Сегодня публикуем главу из книги Марии Ахметовой «Конец света в одной отдельно взятой стране» (М.: ОГИ; РГГУ, 2010. — 336 с.).

Благодарим издательство «ОГИ» за предоставленный материал.

Мария Ахметова
Околдованный мир

Перед концом света в мире становится опасно жить. В целом вредоносность мира связывается с магическим воздействиием, которому он подвергается со стороны врагов. Мир опасен, поскольку он заколдован, «испорчен», находится под проклятием. С одной стороны, он оскверняется колдунами, которых стало особенно много в «последние времена»; эта идея довольно популярна в «народном православии» и среди прихрамовой среды и даже иногда транслируется через литературу о подвижниках (например, Пелагии Рязанской приписывается высказывание, что «в последние времена на каждого христианина будет сто и более колдунов» [Угодница 1999а: 10]). С другой стороны, мир подвергается проклятию прошлого (в одной православной листовке это формулируется следующим образом: «Жиды прокляли русский народ идолами своими <...> и, лишив Божия благословения, обрекли на духовную смерть» [ОЛ, № 28]).

Вредоносными оказываются не только новейшие изобретения, но и предметы, которые ранее считались абсолютно безопасными и даже полезными, а деятельность, которой человек всегда занимался спокойно, в апокалиптическое время является грехом.

Так, лидеры раннего Белого Братства призывали своих адептов к полному отречению от мира, объясняя это тем, что с определенного времени он принадлежит дьяволу и, с одной стороны, заниматься прежней деятельностью уже «не время», поскольку скоро Страшный Суд, а с другой, грешно. В ранней юсмалианской периодике часто говорится о колдовстве отдельных людей и о магическом воздействии различных предметов. Предполагалось, что, следуя проповеди Марии Дэви Христос и Юоанна Свами, верные юсмалиане должны отказаться от семьи (через нее действует гипноз рода) и уйти из дома. Нельзя учиться («не нужны детям школы и Вузовский притон»), поскольку «учебник писан сатаной, учебный план — жидовским кланом» [Поэма 1993а: 65], а также работать («повсюду фирмы сатаны!», «на службе вас кодируют») [Поэма 1993b: 71]. Греховны занятия спортом (это «вид колдовства»), следование моде и лечение. Опасность несет общение с другими людьми — перед концом света многие стали энергетическими вампирами; нельзя также есть приготовленную чужими людьми пищу, чтобы не мыслить и не действовать, как приготовившие еду «нечестивцы» [Ю 1993, № 10: 1; № 11: 4]. Лексика, обозначающая подвергающих и подвергающихся магическому воздействию людей, достаточно разнообразна, причем употребляются и такие фольклорные демонологические понятия, как колдун, ведьма, упырь, и слова, вошедшие в речевой узус во второй половине ХХ в., — биоробот, зомби.

Современное Белое Братство отказалось от призыва бросать привычный уклад жизни, но не от идеи магической опасности. По мнению юсмалиан, в основном колдовство и «зомбирование» идет через православное священство и экстрасенсов [жен., ок. 50 л., с Украины; 2002, Москва], а в качестве одного из претендентов на роль предтечи Антихриста называется иллюзионист Дэвид Копперфилд, которого юсмалиане считают не просто артистом, а черным магом [Ю 2000, № 7: 9–10].

Огромное место колдовству уделяется в литературе Богородичного Центра. Такие категории, как колдовство, магизм и окрадывание, становятся ключевыми в проповедях Иоанна (Береславского), по крайней мере, до 1994 г. Окрадывание — своего рода версия сглаза; «окрасть» жизненную энергию может любой, кто привлекает к себе внимание, — распутная женщина, наглая продавщица в магазине, рассерженный начальник, перебежавшая дорогу собака [Иоанн 1991с: 148–153] и т. д. Негативному воздействию можно подвергнуться и при общении с обыкновенными мирскими людьми, имеющими «дурной глаз»: они «неведомо для самих себя подключены к адским источникам», и через них происходит «передача токов адских» [Огненный: 72].

Наконец, колдовство видится в культуре и искусстве.

История КПСС <…> Лекцию читает отменнейший колдун <…> Бьет в точку страха смерти: не примет экзамен — ты погиб! <…> Гуманитарный колдун — степенный профессор <…> Его колдовство — социальное, общественное <…> Сатирик, выступающий на сцене <…> обобрал всех, вперивших в него взгляды <…> и часть наворованной энергии вернул аудитории [Иоанн 1991с: 124–125].

