Ко дню рождения Николая Погодина.

От редакции:

16 ноября 1900 года — день рождения драматурга Николая Погодина. Предлагаемый текст Олега Давыдова был написан в сентябре 1991 года и тогда же впервые опубликован – в журнале «Синтаксис», Париж. Анализируя символы и архетипы, всплывшие в пьесе классика соц.реализма «Кремлевские куранты», Олег Давыдов рассматривает скрытый смысл этого одного из главных произведений ленинианы, попутно раскрывая неочевидные значения таких ключевых понятий, как «электрификация», «советская власть», «коммунизм» и др. Цитата: «Так получилось, что Погодин в своей пьесе дал (сам материал, к которому он прикоснулся, заставил дать) представление о том, что многие русские философы пытались осмыслить под знаком софийности». Если взглянуть чуть шире, то данный текст можно считать и анализом происходящего в России сейчас…

Со стороны все было очень глупо
(Я факты рассказал, виденья скрыв).
Владимир Соловьев. Три свидания

Кукла для дочери красноармейца

В первой картине пьесы Николая Погодина «Кремлевские куранты» инженер-электротехник Забелин, по случаю разрухи торгующий на импровизированном рынке спичками, провоцирует красномордую торговку куклами так: «Молчат кремлевские куранты… Что вы думаете по этому поводу, сударыня?». Ответ торговки куклами: «У меня тоже с комода будильник упал и остановился. У кого починить, не знаю». По мнению Забелина, это глупость, о чем он немедленно сообщает торговке. Я бы на его месте поостерегся говорить такие вещи женщине, у которой сломались часы. Я бы скорее спросил, почему она уронила свой будильник на пол?

Если у вашей знакомой поломались часы, это с большой долей вероятности означает, что в ее организме случились какие-то неполадки. Погружаясь в свои переживания, она могла нечаянно уронить или испортить часы. Ведь женский организм — это как раз и есть самые настоящие часы… Впрочем, реальная жизнь слишком сложна, чтобы можно было делать из такой мелочи, как поломка часов, какие-нибудь определенные выводы. Вот если бы женщине приснились, скажем, ее остановившиеся часы, тогда можно бы было более серьезно задуматься о состоянии ее менструального цикла. Да и мужской сон с остановившимися женскими часиками заставляет задуматься. Ну и, конечно же, прямо-таки приковывает внимание остановка часов в литературном произведении или на сцене.

Ибо в идеальном пространстве, каковым является сцена или книжная страница, всякое действие, всякий предмет, всякая реплика имеют значение не столько бытовое, сколько символическое. Я, быть может, ломлюсь в открытую дверь, но, поскольку такие вещи часто забываются, хочу подчеркнуть еще раз: на сцене и в книгах действуют не реальные люди, а идеальные сущности, божества. Это идеальное пространство есть изначально пространство богослужения и богоявления. Оно таковым навсегда и останется, сколько бы ни пытались его выхолостить, опустить до быта. Это мир бытия, где нет места ничему случайному. Здесь всякое ружье, повешенное на стену, обязательно выстрелит к последнему акту – даже если автор повесил его только для красоты и ровно ничего не знает ни о какой стрельбе. Конечно, и в нашем обыденном мире за пеленой обыденности присутствует потустороннее бытие, «нетленная порфира», как говорит Соловьев, «под грубою корою вещества». Но в специально выгороженном пространстве, при помощи специального устройства видеть ее удобнее.

Пьеса Погодина начинается репликой торговки куклами: «Куклы атласные, шелковые, парчовые. Лучший подарок детям…». Куклу покупает для своей дочери красноармеец, возвращающийся домой с гражданской войны. Неугомонный Забелин подначивает: «Не много же завоевал, солдат! Куклу да пачку спичек!» Замороченный своими интеллигентскими мифами, Забелин не понимает, что солдат завоевал немало. Я бы даже сказал, завоевал слишком много. Лучше бы он не завоевывал для своего потомства, бедный солдат, эту страшную куклу, изготовленную торговкой, разбившей свои часы.

