Начало книги – здесь. Предыдущая история – здесь.

От нашего инкогнито вашему

Не знаю, правда ли, что счастливый несчастного не разумеет (как, например, сытый голодного), но когда это (счастье или несчастье) случается, оба с неизбежностью произносят одно и то же: «За что?»

Потому что явно не их рук дело – и одно и другое.

В принципе, человек занимается отсебятиной – более ничем.

Любой человек в принципе. Человек – как вид (это скромное утверждение может претендовать на истинность хотя бы потому, что оно и само отсебятина, возникающая раньше любых доказательств или опровержений).

Разумеется, для опознания отсебятины в качестве таковой нужен и некий внешний контекст. Фон. Наличие другого. Нужна, с позволения сказать, – отнеготина (звучит почти как «блевотина» или, пардон, «поеботина», но, увы, с точки словообразования все правильно). На ее роль годится все что угодно, от Абсолютного Логоса до столь же асболютного ничто. Причем свобода в постижении этого «От него» такова, что любые наши выкладки (или мистические прозрения) превращаются опять-таки в отсебятину. И уверенность в том, будто бы я, ты, он, она «на самом деле» говорим от чьего-то иного лица, от лица того, кто больше и лучше, чем мы сами (или, наоборот, мельче и гаже), становится просто наиболее почтенной и совершенной формой отсебятины.

За исключением крайних случаев. Когда счастье и беда даны нам в состояниях, близких к предельным – если не с точки зрения их качественной полноты, то как минимум с точки зрения переносимости. Тогда снова возникает это вот чувство, что не наших рук дело, ощущение явного вмешательства откуда извне. И вырывается неизбежное:

- За что?!

Я буду говорить о счастье. Потому, что, во-первых, это была прекрасная Франция. Во-вторых, самое начало нового года: чистый лист, белая зима, свежие надежды, отлично рифмовавшиеся с чистотой, белизной и свежестью Ронских Альп. И звонкая пустота собственного счастливого инкогнито, часто сопровождающая нас в дороге, звенела как-то по-особенному ясно и хорошо.

В виде отступления-пояснения: никаких других путешествий, кроме путешествий инкогнито, не бывает. Вернее, когда инкогнито раскрыто, дорога превращается в гастроль – в «по улицам слона водили». В нормативном же своем состоянии любой путешественник (не гастролер) именно что не слон, а моська, заходящаяся где-то там, внутри себя, счастливым лаем. Потому что ее тут никто не знает. И она не знает никого.

Многозначительные улыбки, которыми при случае можно обменяться с портье или официантом, доказывают, что вы оба прекрасно понимаете, в чем дело: в том, что вы друг для друга – совершенно бесплотные тени, как бы одного из вас ни учили персональному подходу к клиенту, и как бы другой ни хотел обозначить себя в качестве важного гостя. Улыбнулись, покивали – разошлись: по разным вселенным. С той, впрочем, разницей, что портье и официант – у себя дома. А вы – черт знает где.

Есть такой кудрявый философский термин: неантизация. Превращение в ничто. Путешественник неантизируется, уже когда выходит из дома и садится в такси до аэропорта. И тогда же он понимает, что отныне даже самое заданное и предсказуемое из его действий (подойти к стойке регистрации, сесть в самолет, долететь, добраться до отеля и т.д.) есть в сущности чистый произвол и отсебятина: кругом – ничего нет, меня – нет, а я, смотрите-ка, чищу зубы, пью сок, листаю газету! В принципе, на одном только этом рутинном удовольствии можно проехать весь мир, благодарно нашептывая на самые простые вещи: «За что?»

Но с той же силой в путешествие проникает в нас и отнеготина. Лично я просто изнываю в дороге от приступов острейшей признательности какому-то другому инкогнито, который для меня все это устроил: самолет, отель, стакан сока, газету, кафе на углу. В общем, самые простые вещи.