Творчество писателей и поэтов, по мнению архиепископа Иоанна, является «литературно-философской психомагией» (например, объявляет колдуном Пушкина, а изучение его творчества на уроке литературы приравнивает к «религиозной манифестации», «отправлению культа в церкви сатаны» [Иоанн 1992b: 68–69]). Примечательно, что Иоанн проводит параллели между «еврокультурой» и радиацией, видя в них общее сатанинское начало и призывая

…прозреть и увидеть прямую связь между музеем искусств и синхрофазотроном, институтом Пушкина и Курчатова. Основание того и другого — чрево голой блудницы, на котором служится черная антихристова месса [Иоанн 1992b: 85].

Однако главной причиной тотальной околдованности является наследие прошлого, «гипноз красного дракона». Жители постсоветской России «колдуны отроду», «колдуны уже одним тем, что родились от поколения демонов» [Иоанн 1991d: 4, 34]. Переосмысление истории России и переоценка ценностей, ставшие всеобщими в конце ХХ в., не обходит стороной и Богородичный Центр, подчас выражаясь через метафоры, связанные с историей крайне опосредованно.

В ранней богородичной литературе одним из центральных является образ стремящегося к истине ребенка и препятствующих ему родителей. Он символизирует конфликт двух поколений — старшего, воспитанного на антихристианских ценностях, и нового, с которым связываются надежды на спасение России и мира в настоящую апокалиптическую эпоху (Иоанн (Береславский) утверждает, что именно молодежи суждено воспринять преображенное православие, что «на идущее поколение Матерь Божия возлагает великие надежды» [РВ 1992, № 1: 28]). Несмотря на то, что исключительно дети, и даже подростки, адресатами данных текстов не являются, в них активно используются образы, связанные с семьей и воспитанием, при этом мир описывается с точки зрения ребенка, а сам образ ребенка рисуется как единственно вызывающий сочувствие.

Согласно Иоанну (Береславскому), старшее поколение атеистов, продолжавшее дело Ленина — Сталина, несет ответственность за страдания, испытываемые российским обществом. Поколение «отцов» Иоанн называет рефаимами (великаны из иудаистской мифологии, рожденные смертными женщинами от падших ангелов). Рефаимы склонны к богоборчеству, бесстыдству и распутству. Они противостоят Христу, заключили завет с дьяволом, при жизни одержимы демонами (иногда Иоанн даже называет их «воплощенными демонами»). Умерших коммунистов не берет ад, после смерти «сонмы упырных духов» витают над Россией, «вампиризируя» людей, «подселяясь в их тонкие тела» и вызывая катастрофы [РВ 1992, № 8: 3]. В данном случае коммунисты являют собой нечто среднее между бесами, вселяющимися в людей, и «заложными покойниками».

Особое место в ранних проповедях Иоанна (Береславского) занимает образ матери-ведьмы. Топика нечестивой матери, с одной стороны, вырастает из детских переживаний самого будущего архиепископа Иоанна и других отцов-богородичников, с другой — является реакцией на характерный для России ХХ в. культурный императив материнства и представленную в разных жизненных регистрах тему «мать — сын: верность, любовь, святость» [Адоньева 2001: 12–13], а также, вероятно, на феминизацию социального дискурса второй половины ХХ в., в частности, выражающуюся в появлении стереотипа воспитания как исключительно материнского дела, в котором отцы некомпетентны [Кон 1988: 231–234]. Данная топика имеет параллели в фольклоре и агиографической литературе.

Деятельность матери-колдуньи, какими, по Иоанну, является большинство современных матерей, направлена на то, чтобы с младенчества привязать к себе ребенка, преимущественно сына, сломать его волю, получить безграничную власть над его душой, в конечном же итоге — не допустить свое дитя к Богу, поскольку матери «кажется, что, отдав сына Богу, она потеряет власть над миром и умрет» [Иоанн 1991d: Приложение]. Чувствуя, что теряет власть над своим порождением, мать готова убить его. Чтобы не умереть, чтобы отсрочить расплату за грехи, мать использует обратившегося к Богу сына в качестве заместительной жертвы, которую приносит сатане. Иоанн рисует следующую картину договора с сатаной:

Первый завет с дьяволом неблагочестивая мать заключает по рождении ребенка согласием на беззаконное всевластие над ним. Второй завет заключается, когда <…> «съеденному» сыну уже двадцать–тридцать лет. Мать стареет, и бес приступает к ней с мыслью:

— Смерть твоя близка. Предупреждаю: тебе предстоит ад покаяния. Я волен продлить твою жизнь. Хочешь ли?
— Хочу.
— Согласна ли принести в жертву сына?
— Согласна <…>
— Тогда принеси его в жертву мне. Согласна ли ты, чтобы сын твой умер?
— Согласна.