Но все это присказка, так сказать, увертюра, то зерно, в котором Погодин спрятал даже не содержание своей пьесы, а содержание всей дальнейшей истории, вплоть до нынешнего дня. Ближе к концу настоящего текста разъяснится все: и кукла, и солдат, приобретший ее для своей дочери, и эта дочь, и торговка, и многое другое. А пока что давайте посмотрим, о чем вообще идет речь в пьесе Погодина.

Коварный демон экономики

В ней три коллизии, три вставленных один в другой, переплетенных сюжета. Во-первых, чисто любовная коллизия: комиссар Рыбаков (в прошлом – морячок, воевавший на суше) любит дочку Забелина Машу. Усилия его любви пока что бесплодны. Он пробует применить силу — запирает Машу на ключ: «Будете сидеть». Но испытанный комиссарский прием в этой ситуации почему-то не действует, получается только хуже. «Откуда такой тон? Вы пытаетесь мне приказывать?» — спрашивает девушка в ответ на большевистское администрирование, и тогда комиссар начинает ныть: «Я вам не игрушка! А такой же, как вы, человек! Вы образованы лучше, чем я, и воспитание у вас никак моему не равняется, но почему-то со мной вы ведете себя страшно грубо». Маша – это воплощенная интеллигентская культура, почти что блоковская Незнакомка, которая, как известно из «Двенадцати», под именем Катька «с солдатней блудить пошла». Забелин чует потенции дочери: «Если она завтра сделается уличной девкой, я не буду удивлен». Да, собственно, Маша давно уже готова отдаться комиссару Рыбакову, но пока что ей что-то мешает. Она пока только кокетничает: «Ну, конечно же, я демон… Я коварна и зла!»

Вторая коллизия: с этой первоначальной любовной неудачей большевика в пьесе связана остановка кремлевских курантов. Я уже говорил, что остановка часов означает в пространстве идеальных сущностей задержку периодических процессов в здоровом женском организме. То есть болезнь или беременность. О беременности говорить пока, кажется, рано, а вот болезнь… Ленин дает Рыбакову поручение — разыскать часовщика, который мог бы починить кремлевские куранты. Рыбаков «прощупал старую Москву и наконец нашел такого часовщика». Характерно, что Маша, как только узнала об этом, сразу смягчилась и изготовилась перейти к продуктивным отношениям, которых так ждет от нее комиссар Ильича: «Милый… с вами очень легко. Почему, не знаю, но вся моя драма окончательно расплылась». Сегодня Рыбаков должен прийти в дом Забелиных и переговорить с Машиным отцом о женитьбе… Но разве с этим старорежимным ослом договоришься? Рыбаков в глаза называет его саботажником, удивляется, почему его до сих пор не посадили, — и только раскрывает рот, чтобы начать просвещать глупого спеца… как приходят товарищи и без лишних слов забирают Забелина — лечить экономику.

И наконец, в-третьих, коллизия электрификации. Часы оказываются символом еще и остановившейся в результате революции и гражданской войны экономики, которая, вне всяких сомнений, является женским организмом и которую во что бы то ни стало надо заставить работать, закрутить ее циклы. И тут становится окончательно ясно, что речь в пьесе идет не просто о любовной интрижке между рядовым комиссаром и обычной профессорской дочкой, но — о большом всемирно-историческом романе между Владимиром Ильичом Лениным и бывшей Российской империей. И как ни бьется Ильич, как ни пытается овладеть ее телом и душой при помощи своего половых дел комиссара Рыбакова, Россия пока поддаваться не собирается, ее организм (экономика) почему-то противится страстным усилиям новой власти. Это естественно. Ведь как привык действовать Рыбаков, с чего он начинал? Очень просто: «Созвал в театр мелкую, среднюю и крупную буржуазию и на сцену поставил пулемет и будильник…». И через три часа, по звонку будильника, буржуи положили на стол три миллиона. Радикально, но не слишком продуктивно. С экономикой такие штуки не проходят. Она перестает работать, а то и отвечает на насилие — Кронштадтским мятежом и антоновщиной, к примеру. Нужны иные методы. Вот и приходится обращаться к отцу капризной девушки, чтобы хоть он помог гальванизировать строптивую экономику.

