начальницей которого была его духовная дочь. Так и сделали. Скоро, однако, выяснилось, что в Ключареве всерьез проснулись отцовские чувства. Он снял дачу, чтобы дочки провели лето с ним. Люба и Вера были в отчаянии. Они всю зиму рвались из пансиона в Оптину. Обе почти от самого рождения прониклись монастырским духом. И слышать ничего не желали ни о каком отце, ни о какой мирской жизни. С младенческих лет их любимым занятием было богослужение. Вместо баюканий кукол они постоянно устраивали дома молебны. Так играли. Некоторые даже пугались: что это-де за игры для девочек!? Но Амвросий сказал: «Ничего, пусть молятся, ведь они знают, куда готовятся». И показал взглядом к небу.

Когда стало ясно, что отец вот-вот заберет Веру и Любу, начальница пансиона, не дожидаясь окончания учебного года, посадила девочек в тарантас крытый рогожей (Амвросий советовал нанять экипаж попроще, чтобы отец не смог узнать дочерей, если встретит в дороге) и отправила в сторону Оптиной. Путешествие было удачным, но через несколько дней по приезде Вера слегла с дифтерией. Через три дня вслед за ней – и Люба. Вера умерла быстро, Люба еще долго мучилась. Господин Ключарев, заставший ее в живых, вызвал доктора, но Люба отказалась от его лекарств, пила только святую воду. Просила молитв Амвросия и образок. Старец прислал распятие. «Значит, опять страдать», – сказала девочка. Такая достоевщина.

По правде сказать, гибель сестер была давно уже предрешена. Еще когда они были совсем маленькими, Вера как-то спросила Любу: «Ты хочешь жить?» И та ответила: «Нет». Тогда Вера сказала: «Я все думала об этом и решила, что дольше двенадцати лет жить не стоит». Люба: «И я дольше не хочу жить». Так сестры беседовали не раз. И умерли за полтора месяца до своего двенадцатилетия.

Разумеется, прозорливый старец заранее готовился к их смерти. Когда Амвросия купила хутор, началось строительство, которым исподволь руководил – Амвросий. При этом Ключарева все удивлялась, зачем это батюшка предлагает столь странную планировку: большая зала в восточной части, а остальные комнаты – много клетушек. Это как-то не соответствовало представлениям помещицы о нормальном человеческом жилье. Но, будучи полностью под влиянием старца, она не могла ему возразить. Когда же близняшки умерли, стало ясно, что такая странная планировка отнюдь не случайна. Дело в том, что в завещании Амвросии (сделанном по благословению Амвросия) было сказано, что в случае смерти внучек (которым вообще-то отходило Шамордино) там должна быть устроена женская община. И на ее содержание в завещании был предусмотрен некоторый капитал. Так смерть Веры и Любы положила начало новой обители, в активе которой уже изначально был удобный для сестринского общежития дом. А также – земля и денежные средства.

Циник тут скажет: ага! Мол, Амвросий стремился завладеть имуществом Ключаревой. Фрейдист уточнит: да, стремился, но бессознательным образом и – не для себя. Все это глупости. Если кто и хотел прибрать к рукам Шамордино, то не Амвросий. А кто? Может быть, некоторой подсказкой будет то, что первыми тридцатью насельницами Шамординской общины стали женщины, жившие в Оптиной при Ключаревой, а также – служившие ее внучкам. Эти общинницы и в дальнейшем, когда Шамординская обитель разрослась, оставались особой группой. Разумеется, бедные женщины (некоторые из них когда-то были крепостными Ключаревых) не могли ничего предпринять для того, чтобы завладеть Шамординым, и не имели никаких претензий на него. Но все-таки есть высшая справедливость в том, что именно они наследовали своей госпоже. По крайней мере, в те времена в такую справедливость многие верили.

С начала 19-го века российским обществом постепенно стала овладевать новая религия. Божеством ее был Народ. Не народ (с маленькой буквы) как масса, толпа, население, но Народ как некая божественная сущность, которой, поклонялись в образе просто народа, живых мужиков. Русская классическая литература (которую можно рассматривать как мифологию) наполнена образами Платонов Каратаевых, Мужиков Мареев, Хорей и Калинычей. Это все «типичные представители народа», идеальные сущности, иконы. Однако какое отношение имеют конкретные люди к тому идеальному существу, которое предносилось взору русского интеллигента, боготворящего народ? Самое прямое, ибо народ – богоносец. Каждый отдельный представитель народа – просто человек. Но «народная протоплазма» в целом – субстрат божественного Народа, который может проглянуть в любом человеке.

Амвросий, конечно, был далек от народопоклонства и народнической пропаганды, он не писал статей и романов, в которых бы рисовались идеальные образы Народа. Но он, как и классики русской литературы, как простые мужики и бабы, которые к нему приходили, как все, – был подхвачен поднимающейся из глубин коллективного бессознательного волной новой религиозности. Я уже писал о том, как в 1890 году, в период страшного голода, Амвросию явилась женщина, парящая с распростертыми руками над хлебным полем у Шамордино. Старец нарисовал эскиз и на его основе заказал живописцу икону. Многие тогда сомневались в каноничности такой Богородицы («Спорительницы хлебов»). Синод запретил ее печатать на том основании, что «распространение такого изображения с необычным в Православной Церкви наименованием Божией Матери может возбудить в народе неправильные и нежелательные толки». Отец Павел Флоренский прямо узнал в ней Деметру. Как бы то ни было, крестьянам икона понравилась, они нашли в ней что-то свое, родное, народное. Спорительница разошлась по стране в тысячах копий, ибо в ней была та же «легкость», которую заметил Толстой и в самом Амвросии.

Этой легкости не было (и нет) в официальной религии. После того, как Петр I и Екатерин II превратили Церковь в деталь регулярного государства, образовался духовный вакуум, который должен был чем-то заполниться. И оно появилось. Появилось, конечно, под видом старой религии, манифестировало себя в христианских терминах. За ними, однако, стояли новые содержания. А точнее – хорошо забытые старые. Из подполья народной души явились русские боги. Это они вдохновляли Толстого и Достоевского. И они же исподволь вели к революции. И конечно, кто-то из них наметил сюжет возникновения Шамординской общины.

Амвросий был так одержим любовью к народу (с маленькой буквы, ибо – старец все-таки в первую очередь – христианин), был так мощно захвачен его божеством, что даже и не заметил, как Народ (в женской своей ипостаси) приобрел его руками землю у Шамордино. И основал на ней свое святилище. Чудесное место, там над полями парит Спорительница. К этому месту Амвросий так прикипел, что не хотел уезжать: как только соберется в Оптину, сразу разболеется. Калужский епископ Виталий уже готов был силой забрать его из этой женской обители. Но не успел, приехал в Шамордино как раз в тот момент, когда Амвросия отпевали.

На Главную блог-книги "ДНИ СИЛЫ"