Но простые вещи – только грунт. По по-настоящему путешествие случается, когда оба эти инкогнито встречаются. Ваше – и чье-то еще. Вернее, ваше – и, по-видимому, то инкогнито, которого нам не дано раскрыть. Можно только всякий раз кивать на него, улыбаться ему улыбкой авгура, даже тыкать пальцем, кричат подруге: Смотри, да вот же оно. Это и есть – Оно. Самое оно. «Самое само» – как говорят философы. Отсебятина жмет руку отнеготине (а вовсе не чьей-то другой отсебятине, прошу не путать), происходит что-то вроде вспышки, и тот, кто умеет говорить, обычно произносит вот это: «Хорошо!»

Ну или (произнесем еще раз) – «За что»?

Кратко: обязательная программа

Поездка случилась в начале года. Сейчас он подходит к концу. Среди всего прочего это был год 200-летия марки «Пежо» – марки, которая нас и катала (совместно с российским Домом Франции – чтобы уж сразу разобраться с благодарностями). Мы (без уточнений – кто именно) ездили в Рона-Альпы обкатывать рестайлинговый паркетник «Пежо»-4007. Рестайлинг в данном случае означал новенькую автоматическую коробку DCS, в смысле – с двумя сухими сцеплениями, одно четные, другое на нечетные передачи, и особо надежной системой «мокрого» сцепления (без уточнений – что это такое). Машинка была хорошая – кстати, и до того, потому что этого французика даже скрести не нужно, чтобы под ним обнаружился великолепный японец-чужестранец – в самом буквальном смысле слова (речь-то об «Аутлендере» от Мицубиши). И геральдического льва на радиаторной решетке можно рассматривать просто как знак качества, как верительную бирку – от нашего автопрома вашему. В конце концов, этот лев, ставший эмблемой марки «Пежо», исходно и был такой биркой, вернее, клеймом, которым помечалась продукция высшего сорта. Изделия первого сорта клеймились полумесяцем, второго (и далее) – кистью руки. Судя по тому, что месяц с рукой после отпали, фирма, официально зарегистрированная братьями Пежо в 1810 году, как-то научилась гарантировать настоящее качество. Правда, случилось это отпадение ни один десяток лет спустя.

4007-й был точно подобран для предстоящего путешествия, связанного де-юре с горными лыжами. Ведь какая должна быть для такой оказии машина? Все верно: тяговитая, с надежными тормозами (подъемы, спуски) и, конечно, не тесная, чтобы в багажник влезали не только все комплекты лыж и ботинок по числу посадочных мест, но и – при случае – некрупный лыжник (или лыжница).

Так оно все и было. Только де-факто я и автолюбитель посредственный, и на горных лыжах кататься почти не умею. Так что с обязательной программой на этом можно покончить. И перейти к главному – отсебятине. И ее встречах с отнеготиной.

Иисус на Женевском озере

Точно так же, как с указанием причин и поводов поездки, лучше всего побыстрее расплеваться и с маршрутом, ибо к сути поездки (любой) все это, как правило, имеет весьма отдаленное отношение.

Маршрут был такой: прилет в Женеву – перегон в Эвиан – затем Ле Же (катание в регионе Пор-дю-Солей) – Самоэен (это уже Гран-Массиф) – ночь в славном городке Анси – и оттуда снова в Женеву.

Наверное, при желании каждый из пунктов можно отметить каким-нибудь флажком. В Ле Же я – видимо, просто по своей горнолыжной неопытности – был заворожен шипением снежных пушек в сумерках. Представьте, натыканы по склонам такие железные древки и на них, вернее, из них, из самых макушек, исседа-сизыми полотнищами рассеивается по ветру вода, тут же вроде бы как замерзающая и опадающая на оные склоны в виде снега. И картинка занятная. Но звук – сиплый, как у первой настоящей поземки в сухой траве, при сильном ветре – звук просто повергал в полуобморочное состояние. Не говоря уже о том, что раздавался в сумерках. Я залип у подъемника надолго.

В Анси была чудесная экскурсия по городу – в пургу! Ни черта не видно, не слышно, только и делаешь, что прячешь от снега лицо. И во время кратких передышек – где-то в узких, не вполне доступных стихии улочках – перед глазами возникала разная удивительная чепуха. Отираешь наглухо залепленную рожу и вот, извольте: косая дверь в какой-то магазинчик. Не параллельно мостовой, а натурально – под углом. Косая. Это все? Все.