София и эмпирия

В пьесе Погодина все три коллизии, переплетаясь и поддерживая друг друга, разрешаются очень удачно и (что особенно важно) одновременно: Маша любит Рыбакова, куранты на Спасской башне бьют, план электрификации разрабатывается. Получается, что в пьесе представлены разные аспекты некоего единого организма. Женского организма, ибо куранты связывают воедино Машу Забелину и экономику России. Часы как бы общее место этой конструкции. Сознательной и личностной частью ее оказывается Маша, а бессознательной и органической — экономика. Причем Маша кажется не просто олицетворением экономики, но самой экономикой, являющейся в человеческом, личностном обличье. А физиологические процессы экономики оказываются тогда процессами жизнедеятельности организма кокетливой девушки.

Я не думаю, что Погодин сознательно строил эту конструкцию: у него, конечно, была совершенно иная забота — выполнить социальный заказ по лениниане. Но уж так получилось, что он в своей пьесе дал (сам материал, к которому он прикоснулся, заставил дать) представление о том, что многие русские философы пытались осмыслить под знаком софийности. В частности, отец Сергий Булгаков писал о софийности хозяйства: «Оно возможно благодаря причастности человека к обоим мирам, к Софии и к эмпирии».

Но что же такое София? Можно грубо (а значит — неверно) сказать, что это гипостазированная и олицетворенная премудрость божества. Всякого божества, ибо в религиозных культах всех народов так или иначе присутствует такой женственный принцип. Например, в буддизме это Шакти, насаженная на уд Бодхисватвы. В книге «Притч Соломоновых» это Премудрость Божия, существовавшая еще до всякого творения: «Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони; от века я помазана, от начала, прежде бытия земли». У христианских народов София обычно сливается с образом Богоматери. В Византии, откуда Русь почерпнула христианство, София отождествлялась с Логосом. И только в России, как отмечает Владимир Соловьев, София предстала «в виде отдельного божественного существа».

Разумеется, люди близко знавшие и видевшие Софию, описывают ее в самых сильных выражениях. Соловьев, например, говорит, что для наших предков София была «небесной сущностью, скрытой под видимостью низшего мира, лучезарным духом возрожденного человечества, ангелом-хранителем Земли, грядущим и окончательным явлением Божества». Но вот тот же Соловьев, рассказавший о своих встречах с Софией в поэме «Три свидания» (правда, он там отказывается называть «Подругу вечную» по имени), заканчивает описание каждой из встреч так или иначе подчеркнутым указанием на то, что в глазах «серьезных» людей вся эта мистика выглядит глупо. И действительно, лучше все-таки держаться того, что можно хоть как-то понять. Поэтому, ни в коей мере не отрицая никаких высоких видений, обратимся лишь к одному аспекту Софии, имеющему далеко идущие последствия и к тому же объясняющему многое в нашей жизни.

В книге «Россия и Вселенская Церковь» сказано: «Русский народ знал и любил под именем святой Софии социальное воплощение Божества и Церкви Вселенской». В других своих сочинениях Соловьев называет Софию «истинным, полным и чистым человечеством». А также «идеальным совершенным человечеством». Понятно, что это «идеальное человечество» (как, впрочем, и всякий коллектив) не есть просто совокупность индивидов. Это, как объясняет Соловьев, «цельный, вместе универсальный и индивидуальный организм». Не только сами индивиды, но и то, что их связывает. «София уже в своем вечном бытии необходимо состоит из множественности элементов, которых она есть реальное единство».

«Сокровенный сердца человек»

Все это станет немного ясней, если отвлечься от непосредственно софиологии, а обратиться к размышлениям русских философов об обществе. Смутную «веру отцов» особенно четко сформулировал Владимир Соловьев: «Все, что есть в жизни общей, непременно так или иначе воздействует на единичных лиц, усвояется ими и только в них и через них доходит до своей окончательной действительности или завершения; а если смотреть на то же самое дело с другой стороны, — в жизни личной все действительное ее содержание получается через общественную среду и так или иначе обусловлено ее данным состоянием. В этом смысле можно сказать, что общество есть дополненная или расширенная личность, а личность — сжатое, или сосредоточенное общество» («Оправдание добра»).

