Церетелевский памятник Петру представляет собой ростральную колонну, утверждающую какую-то победу. Победу кого и над кем? Вообще-то, ростры (носы кораблей), как бы вставленные в колонну, символизируют флот, над которым победа одержана. Но уже давно (и не мною) замечено, что корабли побежденного флота на памятнике Церетели несут Андреевские флаги. То есть победа одержана над русским флотом. Тогда кем же она одержана? Кто стоит на пути к Кремлю (хорошо хоть спиной к нему) на корабле? Петр Великий? Но он не побеждал русский флот. Тогда, может быть, это совсем и не Петр, а какой-нибудь враг, пришедший в Москву?

Вообще-то, победа над русскими – это просто какая-то навязчивая идея Зураба Церетели. Еще в апреле 1996 года я анализировал его мемориал на Поклонной горе и пришел к неутешительному выводу: по смыслу эта монументальная композиция является памятником не победе над фашистской Германией, а победе над коммунистическим Советским Союзом. Кто его победил? В той статье я предположил, что победу одержал некий агент западного влияния в средневековых доспехах и на коне. Всадник стоит на расчлененном огромном Драконе и повернут лицом в сторону Триумфальной арки. Что-то вроде Наполеона, ждущего на той же Поклонной горе ключей от Москвы. А на пути у него какие-то изможденные люди из бронзы (видимо, народ). Статья вышла в «Независимой газете» (сейчас текст можно прочесть здесь), и после этого случилось чудо: правительство Москвы отреагировало. В редакцию из мэрии пришло письмо с обещанием убрать бронзовых доходяг (по моим представлениям – последних защитников города). И их, действительно, вскоре задвинули в какой-то угол.

Так вот, памятник Петру выражает ровно ту же самую церетелевскую идею: русские подлежат победе и унижению. Разумеется, он возмутится, если ему такое сказать. И вообще, он вовсе не обязан понимать смысл своих творений. Он художник, стихия, изливающая на неподготовленную публику себя, свое мироощущение. И в этом нет ничего криминального. Тут просто «мадам Бовари – это я». Скульптор ваяет себя и свою ситуацию. Сами понимаете: человек приехал из Грузии завоевывать Москву. Завоевал. И теперь раз за разом увековечивает это знаменательное событие, лепит памятники. Вот он (Георгий-грузин) на расчлененном Драконе, вот он же (Петр) на обломках русского флота. Где тут неправда, послушай? Чистая правда, только немного художественная. Ну, а действительно, какие могут быть претензии к уважаемому Зурабу Константиновичу? Он ведь просто грезит, отливает свои сны в бронзовое многопудье.

Поговорим о снах – кто их снит и кому они снятся. Тут не все так уж просто, ведь сны – это не только пустые ночные грезы. Сновидения могут быть воплощены в самых разных материалах и формах. Кино, литература, ваяние, идеология – это тоже в некотором смысле грезы. Но только эти материализовавшиеся сны могут видеть все. И каждый волен понимать их по-своему. Вот я вижу Церетели в доспехах возле Кремля. А Лужков, может, видит в этом Петре себя. А Гельман, не сомневаюсь, видит в нем конкурента. А какой-нибудь кремлевский мечтатель может увидеть в статуе угрозу себе («О, тяжело пожатье каменной десницы»). Возможны тысячи пониманий, и все они клубятся, мешаются, притягивают новые смыслы. Истукан в этом смысловом поле начинает жить своей жизнью. И уже неважно, что вложил в него автор и чего он хотел. К изваянию подцепляются все новые и новые осмысления, и таким образом памятник оказывается «намолен».

В этом нет никакой мистики. Ну, разве что – та, что имплицитно присутствует в основе расхожих представлений о том, зачем вообще ставят памятники. Действительно, зачем? Неужели только для того, чтобы не забыть такого-то человека? Или, может быть, полюбоваться им «отлитым в граните»? Да ладно вам. Мемориальная и эстетическая составляющие, конечно, имеют некоторое значение, но вовсе не главное. А главное именно то, что памятник начинает жить своей жизнью. Иногда незаметной, а иногда очень громкой. Например, «Медный всадник» не просто изваяние из бронзы, но миф, который живет уже сам по себе. И не только в Петербурге, но – и в любом уголке Земли. Об этом памятнике все время что-то пишут, говорят, придумывают байки, касающееся только его. Он отдельное существо, живущее в нашем воображении.