В местечке Маниго мы катались на смешных санках об одном-единственном полозе. Называется – парэ. Дополнительные полозья (как бы их ни называть – рулежные, балансировочные) – это ваши собственные ноги. И все из дерева. И под жопой – просто доска. И на вершине горы – вигвам: с барной стойкой, отороченной старыми лыжами, и огненная вода, кажется, самогонка из груши.

В общем, мелких флажков достаточно. Но настоящие встречи произошли только в двух местах.
Все началось в Эвиане, классическом европейском курорте на водах, который вроде бы у всех на виду, но куда мало кто – по крайней мере, из моих соотечественников – заглядывает. Особенно если сравнивать с такою же, в сущности, классикой, как Баден-Баденом или Биарриц.

Мы прилетели в Женеву поздно вечером, и, пока добрались до гостиницы в Эвиане – это был роскошный Hotel Royal, – уже наступила ночь. Я разделся и лег, не включая света. И в совершенной же темноте проснулся, думая, что бессонница и что до утра еще целая вечность. Однако на будильнике было 9.35. Я нашарил какую-то кнопку в изголовье, нажал, хотел даже зажмуриться, чтобы уберечь глаза, но тут, все из того же кромешного мрака, послышалось некое гудение, задумчивое, с пробуксовкой, и только несколько секунд спустя взрезала тьму узкая полоска весьма и весьма неяркого света. Так иногда в кино изображают приходящего в сознание героя. Полоса становилась шире, света – больше. Возле таинственной кнопки уже можно было прочесть Roulet Volant. Это были электрические жалюзи.

Я встал, подошел к оголившемуся окну и обмер от восхищения. Передо мной простирался дремотный, жемчужно-серый Леман (так с французской стороны называется Женевское озеро), обрамленный горами в туманной дымке, а к пристани подходил, сверкая огнями, нарядный колесный пароход. «Наверное, из Лозанны», – прикинул я и, как потом выяснилось, не ошибся.

От причала вверх ярусами шли городские крыши и шпили, затем негустой лесок с хвойной прозеленью, отельный сад и, наконец, бирюзовое поле бескрайнего бассейна, наполненного водой из местных источников.

Кстати, самый первый из них, названный в честь его первооткрывателя, месье Каша, находится прямо в центре города, почти сразу за особняком братьев Люмьер, выбравших Эвиан в качестве своей курортной резиденции. Целебные свойства воды, очищающей не только кожу, но и внутренние органы (прежде всего, почки и печень) были обнаружены в конце XVIII, а уже в начале XIX-го город стал полноценным бальнеологическим, как мы сейчас бы сказали, курортом. Тогда здесь особенно любила бывать аристократия, в том числе и русская знать – князья Голицыны, Трубецкие. После к ним подтянулись люди искусства: Нижинский, Дягилев, Айседора Дункан, Грета Гарбо, Марсель Пруст… Собственно, именно это сочетание – чопорного аристократизма и веселой (богемной?) чуши – лучше всего характеризует Эвиан.

Скажем, когда гуляешь по набережной у озера, сановная опрятность променада внезапно расцветает фигурой жирафа, как ба наспех сделанного из вязанки хвороста. А прямо напротив Пале-Люмьер кружком стоят керамические кресла и пуфики. Даже в церкви не спрятаться, не скрыться от чепухи. Собственно, это и была встреча.

В одной из них (название не помню, но кажется, что Вознесения) художник Пьер Кристаль дерзнул изобразить Крестный путь Спасителя практически в виде комиксов. Картины, похожие на циркульные окна в потолке, вспыхивает под сводами через равные промежутки времени, но в абсолютно непредсказуемой последовательности – никогда не знаешь, где на этот раз загорятся лампы подсветки и куда нужно будет идти, чтобы рассмотреть работу в подробностях. Я решил стоять на месте, и, в конце концов, дождался своего: прямо надо мной в круге света возникло Снятие с креста. Что-то в нем меня смутило – помимо наивной манеры письма. Но только когда несколько секунд спустя электричество погасло, я понял, в чем дело: Снятие происходило не в Палестине, а здесь, на фоне Женевского озера, рыбачьих лодок и заснеженных альпийских пиков вдалеке. В чистом виде: от нашего инкогнито – вашему.

И дальше был Самоэн.

Продолжение – здесь