В сущности, речь здесь идет о том же самом, о чем она идет, когда говорят о Софии: в душе каждого человека есть (должно быть) особое устройство, которое является как бы представительством общества в нас. Оно связывает нас в общество и одновременно позволяет нам в обществе жить. Это устройство — личностное существо, живая матрица смыслов, которая есть во мне, но которая спроецирована и вовне: в виде мифов, общественных институтов, укладов хозяйства, особенностей языка, преданий, традиций и т. д. Эта матрица делает человека, носящего ее в своей душе, полноценным членом общества, а общество, построенное на основании этой матрицы, — единством людей, воспитанных так (и для того), чтобы жить в этом обществе. Это, так сказать, генетический код общества, то, что порождает и человека, живущего в обществе, и общество, в котором человек живет. И еще: это как бы лицо общества, проглядывающее в каждой отдельной личности, идеальный человек, живущий в каждом реальном.

Это все очень ясно, бесспорно, логически необходимо. Единственно новое и проблематичное, что привнесено тут русской философией, — то, что такое устройство (матрица), и есть личность. Вот, скажем, Юнг, открывший в европейском индивидуалисте такую матрицу и назвавший ее коллективным бессознательным, вовсе не увидел в ней личности. А русские философы, как бы по-разному они эту матрицу ни называли («София», «мы», «хоровое начало», «симфоническая личность», «целокупная тварь», «всеединство», «нумерическое тождество»), — всегда видели в ней именно личность. Почему это так? А скорее всего потому, что они могли наблюдать коллективную личность своими глазами. Юнгу пришлось открывать коллективное бессознательное, исследуя индивидов. А нашим не нужно было ничего открывать, они воочию видели коллективное бессознательное — в сходах сельской общины. И его, это бессознательное, можно было понимать как форму проявления личности.

Даже люди, которые (по своему позитивизму) никогда ни о какой коллективной личности не помышляли, невольно вводили в свои описания общины какого-нибудь «непосредственного человека», как, например, Златовратский: «В минуты своего апогея сход делается просто открытой взаимной исповедью и взаимным разоблачением, проявлением самой широкой гласности. В эти же минуты, когда, по-видимому, частные интересы каждого достигают высшей степени напряжения, в свою очередь, общественные интересы и справедливость достигают высшей степени контроля. Эта замечательная черта общественных сходов непосредственного деревенского человека…»

Что же может означать этот «непосредственный человек», стоящий за описанием безумного, казалось бы, радения, где «из посылок делаются выводы, как раз противоположные тем, какие логически делаются в вашей собственной голове», и где, тем не менее, непостижимым образом этим «мирским, общинным человеком» принимаются единственно верные мудрые решения? Ясно, что это просто особое психическое состояние, знакомое всем из опыта. Говорят: «вошел в раж», «понесло», «впал в прострацию», «одержим». Таких состояний, вообще говоря, может быть много — в том числе и разумных, спокойных. И человек постоянно переключается из одного в другое. Знаменитое «вдруг» Достоевского — это и есть фиксация такого переключения, а бахтинская «полифония» — игра разных психических состояний.

Это на эмпирическом уровне. А на уровне феноменологическом можно говорить о личностных состояниях. Или даже о том, что в человеке не одна личность, а много. И вот одной из таких личностей является «сжатое, сосредоточенное общество», как это определяет Соловьев. А Семен Франк выражается так: «единство «мы» внутренне присутствует в каждом «я», есть внутренняя основа его собственной жизни». И через пару страниц добавляет: «Истинное «мы» столь же индивидуально, как «я» и «ты»». Но все это, впрочем, пока что слишком общо. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

Приложение:

«Кремлёвские куранты». Спектакль МХАТа 1967 года.