Церетелвский «Петр» тоже живет, но – немного по-другому. Если миф фальконетовского Петра связан с тем, что Петр поднял Россию на дыбы, развернул на Запад, прорубил окно в Европу, открыл какие-то новые перспективы развития страны, но при этом угробил массу нарду, то складывающийся миф церетелевского Петра никак не связан с какими-то новыми перспективами. Его миф связан в первую очередь с тем, что жителей этой страны можно и нужно дрючить. Вам не нравится Петр? Ничего, стерпится – слюбится. И это факт: люди терпят. Терпят все: продажных чиновников, дураков у власти, импотентных «эффективных менеджеров», откровенных бандитов, телевизионных проституток. Вот это и свяжется (если еще не связалось) с мифом церетелевского Петра. Ведь, в сущности, эта статуя вовсе не Петр, а тот, кто пришел в Москву, и поставил всех раком. В этом ведь весь демонизм. И мы ничего не можем с этим поделать, мы околдованы.

Вот приблизительно так можно изложить мифологию, складывающую вокруг московского Петра. Может быть, я в чем-то перебрал, может кое-где сгустил краски или недотянул с инвективами, но суть мифа примерно такая. А теперь на некоторое время оставим Церетели и поговорим совсем о другой мифологии. Не обессудьте, если это вначале покажется неуместным, речь пойдет о Москве.

Как известно, она начала расти из места силы у слияния рек Москвы и Неглинки, из треугольной матки, на месте которой позднее оформился Кремль. И рост этот был – по спирали. Чтобы самому не трудиться, процитирую книгу Татьяны Фадеевой «Образ и символ»:

«Структурным ядром города был Кремль: здесь складывался центр управления — княжеский двор и культовый центр — соборы. Под стенами крепости у главного сухопутного или водного пути размещался торг: к этому ядру — крепости и торгу — стягивалась вся уличная сеть поселения… На территории будущей столицы, разрезаемой реками Неглинкой и Москвой на три участка, жилая застройка возникала поэтапно. Вначале вырос посад к востоку от Кремля — Большой или Великий, затем известный как Китай-город, обнесенный стеной в 1535—1538 гг.; затем — посад за малой рекой Неглинкой: полукольцевая стена Белого города окружала Занеглименье в 1586—92 гг.; наконец, Замоскворечье прикрыла стена Деревянного города — Скородома, охватившего кольцом всю Москву. В 1591 г. систему планировки древней Москвы следовало бы назвать не радиально-кольцевой, а «спирально-веерной», по определению российского архитектора Г. Я. Мокеева, выделившего в ее развитии наиболее своеобразную черту: «три веерных по форме посадских градообразования возникли и расположились как бы по спирали относительно центрального — Кремля… Они прошли цикл развития по спирали и оказались взятыми в полное кольцо укреплений. При дальнейшем развитии города в нем уже только повторялись кольцевые наслоения».

Итак, в основании Москвы лежит спираль, раскручивающаяся из центра влево. А сама Москва представляет собой типичную мандалу. В переводе с санскрита слово «мандала» означает «круг», собственно – «магический круг». Это центрированная геометрическая фигура, в которой тем или иным способом сочетаются круг и квадрат (иногда другие геометрические фигуры). Карл Юнг использовал мандалы для того, чтоб следить за внутренними процессами в бессознательном своих пациентов. Процессами, ведущими к некоторому результату. Москва, конечно, не человек, но кто усомнится в том, что в ней наряду с процессами, которые считают сознательными (решения властей, генплан и т.д.), происходят процессы бессознательные. И всегда происходили. Один из таких процессов выразился, в частности, в том, что уже на раннем этапе развития Москва образовала своими кварталами мандалу. Причем – особого рода, спиральную.

