Начало романа – здесь. Начало 6-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Друзья мои, если вы считаете, что такую концовку изобрел не я, вы правы — это собственность всякого пишущего подлинную правду о судьбе. Если называть имена, то первым в ряду вам известных должен стоять Софокл, а последним — я. Но, поскольку имя мое навсегда останется неизвестным, я выхожу из этого ряда вон…

Двери открылись («двери открываются автоматически») — «Станция Сокольники». На ходу я прочитал последнее предложение книги: «Может быть — тебе, читатель!?». Нет, это не то, — подумал я, переворачивая несколько страниц назад и оглядываясь. Перрон, на который я шагнул, был пуст — ни души. «Осторожно — двери закрываются. Следующая станция Преображенская». Поезд ушел, я, как во сне, проводил его глазами.

Странно, почему никого нет? И зачем я вообще приехал сюда? — зачем вышел, черт возьми?! Я посмотрел на часы — наверное, это был последний поезд, и назад мне уже не вернуться. Но почему же нет никого? — думал я, листая книгу и пытаясь читать: Читать дальше »

Начало романа – здесь. Начало 6-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Женщина приблизилась ко мне, села рядом. На ней был белый плащ, напомнивший мне больницу. Я смотрел и узнавал в ней всех — Лику, мою тетку Гарпешу, Софью, Сару, Марину Стефанну и Томочку Лядскую — всех! — и еще очень многих других…

— Ну вот и все, — сказала она, — вот и все: ты попался. Сейчас я выйду, а через остановку за тобой придут — приготовься.

Я молчал, да и что я ей мог сказать? мной владела апатия — ничего не хотелось — в голове прозвучала короткая фраза что–то из шестой симфонии Чайковского. Бесконечно повторяясь, она несла в себе усталую мысль: я чужеродное тело, механизм меня терпит, но хочет избавиться — безразлично и механически — ах, плевать я хотел… Читать дальше »

Начало романа – здесь. Начало 6-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Я перешагнул через распростертую на полу Лику и, шатаясь, пошел к двери. Вот что значит возвратиться на собственный путь — на него просто нельзя не возвратиться, ибо мой путь это лист Мебиуса. «Почтение носителю достоинства, стойкость женщины ужасна, луна близится к полнолунию», — повторял я, как заведенный, спускаясь вниз по лестнице. Я вспоминал, как выходя из автомата столкнулся с женщиной, просившей разменять пятак, ее удивление и вопрос, давно ли у меня на руке это красное пятно, ее предостережение: «Берегитесь, молодой человек». Взглянув на ладонь, я не обнаружил никакого пятна — как жаль, что не удалось тогда расспросить ее подробней. Да ведь нельзя же было! — случилась та катастрофа…

Шел сильный дождь. Я раскрыл Софьин зонт. Сильный ветер рвал его из рук. На душе было тяжко, вспоминались какие–то японские картины — дождь сечет пешеходов под зонтиками — куда ж мне теперь? — к Софье? Порыв ветра вывернул зонт в моих руках. Я попытался исправить его и сломал. Ткань повисла тряпкой, обнажив свисающие металлические ребра. С размаху в сердцах я швырнул зонт на газон и пошел к метро, подняв воротник пиджака. Читать дальше »

Начало романа – здесь. Предыдущее – здесь.

Сотворим человека…

Моя история близится к концу, и теперь я уже отчетливо представляю себе, как трудно было бы мне писать, если б то, что я пишу, было вымыслом. Представьте себе меня — вот такого, каким я предстаю перед вами на этих страницах. Ведь, чтобы создать мой образ, автору пришлось бы держать в голове массу деталей, которые его (автора) постоянно бы сбивали с толку. Автор ведь человек, читатели, — он ведь имеет душу, которую ему постоянно приходится вкладывать в своих героев: он распыляется по героям, но больше всего вкладывает, конечно, в меня — главного своего героя. И что же, неужели вы думаете, что какой–то там посторонний человек — кем бы он ни был — сможет создать меня таким, как я есть? Да никогда в жизни — обязательно крупицы его души, вложенные в меня, заведут отношения (роман) с тем, что в моем образе принадлежит собственно мне, и получится невообразимая путаница, получится что-то совсем третье, неожиданное, непредсказуемое, и — автор с ужасом увидит свою неудачу. Читать дальше »

Начало романа – здесь. Начало 5-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Так что, в некотором смысле действительно можно сказать, что Лика родила ребенка — возможность родить ребенка. В ней захотел родиться ребенок, и появилось отражение этого ребенка в ее лице, в глазах (так думал я, глядя на нее), а та любовь, которую она родила во сне, была любовью к отцу — дяде Саше — любовь девочки к мертвому мужу своей матери…

Я, кажется, съехал к фрейдизму? Нет, побоку это… Ведь сон, в конечном счете, был навеян тем, что она сейчас живет в мастерской у Смирнова, среди его вещей и картин, — живет им, Смирновым, своим отцом, съеденным собаками Бенедиктова. И она знает это.

