«В половине двенадцатого с северо-запада, со стороны деревни Чмаровки, в Старгород вошел молодой человек лет двадцати восьми. За ним бежал беспризорный». Это первое упоминание об Остапе Бендере в романе «Двенадцать стульев». Обратите внимание на то, как точно проставлено время появления великого комбинатора. Время в этом романе вообще играет огромную роль и ведет себя странно, но об этом чуть позже. А пока обратим внимание только на то, что не пройдет и суток с момента явления Бендера в городе, как Воробьянинов впишет в блокнотик: «25/IV – 27 г. Выдано т. Бендеру О. – 8». Это записано уже после того, как «в полночь дворник Тихон <…> тащился в свой подвал. На его несчастье было новолуние». То есть в романе точно указано, что встреча будущих компаньонов случилась под вечер 24 апреля 1927 года. Так вот насчет новолуния Ильф и Петров изрядно приврали. Новолуние в эту ночь невозможно, ибо в 1927 году на 24 апреля пришлась Пасха.
Вычислить это нетрудно, так что приходится только дивиться тому, что никому до сих пор не пришло в голову сделать это. Но еще удивительней то, что даже сами Ильф и Петров, кажется, не имели, понятия о том, куда они, ткнув пальцем в небо, попали. А иначе они бы, наверное, не преминули обыграть (в духе «почем опиум для народа»), хотя бы, например, подстригание отцом Федором бороды и локонов накануне Страстной Недели. Но нет, единственный прямой намек на то, что интрига романа завязывается под Пасху, содержится в конце первой главы, где агрономша Кузнецова сообщает, что, не обнаружив воробьяниновской тещи дома (а ту в этот момент уже хватил удар), решила, что она «пошла за мукой для куличей». Все – никаких видимых сюжетообразующих последствий это указание не имеет и явно никак не обыгрывается.
«РОГА И КОПЫТА»
Тем не менее, последствия привязки сюжета романа к празднику Пасхи (вне зависимости от того, знали об этом авторы или нет) весьма существенны. И как раз взгляд из этой привилегированной календарной точки позволяет заметить в романе много такого, что хоть обычно и не осознается, но все же воздействует на читающего.
Начать хотя бы с того, что вот так же, в Пасхальное Воскресенье, встречаются и затем долго странствуют вместе два других знаменитых литературных персонажа – Мефистофель и Фауст. Мефистофельская демоничность Остапа начинает проглядывать с первых же его шагов в романе. Уже то, что он появляется с северо-запада, ориентирует на местообитание Мефистофеля. Остаповы «лаковые штиблеты с замшевым верхом» (которые постоянно упоминаются в тексте) слишком похожи на копыта. Его «зеленый в талию костюм» дал повод Дмитрию Лихачеву говорить о «зеленом змии». Первый же поступок Остапа в романе – «вынул из кармана нагретое яблоко и подал его беспризорному» - заставляет вспомнить библейскую сцену соблазнения (особенно если иметь в виду, что конец апреля – не совсем подходящий сезон для раздачи яблок). Первые же слова: «Может быть, тебе дать еще ключ от квартиры, где деньги лежат?» - позволяют думать о ключах от обывательского рая. Но ключа от рая у беса, конечно же, нет. «Молодой человек солгал», - комментируют авторы.
Вообще говоря, сценка эта имеет в основе своей извечный прототип: искушение отцом лжи первого человека. «Беспризорный» (не имеющий родителей) – это как раз первый человек (то есть вообще человек), встречаемый демоническим Остапом в идеальном пространстве романа. Их краткое взаимодействие архетипично и задает тон всем дальнейшим взаимоотношениям лукавого (низведенного в данном тексте до уровня жулика) и человека, оставленного без высшего присмотра. В дальнейшем сын турецко-подданного (турецкий след – еще один элемент демонизма товарища Бендера) будет всегда беззлобно обманывать беспризорного советского человека, а человек всегда будет с готовностью поддаваться на этот обман.
Поболтав с «беспризорным», Остап отправляется прямиком на рынок, и мы отмечаем, что черт мефистофельской выделки ведет свое происхождение от греческого Гермеса – божества торговли, вестей, воровства, хитрых плутней, дорог, а также водителя мертвых душ. На рынке он продает астролябию, что ассоциируется со словами Мефистофеля: «Я о планетах говорить стесняюсь, // Я расскажу, как люди бьются, маясь». Остапу неинтересны светила, но зато он знаток человеческих слабостей. И он неотразим «для провинциальных Маргарит». Впрочем, хватит деталей (набранных лишь из одной главы); отметим только, что пасхальные хлопоты закончатся для Остапа заключением «небольшого договорчика» – с Воробьяниновым.
