Смотрел недавно в интернете проповедь известного протоиерея Андрея Ткачева. В основе ее было очень глубокое по смыслу стихотворение Александра Кушнера «Времена не выбирают». Рассудительно и в то же время с немалой долей полемичности батюшка отметил характерную черту нашего времени – немало людей ищет свой идеал в прошлом. Почему это происходит?

Наверное, потому, что их не удовлетворяет настоящее. А, возможно, просто не могут найти в нем достойное их, как им кажется, место. Вот и возникает странная ностальгия по невиданному былому. У кого-то это «золотой век» Столыпинских реформ, у других вообще дораскольная Русь, а то и времена ордынские. Третьи грезят о «Сталинском порядке», а либеральному меньшинству очень хочется вернуться в «святые 90-ые». Но, конечно, прав поэт:

Ты себя в счастливцы прочишь,
А при Грозном жить не хочешь?
Не мечтаешь о чуме
Флорентийской и проказе?
Хочешь ехать в первом классе,
А не в трюме, в полутьме?

Но нет, прошлое часто лишено дурных подробностей, неприглядных картин быта, отвратительных запахов. И вы в пустых мечтаньях своих всегда в нем представляетесь в роли героя-победителя, а не несчастного лузера.

Между тем наша отечественная литература содержит массу интересных и правдивых воспоминаний людей о пережитой эпохе, своем месте в бурных ее событиях. Особенно в этом плане характерен, конечно, век ХХ. Передо мной, например, книга известного русского советского писателя Веры Пановой «Моё и только моё». Автор её уже на склоне лет попыталась предельно честно и, главное, талантливо, местами эмоционально пронзительно рассказать о своей жизни, написанных книгах и читателях, мнение которых ей были всегда очень дороги. И еще одно – она никогда не пытается в чем-то вас убедить, отстаивать свою точку зрения, провести, наконец, некую политическую линию. Она пишет лишь о том, что видела, сама пережила и прочувствовала. Многие страницы даже не предназначались для печати, когда она их писала или уже надиктовывала, прикованная к инвалидному креслу.

В полном объеме ее воспоминания вышли лишь в 2005 году, к столетию Веры Фёдоровны, когда ее не было в живых уже 32 года. Следовательно, ни о какой конъюнктуре и речи быть не может.

Ее отец был служащим одного из коммерческих банков в Ростове-на-Дону, но запомнился многим как страстный яхтсмен, основатель городского яхт-клуба. Он и погиб тридцатилетним на перевернувшейся яхте, хотя и считался великолепным пловцом. И всё это на глазах жены – матери Веры. Ей самой тогда исполнилось всего пять лет. Так что семья не шиковала. Учеба в гимназии совпала с мировой войной. Проучилась она всего два класса – началась Революция, всё в стране разладилось, а там и Гражданская война с уличными боями в Ростове. Семья спасалась тем, что продавали запас старых вещей из сундука, а чаще обменивали их на продукты. Больше всего на базар ходила юная Вера.

К концу 1919 года вещей уже не было, а тут еще мать заболела тифом, а сама она испанкой — так тогда называли свирепствовавший в России и Европе жестокий грипп, унесший миллионы людей. На Рождество в город с боями вошли буденовцы. Вскоре они появились в их доме.

— Они принесли няне мешок муки, мешок пшена и тушу говядины и сказали ей так:

— Вот, бабка. Ешь сама и корми своих, но чтоб и мы были сыты, слышишь. А не будем сыты – станешь к стенке.

Няню эти «бодрые» слова лишь обрадовали – было бы из чего готовить! Хочу к месту сказать, что я сам в детстве немало наслушался подобных историй от своих бабушек и дедушки, тоже живших в те годы на Дону. Читала она очень много и еще с детства мечтала о писательстве. Но вначале стала автором, а затем сотрудником газет. Больше всего проработала в детском издании «Ленинские внучата». Страницы ее воспоминаний о ростовских газетчиках 20-ых – начала 30-ых гг., написаны особенно легко, они передают дух времени, искание новых форм, мечты о будущем той молодежной среды, в которой она чувствовала себя счастливо и свободно.

Разве выдумаешь историю талантливого редактора-самоучки газеты «Советский пахарь» Петра Макарьева? Он, демобилизованный красноармеец, потомственный крестьянин, был назначен вести газету, которую отказывались подписывать читатели. Распространяли ее «в нагрузку». С чего же он начал? Потребовал к себе все письма читателей и заперся на три дня в своем кабинете. Потом собрал сотрудников, половину из которых тут же уволил – они месяцами гноили письма, не отвечая на них и не давая им хода. Взял в штат в качестве консультантов агронома, юриста и врача. Они по письмам готовили ответы для печати.