— Кстати, Лика, покажи мне все-таки ту, последнюю, картину дяди Саши. Она ведь здесь?

— Да, сейчас.

Она пошла в угол мастерской. Я встал, чтобы помочь ей.

— Не надо, — сказала она, — не надо сюда ходить — я сама. Читать дальше »

Начало романа – здесь. Начало 5-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Ничего не могу толком об этом сказать. То есть ясно, конечно, что Лика родила (именно сном родила), в себе что–то, чего не было в ней до сих пор, — то, что она и во сне побоялась назвать, — что-то женского рода, что-то такое, на что она теперь, после этого сна, получает право (кормит правой грудью), — то, для чего у нее нет соска около сердца. Почему? А потому, что, хоть и имеет она право, но боится отдаться этому «всем сердцем». Точнее, боится, что не имеет права на то, что выросло в сердце. К тому же, поскольку она родила во сне, она родила только возможность этого безымянного нечто — то, в чем она все еще сомневается. И ей грустно от этих сомнений.

Но она ведь ждала эту девочку — не мальчика, обратите внимание. Имя девочки Люба — какие могут быть у нас, знающих Лику, в этом сомнения? — значит любовь, но к кому? Думаю, ни к кому — просто любовь. Наконец-то любовь! Может быть, уже что–то серьезное. Ведь когда–то у Лики должна появиться возможность любви — не пустое метание из стороны в сторону, а что-то конкретное: рожденная ею маленькая девочка, которую еще предстоит вырастить.

Впрочем, не только свою возможную любовь осмысливает она этим сном, и не только любовь прячется в этом сне — в колыбели его. Ведь здесь присутствует и Смирнов, то есть сказываются Ликины подозрения, что дядя Саша — ее отец. Он и во сне выступает почти как отец, но отец не ее, а ребенка, — ребенка, который по сути дела и есть сама Лика. Сразу же после родов она выходит к матери, у которой, как всегда, толпа поклонников, — так она отождествляет себя и со своей матерью: она любовь, она родила любовь, Читать дальше »

Начало романа – здесь. Начало 5-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Несколько раз на протяжении этой повести в разговорах с Ликой у меня едва не слетала с языка фразочка: «Ты моя мертвая душа», — но каждый раз я вовремя удерживался. Что за экстравагантная мысль назвать девушку своей мертвой душою?! — а ведь, по правде сказать, дело обстояло именно так. В те дни я не сумел бы ни ей, ни себе объяснить, что это значит, но я смутно чувствовал, что Лика по сути своей похожа на мою душу (хотя бы уже потому, что она тоже хочет и не хочет быть собой).

Вы ведь помните, что она писала стихи, — стихи, в которых все было дорогой, и она сама была этой дорогой. Она представляла себя идущей по дороге, но этой дорогой была именно она сама — то она была дорожной сумой идущего, то эстафетой, эстафетной палочкой (даже скиталой), письмом, которое передают из рук в руки идущие по дороге, — ведь дороге придает смысл только то, ради чего она существует, эта дорога. Она (Лика) была драгоценным посланием, дорогим даром, затерявшимся между двумя точками в пространстве, — кратчайшее расстояние между которыми и есть дорога. И она (Лика) в своих стихах упрямо возвращалась к образу пути и путника, идущего по нему, — пути, нити, натянутой между пунктами А и В, — нити, на которую, как бусины, нанизаны дорожные впечатления, случайные встречи, дома, деревья, разговоры, эти шаги, эти камни мостовой, пригнанные друг к другу, как стопы в стихе. Читать дальше »

Начало романа – здесь. Начало 5-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Я проснулся, когда был уже поздний вечер. Первой моей мыслью было, что я опоздал к Лике. Все же пойду, на всякий случай захвачу инструкцию. Может, не спит еще…

Оделся (что далось мне с великим трудом), сунул папку с инструкцией в сумку и вышел. По дороге я еще раз решил просмотреть ее текст и обнаружил, что вместе с инструкцией в папке у Сидорова лежала еще толстая пачка исписанных бумаг. Уж не тот ли дневник, о котором он мне говорил в нашу первую встречу? — возможно, но сейчас меня это не интересовало.