ГИГАНТ МЫСЛИ
Что касается последнего, то он, кажется, никак не тянет на роль классического Фауста, субъекта во всех отношениях недюжинного, ставшего символом неутолимых порывов человеческой натуры: «И век ему с душой не будет сладу, к чему бы поиски не привели». Если, однако, отвлечься от возвышенных фаустовских устремлений, то получится просто человек, решивший сменить образ жизни, «вкусить, чем жизнь остра». Но разве не того же хочет Ипполит Матвеевич? Другое дело, что качество фаустовских порывов зависит от душевной природы порывающегося… Ну так мы ведь и не говорим пока о душевной природе. Говорим только о структурных соответствиях.
Недовольство тем, что имеешь (базисная характеристика всякого фаустовского человека), сводится главным образом к ощущению мертвенности своего существования: это не жизнь, а вот есть еще нечто… От этого чувства прижизненной смерти человек, несущий в душе своей Фауста, и стремится бежать. Естественно поэтому, что в описании всякого литературного Фауста сама собой всплывает замогильная архетипика. До встречи с Мефистофелем Фауст у Гёте все сетует: «Не в прахе ли проходит жизнь моя?» Ну а как же иначе, если «себя средь этих мертвых стен скелетами ты окружил?» В конце концов, в ночь Великой Субботы он подносит чару с отравой к губам, но - колокольный звон возвещает «преодоление смерти и тления». Гёте монтирует свой текст так, что пение «Новопреставленный вышел из гроба» может относиться как к Христу, так и к Фаусту, который только что отнял от губ чашу с ядом. То есть начало «Фауста» – это как бы парафраз пасхального таинства.
Начало «Двенадцати стульев» - тоже. Роман начинается с описания уездного города N, где «было так много парикмахерских и бюро похоронных процессий, что, казалось, жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, освежить голову вежеталем и сразу же умереть». Это лишь первые строки романа, но и в дальнейшем описывается просто какое-то царство мертвых. Сам Ипполит Матвеевич «служил в загсе, где ведал столом регистраций смертей и браков». Стол, за которым он работал, «походил на старую надгробную плиту». И вот в склеп, где прозябает «бывший предводитель дворянства», просачивается информация о брильянтах, заставляющая этого мертвеца воспрянуть. Одновременно ее получает отец Федор (так сказать, церковная ипостась Воробьянинова). В результате они оба стригутся («омоложение» на ведьминой кухне?), странствуют в мире живых… Однако бывший служитель культа («конкурирующая фирма») не заключает все-таки договора с дьяволом…
«ПОДВИЖНЫЙ ОБРАЗ ВЕЧНОСТИ»
Не все, конечно, но некоторые узловые точки действия романа датированы точно. Например, Остап соблазнил мадам Грицацуеву в Вальпургиеву ночь. А на следующий день, в воскресенье, 1 мая, происходит явление «гиганта мысли, отца русской демократии и особы, приближенной к императору», избранным представителям старгородского общества и создается «Союз меча и орала». Фокус в том, что на этот день в 1927 году пришлась «Неделя о Фоме», праздник подвижного круга («Триоди цветной»), в который Церковь вспоминает явление воскресшего Спасителя Апостолам. Не вызывает сомнений то, что возвращение «предводителя» пародирует мистическую подоснову этого праздника. Но одновременно обыгрывает появление Фауста и Мефистофеля в погребке Ауэрбаха.
Тут дьявол, как и положено, оказывается пересмешником Бога: появляется (инкогнито) в кабаке и предлагает каждому из гуляк напиток по вкусу (смысловой перевертыш Тайной Вечери). Правда, попробовав дьявольских вин, кабацкая пьянь начинает понимать, с кем имеет дело. Старгородские апостолы, с готовностью отдающие деньги «на помощь беспризорным детям» (опять эта тема человека вообще), так и не понимают, кто перед ними. Как не понимают этого ни «наши» из «Бесов», ни чиновники из «Ревизора» (тексты, на которые явно ориентировались Ильф и Петров). Понимание наступит через несколько лет после выхода «Двенадцати стульев», когда Михаил Булгаков начнет писать великий пасхальный роман. Кстати, обыгрывая в «Мастере и Маргарите» мотив погребка Ауэрбаха, он заменит классическое мефистофельское вино (по вкусу) «дьявольским зельем» на выбор (Бездомный предпочтет табак «Наша марка»). В «Двенадцати стульях» роль пьянящего зелья по вкусу играют «должности». Распределение их («баллотировка по-европейски») идет, конечно, под водку.