И демон выпивает все силы, после чего сын умирает (иногда медленной смертью): в двадцать лет испытывает первые позывы к самоубийству, в тридцать — он на грани смерти, страдая от всех болезней, в сорок ходит разбитым <…> а в пятьдесят разваливается заживо <…> Тысячи болезней свалились на него одновременно <…> а мать процветает в свои семьдесят и восемьдесят, ищет, как бы в четвертый раз выйти замуж [Иоанн 1991с: 141].

В ранней демонологии Богородичного Центра существовал такой персонаж, как Супротивница, которую Иоанн называет «большая мама» и ассоциирует с апокалиптической Блудницей Вавилонской; она противостоит Богородице подобно тому, как сатана — Богу. Именно эту сущность мы «сакрализуем» в лице своей матери, поскольку, по словам Иоанна, в нашей стране существует «беспрецедентная в истории религия матери» [Иоанн 1991с: 145]. Бытовая сторона жизни, в которой действует мать, изображается Иоанном именно как культ, точнее, антикульт: он говорит о «боге-матери», «у которой кухня есть алтарь, толчок — престол, кастрюля — кадило, пар от куриного бульона — фимиам, сын — живая жертва, ванна — купель омовения, и утроба — место второго рождения, не ко Христу, но обратно, в утробу матери земной» [Иоанн 1991с: 56]. Поток ругани, изливаемой матерью на сына, представляется как «черное священнодействие — таинство, предваряющее мессу зловонного козлища» [Иоанн, Николай 1991: 9].

Драматические взаимоотношения конкретных матерей с конкретными детьми описываются как борьба дьяволицы против Бога. В лице сына она «распинает Христа», «воюет с самим Богом» [Иоанн, Николай 1991: 13] (есть и обратное утверждение — «мы поклоняемся дьяволу в лице матери своей» [Богородичный собор 1991а: 47, ср. 54]). В издававшейся Богородичным Центром в 1992–1994 гг. газете «Рыцарь веры» описывается следующая ситуация из жизни: мать оформила на сына квартиру, но стала ее сдавать, присваивая деньги. Александр (сын) познакомился с богородичным учением, ушел из дома, а в своей квартире поселил двух инокинь. Мать жалуется в различные инстанции, вызывает милицию. Комментарий следующий:

К нам идут, стучатся, с нами хотят остаться, <…> Но вслед за молодежью тащатся мамы <…> Куда бы упрятать сына, удравшего из тюрьмы по имени Родовая Программа? [РВ 1992, № 5: 13].

Под родовой программой в богородичной литературе имеется в виду груз семейных грехов, которые мать стремится передать ребенку, и способы передачи греха описываются как колдовство. Например, чистым колдовством оказываются методы и стиль воспитания. Излишняя «мамина забота» оказывается бессознательной магией, передачей проклятия рода. «Мерзейшее» и «магическое» кормление с ложечки «ломает волю, всаживает блуд» [Иоанн, Николай 1991: 23]. По этой же причине Иоанн осуждает привычку матери спать с ребенком в одной кровати. Зов домой с улицы, доносящийся из окна, отбирает у ребенка все силы. Большое внимание основатель Богородичного Центра уделяет психологическому воздействию на ребенка, для описания которого используется как лексика из области психологии, психоанализа: когда говорит о «всаживании страхов и комплексов» (здесь и далее в цитате курсив мой. — М. А.), «родовом гипнозе», утверждая, что «сердечное попечение матери оборачивается сексуальными комплексами сына» [РВ 1992, № 8: 35–36], так и понятия, которыми оперируют в эзотерических кругах (говоря о «магической» технике чередования астральных ударов, т. е. окриков, усовещеваний, ругани, и «обогрева», т. е. ласки, суть которой заключается в «пробивании дыр в тонком теле» ребенка).

Колдовство матери соотносимо с деятельностью чертей и ведьм в традиционных демонологических представлениях. Например, в соответствии с универсальным представлением о возможности сексуальной связи человека и потустороннего существа, в текстах Иоанна мать «внушает» сыну блуд [Иоанн 1991с: 143], сходится с ним на астральном уровне, являясь во сне «каждый раз в образе новой девки» [Иоанн 1991b: 162]. От такого «содомитского» союза «дети стареют к 20 годам» (в фольклоре состоящий в сожительстве с демоническим существом буквально сохнет). С другой стороны, в текстах, написанных архиепископом Иоанном, неоднократно говорится, что мать своим авторитетом «окрадывает мужское начало» в сыне (как и в муже), делая их «евнушками». В данном случае Иоанн имеет в виду прежде всего аспект подчинения, однако здесь можно провести аналогии со средневековым представлением о ведьме, лишающей мужчину мужской силы.