Я знал, что Лика сейчас живет в мастерской у покойного Смирнова, и, направляясь туда от Кропоткинской, еще издали заметил светящееся окно и движущуюся тень на фоне этого света. Значит, дома. Одна ли? Читать дальше »

Начало романа – здесь. Начало 5-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Так (но со скидкой на обращения к вам, мой сонный читатель), думал я о своей человечности и всем человечестве в целом, — думал так, а сам поливал свое синяками пошедшее тело свинцовой примочкой и посыпал его губкой, речною бодягой. Я был врач. Я был врач своей собственной чести, и я должен теперь был остаться в себе человеком, — остаться, ибо будущее, определившее меня, уходило вперед, пока я засыпал себя этой бодягой. Оно уже абстрагировалось от моей божественности, в которую неколебимо верило, будучи небесным поклонником, и теперь неумолимой логикой моего развития стало безбожным. Я сам отлучил от себя Теофиля и теперь вынужден был страдать его болью. Страданием моим было не только нынешнее жжение во всем теле, не только сам процесс мешкования — страданием моим было все, что описано в этой книге. Мной и во мне цивилизация отрекалась от человека-бога, и тут уж я был настоящим «министром финансов» из того сна Теофиля, который приснился миру накануне моих страстей. Мой процесс был постепенным отделением от меня звездного странника — пониманием им человека, возвращением в свое будущее, где уже нет людей, а есть лишь безликие роботы, клеточки его тела. Людей он оставил здесь, в своем прошлом, как и мы оставили в своем прошлом богов. Читать дальше »

Начало романа – здесь. Начало 5-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Но как нам проснуться? — как понять себя, как посмотреть на себя со стороны, увидеть в себе это новое? Откуда вообще берется сновидение? Иногда говорят, что мы сами его и создаем, но можем ли мы сами проснуться? — поднять камень, созданный нами. Ведь проснуться — значит понять, что мы спали, что реальность, в которой мы жили, — лишь сонная греза. Можем ли мы сами поднять этот камень, созданный нами, и, отодвинув его, увидеть тот мир, который этот камень загораживал? Человек постоянно создает этот камень, но может ли он его поднять? — вот вопрос. Могу ли я проснуться только потому, что хочу проснуться? Я хочу видеть мир, но вижу ли я его? Для человека, творящего свой сон этот вопрос так же неразрешим, как для бога, — ибо, если он в любой момент (стоит только захотеть) может проснуться, значит он не до конца спит, значит он знает, что он спит, — а это уже не сонное знание, ибо сном надо называть только такой мир, в котором человеку даже и в голову не приходит, что он спит. Если же он этого (что он спит) не знает, то, простите меня, какой же он творец своего сна? — значит кто-то снит ему сны, бросает камни снов откуда-то извне, но тогда сон — самая настоящая реальность не хуже любой другой. Читать дальше »

Начало романа – здесь. Начало 5-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Ну вот, читатель, — это пожалуй последнее осознание, находка, — находка, так сказать, в археологическом смысле! Я копался в себе, я писал свою историю, и, как всякий порядочный археолог, я должен был найти «утраченное время» — я извлек из напластований событий памятник, я понял, «почему они воевали друг с другом». Ахилл догнал черепаху.

Теофиль оказался существом, которое может пользоваться чужим опытом — опытом своих богов. Он насыщается, когда насыщаемся мы, он любит, когда мы любим, понимает, когда мы понимаем. Он хотел понять себя и понял, что без нас он — ничто и может существовать только, когда существуем мы. А мы в свою очередь можем быть существами божественными только, когда существует наш могущественный поклонник — ничтожный сам по себе Теофиль. И вовсе он не звездный скиталец, а попросту вечный странник Агасфер, бессмертный Каин, чье преступление называется использованием чужого опыта — извечное стремление нечисти загребать жар чужими руками. Читать дальше »

Начало романа – здесь. Начало 5-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Итак, читатель, из предыдущей главы ты узнал, что меня наконец высекли. Из бесформенной глыбы, в кремнисто–неправильных гранях которой уже искони играли случайные искорки смысла, была наконец высечена благородная герма, изваяна стройная статуя, ставшая прекрасным образцом повивального искусства заплечных дел мастеров, высекших меня. Их плети и розги, кнуты и бичи, шомпола и линьки или что там еще? — резцы, которыми они вгрызались в меня; боль и отчаяние, которые я испытал, действительно развили во мне какие–то небывалые свойства.

Я весь извивался, выл, холодел от боли и злобы, когда во тьме мешка меня били, мяли, стегали, как ватное одеяло. Этот бой прививал мне — вбивал! — волю быть беглецом судьбы своей и своей памяти. Чью волю привили мне? Чьей своей памяти должен я был стать беглецом? Что за свойства высвободили из этого каменного обломка, отсекая все лишнее: витиеватые байки судьбы? Ах, судьба! — медоточивая Шахерезада, баюкающая своими балясами клюющие носом разнеженные наши ягодицы, — и вдруг из этого облака грез начинают ваять памятник, кроить прокрустово ложе из колыбели сна. Читать дальше »

Начало романа – здесь. Начало 5-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Я с трудом и кряхтением сел — больше всего мне досталось по ягодицам. Очень больно!