От обсуждения многих других аллюзий этого романного дня благоразумно воздержусь. Так же, как и от обсуждения аллюзий не менее интересных и многочисленных, но связанных уже со следующим воскресеньем, 8 мая («Неделя жен-мироносиц»). Замечу лишь, что поведение Воробьянинова в этот день пародирует влюбленность Фауста в Гретхен. Страсть советского Фауста заканчивается для него едва ли не более трагически, чем для настоящего: потерей денег, из-за которой приобретенные уже было сокровища уплывают из рук. После этого привязки событий текста к конкретным праздничным датам временно исчезают. Может быть, это обусловлено тем, что гибелью Гретхен заканчивается первая часть гётевского «Фауста». Но не будем пока говорить об этом.
Первая точная дата после рассеяния стульев (а накануне аукциона Воробьянинов ходит по рынку, «разбрасывая баранки, как сеятель бросает семена») – это аж 19 июня. Думаю, что читатель не очень удивится тому, что в 27-м году это опять воскресенье, Праздник Всех Святых и, значит, последняя дата круга «Триоди цветной». Наши герои в этот день восходят на корабль, чтобы плыть с театром Колумба по Волге. Таким образом задается календарная рамка двух первых (из трех) частей романа. Становится очень понятно, почему в стуле (восьмом), выпотрошенном на пароходе, обнаруживается табличка, гласящая, что этим стулом мастер Гамбс начинает новую партию мебели. И время теперь будет идти по-иному. Смотрите: восьмой стул украден 20 июня, обследован – 21-го («в первом часу ночи»), и в тот же день, ближе к полуночи «нечистая пара» была изгнана с парохода («из рая»).
Глава «Изгнание из рая» начинается следующими знаменательными словами: «Между тем, как одни герои романа были убеждены, что время терпит, а другие полагали, что время не ждет, время шло обычным своим порядком». Верно, но дело в том, что у хода времени есть, как минимум, два порядка – лунный и солнечный (и из их пересечения исчисляется как раз время Пасхи). До сих пор мы отмечали в романе главным образом даты, привязанные к Луне. А вот 21-22 июня – это узловая солнечная дата, летнее солнцестояние, когда долгота дня наибольшая. В дальнейшем день укорачивается, солнце идет на зиму, а лето – на жару. Мифология солнцеворота, собственно, и сводится к борьбе света и тьмы, тепла и холода, ночи и дня – в общем, шахматная игра. Вот почему именно 22 июня состоялся сеанс одновременной игры в Васюках, завершившийся поражением гроссмейстера Бендера и баталией на воде. Дела концессионеров после этого стали идти все хуже и хуже, а бедный Киса переменился «и внутренне».
«ДВА КОМБИНАТОРА»
Пароход, на котором три дня обретались искатели клада, был не простой, а тиражный – «заарендованный наркомфином» для того, чтобы, двигаясь по реке, «производить тираж выигрышного займа». Прогнали с него друзей потому, что Остап изуродовал «фигуру сеятеля, разбрасывающего облигации. Этот художественный искус был не по плечу великому комбинатору». То есть текст можно понять так: искуситель оказался не слишком искусен в создании рекламы (искушающей видимости) государственного займа. Мефистофель у Гёте в этом смысле гораздо искусней: когда в императорской казне не остается денег, он предлагает выпустить бумажки. «Бумаге служат в качестве заклада // У нас в земле таящиеся клады. // Едва их только извлекут на свет, // Оплачен будет золотом билет». Тут просматривается модель всякого мошеннического кредита: создать видимость обеспеченного залога (в данном случае – ненайденные клады в сочетании с императорской подписью), получить под эту фикцию настоящие ценности, а затем либо скрыться, либо послать кредитора подальше. Схема эта универсальна, однако может варьировать.