И еще пригласил «бойкое перо» — газетного писателя Бориса Олидорта еще с дореволюционной известностью. Тот сочинял остросюжетный роман с продолжением «Приключения Петра Николаева» о том, как во время германской войны его герой попал в плен, потом бежал и оказался почему-то в Африке, «а там уже начался такой переплет со львами и крокодилами, что читатели обмирали, ожидая следующего номера». Тираж газеты в результате вырос в разы. Но тут Олидорт не прошел существовавшей тогда «совчистки». Однако редактор Макарьев вместо увольнения велел бойкому журналисту готовить материал в следующий номер:

— Чепуха! – сказал Макарьев. – Я редактор, если я найду нужным, Ивана Бунина буду печатать, хотя он и эмигрант.

Панова пишет:

— Этот Макарьев был самоучка, обожал поэзию, страницами наизусть шпарил «Войну и мир», был членом бюро крайкома партии, заведующим отделом печати. Как это было неизбежно при такой биографии, он в свое время не избег ареста и ссылки. В 1956 году он был реабилитирован и вернулся в Москву. Вместо красивого светлолицего человека я увидела больного старика без зубов, без единого волоса на голове. Его восстановили в партии, но ему уже не жилось, скоро он покончил с собой.

В книге Пановой есть глава, названная «Крах». Она подводит итог ее довоенной счастливой журналистской деятельности, да и вообще удавшейся личной жизни. В феврале 1935 году арестовали ее мужа, также журналиста Бориса Вахтина, а он в то время был ответственным секретарем главной краевой партийной газеты «Молот». Это произошло по горячим следам после убийства С.Кирова в Ленинграде 1 декабря 1934 года, следствие и суд утверждали, будто оно – дело рук членов оппозиции, возглавляемой Г.Зиновьевым. В самом Ленинграде и по всей стране начались аресты. Под раздачу попал и Вахтин, живший раньше в Ленинграде и примыкавший к сторонникам оппозиции, что тогда в этом городе в партийной среде было почти нормой.

С этого момента на долгие десять лет начинается для Пановой пора безработных скитаний, часто в разлуке от детей. Поначалу ее даже вызывали на допросы по делу мужа, где интересовались, какие антисоветские разговоры тот с ней вел и сообщал ли он ей подробности своей службы офицером Белой армии, хотя к моменту ее разгрома ему едва исполнилось 14 лет. Как для Веры Федоровны, так и для многих в те годы, началась тяжкая жизнь изгоя общества – почти без заработка, без друзей, прежних легких и радостных общений. Лишь спустя 20 с лишним лет она получит официальную справку о реабилитации Б.Вахтина. Мысленно много раз обращаясь к любимому мужу, отцу двух их сыновей, она с горечью заключает:

— Ведь в той бумажонке, которую они мне, в конце концов, швырнули и которая называется реабилитацией, они признались, что ни в чем ты не был виноват. И ты знаешь, что для меня это, пожалуй, самое горькое в моем горьком горе – это легкость, это безразличие, с каким они сознались.

И еще есть в ее воспоминаниях глава, названная «Свидание». Это, можно сказать, самостоятельная новелла – прекрасный образец русской пронзительной прозы. Ее вполне можно издавать отдельно. Она о последней ёё встрече с Вахтиным в комнате свиданий управления лагерей северной Кеми:

— Перед окном сидели две женщины и мужчина, на полу — цыганы, а на деревянном диване — мой Борис в своем кожаном пальто. Но цыганы были великолепны. Они расстелили на полу цветную скатерть и пировали от всей души. На скатерти были наставлены тарелки с жареными курами и южными плодами — виноградом, грушами, пунцовыми помидорами. Молодой цыган в шубе достал нож и один за другим разрезал арбузы, и все они ели, и пили, и чокались с воодушевлением, очевидно видя в этой совместной трапезе высшую красоту и радость свидания.

Чем не пир во время чумы? Чумы, конечно, социальной.

Арест и гибель мужа так и остались на всю жизнь ее незаживающей раной. Но она не делает никаких всеобщих обобщений, статистических выкладок, не винит ни время, ни власть, ни народ. Есть только ее чувства, ее боль, ее молитва:

— Я не знала почти ничего, и вот, оторванная от тебя и от нашей любви, я стала узнавать. Чаще это узнавание было горьким, чем радостным, но были и счастливые узнавания. Так, например, я заново узнала, что есть Бог, есть мир, они живут вовек. И что только любовь дает в этом мире утешение и силу жить дальше, а без нее эту силу взять неоткуда. Не сразу и нелегко далось это знание, но все же далось и я благодарна.