Читатель уже понимает: я лишь отчасти напоминал самому себе поручика Пирожкова, отчасти же — художника Пискарева.

Ведь это — одно лицо (Дон Кихот, за которого сам себя сечет Санчо Панса), и если их объединить, будет очень похоже на меня. Только сечь все-таки лучше художников, а то вот Пискарева лишили порки, и он совсем оторвался от реальности. И наш художник Смирнов, наверное, тоже. Как это он говорил? — рисуешь ведь для того, чтобы понять, куда пришел? Неплохо сказано! — живешь, наверное, тоже для этого. Так куда я пришел? Как дошел я до жизни такой? кто загнал меня в этот мешок? — моя злая судьба? Ах, судьба! Ах, мое тело, и вы, ошметки содранной кожи, висящие вянущими лепестками!.. Неужто же этот роковой миг был предопределен? — моим прошлым? моим будущим? настоящим? Бенедиктов когда–то сказал, что неплохо было бы затолкать меня в мешок, отвезти куда-нибудь в лес, да там бросить. Вот тогда, якобы, из меня еще мог бы получиться человек. Не имел ли ввиду этот змей моего мешкования? Читать дальше »

Начало романа – здесь. Начало 5-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

И мне было полезно столкновение с реальностью, потому что я понял, что единственный способ, которым она может пробудить человека — это побои. И во мне проснулся дух серьезности, ибо (читатель, ты должен понять это) дух серьезности — есть страстное стремление секомого существа избавиться от этого непонятного ему сечения. И чем больше секут, чем больнее секут (тем более, неизвестно за что), тем больше, тем напряженнее у вас желание прекратить это бессмысленное (считает секомый) издевательство, тем подлиннее и неподдельнее ваше чувство, тем глубже и полнее познаете вы сущность мира, которая, как теперь оказывается, состоит в беспричинном телесном наказании.

На мне уже не осталось живого места. Я весь превратился в эквипотенциальную поверхность боли, а тот (взявший на себя функцию моей заспавшейся реальности) все сек и сек, и я все никак не мог потерять сознания.

Наконец, вцепившись зубами и зудящими пальцами в плотную ткань мешка и уже почти что ничего не соображая, я разгрыз, разорвал эту ткань и выскочил наружу, ища свернуть голову обидчику, узурпатору судьбы. Читать дальше »

Начало романа – здесь. Начало 5-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Вот наконец до чего дошло, читатель, — в каких вещах настал момент признаваться… Но! — из песни ведь слова не выкинешь, тем более что ради этого слова мне, может, и пришлось написать всю эту песню.

Первое, что я почувствовал, оказавшись в мешке, было своего рода удушье — не в том дело, что в мешке было мало воздуха, а дело в том, что, теряя свободу, мы как бы лишаемся воздуха в легких. Ведь в пределе — невозможность сделать, что хочешь, сводится к невозможности вздоха, и меня охватила тихая паника, как человека, которого душат подушкой. На мгновение я потерял контроль над собой и стал беспорядочно рваться во сне, орать, пытаясь освободится, вздохнуть полной грудью. Не знаю, что уж я там думал в этот момент, помню лишь ощущение, что у меня все отняли, а жизнь для чего–то оставили. Но ведь жизнь с сознанием того, что все, чем ты жил, безвозвратно ушло, — есть самая мучительная пытка. Смерть в этих условиях — только избавление. И вот это вот чувство, видимо, двигало извивающимся в темном мешке моим телом. Это чувство называется желанием жить, это тоже самое чувство, которое рвет удушаемого из рук палачей. Совершенно животное чувство! Читать дальше »

Начало романа – здесь. Начало 5-й части – здесь. Предыдущее – здесь.

Значит вот каким оказался конец Бенедиктова, так причудливо связавшийся с посмертной судьбой дяди Саши Смирнова — посредством собак–трупоедов. С этой мыслью я заснул, и мне приснился прекрасный, легкий, как перышко, свежий, напоминающий по ощущению еще не высохшую акварель сон.

Нарочитая небрежность клочковато–кудластого неба. Уходящее солнце струит предвечернюю лень на опушку разнеженного леса, вдоль которого пыльный проселок уходит вдаль, к синеющим на горизонте горам. Пастушок со свирелью притулился к подножью известковой статуи — он, закрыв глаза, наигрывает тему из Шестой симфонии Бетховена, и несколько овечек, сбившись в кружок, с удовольствием внимают ему. Из-за деревьев появляется девушка — это пастушка (а может быть — нимфа?), — она походит, зачарованная тихой мелодией, и тоже слушает, облокотившись о статую, — слушает бесхитростные упражнения пастушка. Читать дальше »