В русском фольклоре ведьма насылает порчу или тоску, напускает чертей, заставляет человека делать то, что велит; человек не может сдвинуться с места, не может уйти от ведьмы (мотивы в указателе Зиновьева ГI 10в, ГI 2а, ГI 13д [Зиновьев 1985]). Точно в таких же категориях описываются взаимоотношения ребенка и матери, ср. о послушании матери, запрещающей сыну залезать на дерево или нырять:

Я стал ее чистым проводником и воспринимал приказы почти бессознательно [Иоанн, Николай 1991: 29].

Мать вселяет в «пробитого» ею ребенка «родовых упырей» — души своих родителей, а после смерти вселяется в виде «упыря» сама.

Человек бессознательно выполняет приказы, «программу», внушаемую матерью, иногда даже из загробного мира. Этим объясняются, к примеру, внезапные приступы безумия, одержимости. В издании «Исповедь поколения» содержится история, в которой мать внушает сыну избить человека до полусмерти, а судье «в духе дает приказ» осудить его на шесть лет [Иоанн, Николай 1991: 31]. В историях, описываемых Иоанном как достоверные, мать проживает жизнь своего ребенка вместо него: в пожилом возрасте выглядит тридцатилетней, тогда как сын рано умирает; обретает музыкальный слух и голос вместо дочери, которой не дается обучение музыке [Иоанн 1991с: 138, 141].

Подобно тому, как в агиографической и прихрамовой литературе бесы искушают подвижников, угрожая им, умершие родители являются по ночам «с угрозой, с очередным тайным приказом, предъявлением счетов» [Иоанн 1991с: 122].

Представление о матери-ведьме переносится и на историю России. По словам Иоанна, «революция была соделана руками крепчайших колдунов и безвольных „маменькиных сынков“, за которыми стояли железные матери-ведьмы» [Иоанн 1991с: 125]. Эту тему продолжает священник Богородичного Центра Паисий (Краснов) в статье, посвященной матери Ленина. Мария Ульянова предстает в этой статье как теософка, сатанистка и каббалистка, в 27 лет поклявшаяся посвятить себя войне с Всевышним. После того как Ульянова подписывает кровью договор с сатаной, в Александра вселяется «демон терроризма», и мать приносит его в жертву, мысленно дав согласие на его казнь. Потом дьявол обольщает остальных детей. Ленин оказывается «подставным лицом, проводником, руками и устами своей матери» — подлинного автора русской революции [РВ 1992, № 4: 28]. Практически то же самое Краснов и Береславский пишут о матерях других «предтеч антихриста в ХХ веке» — Сталина, Муссолини и Гитлера; например, сталинские репрессии также оказываются обусловленными грехом матери Сталина:

Отец его был убит матерью — руками братьев ее — в темном чуланчике их дома на глазах у сына — и травма навсегда. Вот откуда эти склонности — расправляться с «дядьями» и следовать велениям Страшной Мамы, приведшей в детстве в гипнотический шок. Не полагал ли Сталин Россию преступной матерью, которую должно покарать за грех отце- и мужеубийства? [Иоанн 1992b: 112].

Здесь мы подходим к теме, представляющейся ключевой для понимания негативного образа матери в богородичной литературе. Этот образ неотделим от осуждения социалистического прошлого России, родины-матери. В творчестве отцов-богородичников выстраивается цепочка, ведущая от матери практически каждого человека к самой Супротивнице — женскому аналогу сатаны — через «советскую мать — содомитскую священницу» и все богоборческое поколение, затем через Марию Ульянову, совершившую русскую революцию. Не случайно, говоря о матерях-ведьмах, Иоанн использует аллюзии на советский тоталитаризм: «мамы с серпами и молотами, с традиционной фрейдистско-инквизиторской атрибутикой: в левой — молот психушки, в правой — серп милиции»* [РВ 1992, № 5: 12], взаимоотношения матери и сына он сравнивает со взаимоотношениями зэка и вохровца [Иоанн, Николай 1991: 16], а автобиографическая книга «Исповедь поколения», написанная им в соавторстве с о. Николаем (Румянцевым) и повествующая об отношениях с матерью, заканчивается следующими словами:

Есть ли более страшные адские пытки, чем эта советская безбожная краснодраконная, краснозадая жизнь? [Иоанн, Николай 1991: 60]

И наоборот — советский тоталитаризм описывается в терминах семейного насилия (обучение истории КПСС в вузе сравнивается с насильственным кормлением с ложечки [Иоанн 1991с: 146] и т. д.).

Продолжение – здесь

___________________

* Ср. с видением схимонахини Анастасии (1889–1990), где наступление советской власти в России изображено в виде аборта, который производят инфернального вида «нелюди», вооруженные серпами и молотами (см. [Православные: 41]). В свою очередь, символика данного видения содержит множество отсылок к различным мифологическим концептам, в числе которых, безусловно, концепт земли (родины)-матери.