Долгие ее предвоенные мытарства с редкими удачами молодого драматурга в самый канун войны, продолжились тяжкими скитаниями и жизнью в оккупации в украинском селе Шишаки Полтавской области. Полных два года длилось это.

Вот она, ее дочь-подросток и пожилая хозяйка квартиры, где она снимала комнату в городе Пушкин под Ленинградом, добираются в Шишаки, где у Пановой живет мать и двое сыновей. Им помогают в том нелегком пути то простые незнакомые русские люди, то какой-то рижский полицейский. В Нарве они оказываются в помещении бывшей синагоги, где разместили наших военнопленных и полубезумную старуху-раввиншу, у которой убили всех, включая внуков и правнуков:

— Почем же я знала, что это за мной приходила моя литературная судьба? Да, это была судьба, она повела меня по вечерним улицам и привела в странный зал, холодный и унылый, где окна были закрыты шестиугольными желтыми щитами, а с потолка свешивалась электрическая лампочка на кривом шнуре, и в ее свете двигались какие-то люди в серых лохмотьях.

Добравшись до Шишаков, она по горячим следам стала писать пьесу о военнопленных «Метелица». Ей очень хотелось, чтобы кто-то из зрителей оказался одним из тех, кого согнали тогда в бывшую нарвскую синагогу. И чудо произошло: в середине 60-ых годов, когда пьесу показали по телевизору, она получила письмо из сибирского шахтерского города Черемхово от одного из узников.

Панова радовалась этому письму не меньше того, что ей одной из первых в стране удалось поведать историю о жизни военнопленных – ведь почти 15 лет на них было позорное клеймо предателей. И главы ее книги воспоминаний – «Война», «Это письмо я ждала и дождалась», «В оккупации», «Освобождение» — вполне можно издавать отдельно, да и неплохо бы изучать их в школе. Гораздо полезнее, чем творения Солженицына.

С конца 1944 года, когда ее командировали из Перми, где она с детьми и матерью несколько лет жила после оккупации, чтобы рассказать об опыте работы санитарного поезда, начался новый счастливый период ее литературной деятельности. Всеобщую известность, Сталинскую премию I степени принесла ей повесть «Спутники»:

— Невдомек было мне, когда я с крохотным моим чемоданчиком входила в штабной вагон, какую роль в моей судьбе сыграет этот поезд, вернее, люди, к которым я иду. Эти люди жили на колесах уже почти три с половиной года: с первых дней войны собрались они в этом поезде и с честью, непорочно несли свою благородную службу. Они приходили по одному, садились и рассказывали обстоятельно, не торопясь, что с ним было за годы войны в этом госпитале – госпитале на колесах, и что было до войны и что они любят, и чего ждут. Они смеялись, вспоминая прошлое, плакали, вспоминая о своих погибших. Невесты говорили о женихах, мужья о женах. Некоторые пели мне свои любимые песни и романсы. Санитарному управлению нужно было мое перо, этим людям нужны были мои уши.

Многие читатели в послевоенные годы запомнили Веру Панову – талантливого советского писателя, ничего не ведая о тех испытания, что выпали на ее долю. Но достигла ли она б тех литературных высот, если бы судьба провела ее лишь по лауреатским ковровым дорожкам? Пережитое никогда не покидало ее, заставляя писать честно и не халтуря. Многое она не могла уже забыть, например, то:

— Как в Бресте расхворались обе мои спутницы и лежали на вокзале на голом каменном полу, а двери ни на минуту не закрывались и по полу свистал ледяной ветер, и сапоги железными подковками стучали не переставая, а я сидела возле моих больных, и вдруг кто-то подошел и молча положил мне на колени кусок хлеба и яблоко. Видимо, моя фигура побудила этого человека подать мне милостыню.

Однажды Юрий Олеша с безупречной афористичностью высказался о времени, в котором люди жили в первой половине ХХ века:

— Человек дожил до старости. Вот сюжет. Сюжет интересный и даже фантастический.

Вера Панова не только дожила до старости, она доказала самой жизнью своей и книгами, что в любые, пусть самые тяжкие времена, надо оставаться человеком и вопреки любым обстоятельствам стремиться к своей цели. С верой, надеждой, любовью. Недаром ее отец сказал, что он с большим смыслом дает имя своей дочери.

И еще хочется сказать — книга «Мое и только мое» — вполне может стать основой художественного фильма. Мне почему-то кажется, что ее как бы будничное повествование о событиях поистине фантастических для жизни одного человека ждет еще своего мастера. Ведь когда-то на основе ее произведений делали свой дебют в кино такие талантливые режиссеры, как Татьяна Лиознова (фильм «Евдокия» 1961г.) и Георгий Данелия (фильм «Серёжа» 1960 г.). Может, впереди еще кого-то ждет удача?