Юнг говорит, что вращение вправо обычно означает движение к сознательному осмыслению, а вращение влево – это движение в сторону бессознательного. Кроме того, в случае, если в мандале есть спираль (например, змея, закрученная вокруг центра), то надо иметь в виду направление движения – к центру или от центра. Получается четыре варианта… Но избави нас бог без нужды лезть в эти дебри. И без того ясно, что Москва развивалась от центра (Кремля) наружу, причем – бессознательным образом. Примечательно, что первоначальным направлением движения, благодаря топографии места, был северо-восток, что полностью соответствует общему направлению славянской колонизации, шедшей из Киевской Руси (см. здесь). Затем началось раскручивание спирали города влево, что опять-таки обусловлено топографией места у слияния рек (через Москву-реку так легко не перепрыгнешь, как через Неглинку). Замоскворецкий посад – это как бы уже новый центр, включенный в систему растущего города, обычный мотив в мандалах.

Короче, московский фэншуй сразу же задал экстравертный и левовращательный характер развития Москвы. То есть – по Юнгу – экспансионистский и бессознательный. Это не хорошо и не плохо. Это просто особенность местности, направляющей поток энергии ци (как сказал бы ученый китаец), естественный рост, который в конце концов определил характер города (и горожан), оказавшегося в результате столицей великой страны. Представим себе, что кто-то (какой-нибудь человек) сознательно задумал такое. Задумать-то можно, осуществить нельзя. А гений места у впадения Неглинки в Москву осуществил, даром что слывет бессознательным. Осуществил, конечно, руками поколений людей, в чьих душах запечатлена та самая мандала, что проступает в кварталах центральной части Москвы.

И тут мы возвращаемся к церетелевскому Петру. Дело в том, что он поставлен ровно в том месте, где мистическая спираль перешагивает через Москву-реку и в этот момент открывает внешнему миру незащищенное устье своей архетипической раковины. Петра Церетели можно рассматривать как пробку, затычку этого устья. Петр (камень) стоит поперек, не дает потоку энергии (смысла), берущему начало в месте силы Кремля (я не имею в виду никаких кремлевских товарищей), продолжать движение. Церетелевский Петр – это тот самый Угрюм-Бурчеев из «Истории одного города», который распорядился поставить плотину на потоке жизни: «Он не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а это своего рода сила, обладая которою можно покорить мир». Российская власть всегда такова, это ее основной архетип. Она – враг народа, пришелец (от варягов до Сталина и прочих), который, желая сделать как лучше (для себя), мешает естественному развитию жизни. Памятник Петру – это памятник, простите за выражение, антинародной власти. Сам по себе он не мешает никаким процессам развития, мешают те, кого он олицетворяет.

Многие из нас все еще мыслят магически: скинем памятник, и все пойдет по-другому. Не пойдет. Памятник – это просто железка, которая вбирает смыслы и дает нам увидеть их со стороны в концентрированной форме. И в этом отношении монумент Церетели великолепен, правдив и очень полезен (как напоминание).

Я, конечно, не верю в то, что какие-то злокозненные маги специально велели Церетели создать такое уродство, нарочито подыскивали для него абсолютно антифеншуйное место, одним словом – колдовали. Все ровно наоборот. Это гений места, струящий поток энергии, формировавшей Москву, наткнулся на виртуальное препятствие угрюмбурчеевской власти и проявил его в виде кошмарного истукана, вывел из облака бессознательных грез. Гений как бы сказал: вот смотрите, это тот, кто мешает вам жить, тот, кто вас победил, помните это. Иначе говоря, Петр – это болезненная точка в нашем коллективном бессознательном, знак душевного недуга, проявившийся на мандале Москвы. Это симптом, а не памятник. И потому его не надо никуда убирать.

Но монумент, конечно, надо подредактировать. Можно, например, приставить ему голову Лужкова, это будет концептуально. А еще лучше голову самого Церетели, это будет аутентично. И, само собой, надо будет заменить на поверженных кораблях Андреевские флаги на грузинские. Это будет ближе к истине, ведь наша новая власть, кроме грузин, никого пока не побеждала.

Текст подготовлен для «Частного корреспондента»