В России, например, из-за того, что в ее экономике преобладает госсектор, предпочтителен вариант типа «мертвые души». Павел Иванович Чичиков создает видимость поместья, чтобы в дальнейшем его заложить, то есть взять у государства кредит под фикцию. В «Похождениях Чичикова» Булгаков описал поведение Чичикова в нэповской России – схема все та же: под «пампуш на твербуле» получена ссуда в «n+1 миллиардов». Гражданин Корейко, разумеется, тот же Чичиков: в артели «Реванш» мальчик переливает воду из пустого в порожнее, а сам комбинатор ездит по учреждениям, получая под фикцию ссуды. А также сырье по твердым ценам – для перепродажи на госзаводы «по удесятеренной цене». Стоит ли напоминать, что именно эта схема реализуется сегодня на наших глазах, и притом в особо крупных размерах?
Так вот, Бендер – персонаж совершенно иного типа. Он, конечно, не прочь иногда скомбинировать по типу «мертвые души», но это так только, каприз художника, а в основном-то он клады ищет, то есть накопленные уже единицы богатства, будь то сокровище мадам Петуховой или миллион от Корейко. И в этом смысле Остап скорее похож на человека, блюдущего интересы общества, чем на того, кто отламывает от общего пирога, дабы скопить себе капитал. «Нет расчета грабить коллектив, - декларирует Бендер. – Дайте мне индивида побогаче». То есть он по сути своей – частный сыщик (и именно сыщиком был его реальный прообраз, по свидетельству Валентина Катаева. К тому же сюжетная основа «Двенадцати стульев» сознательно извлечена из «Шести Наполеонов» Конан Дойля). Его возбуждает сам процесс поисков, а деньги ему нужны лишь «из принципа». Собственно, он даже толком не знает, что с ними делать. Только вдумайтесь: отняв миллион у Корейко, он захандрил и отправил деньги по почте «Народному комиссару финансов»! Успел, правда, одуматься... Но невероятная глупость, с которой Бендер теряет свой миллион на границе (будто стремясь от него избавиться), ясно показывает: деньги после того, как уже обнаружены, теряют для него смысл. Детективный сюжетный принцип перестает работать. История сама собой завершается.
Итак, мы замечаем, что роли Корейко и Бендера противоположны: один комбинатор омертвляет богатство, превращая его в сокровища, а другой – ищет клады, чтобы пустить в оборот. Тот и другой делают это в частном порядке, но существуют и государственные выражения этих двух функций (ролей). Конечно, Остапа трудно представить себе на службе у государства даже в качестве следователя, не говоря уж о роли организатора жульнического госзайма. Он даже не может организовать искусительного маскарада, заманивающего граждан в игру с облигациями (которые вскоре будут заморожены). Как видно, в Советском государстве частному Мефистофелю отведена лишь роль жулика.
Впрочем, заключительные слова «Золотого теленка» – «Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы» – указывают на то, что, возможно, Остап еще сыграет роль, похожую на ту, что сыграл Мефистофель при императорском дворе, придумает какую-нибудь аферу во благо Советской Родины. Времена ведь меняются, нэп уходит, даже фирма «Рога и копыта» превращается в «гособъединение», и вскоре уже булгаковский Воланд осыплет посетителей варьете (аналог карнавала, на котором Мефистофель получил императорскую подпись для займа) бумажками, которые советские люди примут вначале за настоящие деньги.
СТОЛ И СТУЛ
Чем же, однако, в этом мифологическом контексте оказывается сокровище, за которым охотятся герои «Двенадцати стульев»? Яснее всего это видно в главе «Среди океана стульев». Она открывается словами «статистика знает все» и изображает «розовощекого индивида, сидящего с салфеткой на груди и с аппетитом уничтожающего дымящуюся снедь». Описав снедь, авторы спрашивают: «Кто же этот розовощекий индивид – обжора, пьянчуга и сластун? Гаргантюа..?» Да нет, «это – Иван Иванович Сидоров <…>; средний гражданин, съедающий в среднем за свою жизнь всю изображенную на таблице снедь».
Это смачное изображение среднестатистического человека (метафора опять-таки - человека вообще) страдает некоторой односторонностью. Ведь тело всякого живого человека – это устройство, в котором происходит обмен веществ. Одна сторона этого обмена описана с исчерпывающим натурализмом. А вот вторая дана лишь намеком – как то единственное, чего не знает статистика: «Не знает она, сколько в СССР стульев. Стульев очень много». Аминь! Стыдливая эвфемистичность авторов великой поэмы о стуле («ореховом кладохранилище») очень даже понятна – ведь не Рабле же они, в самом деле, чтобы предаваться занимательной скатологии на страницах своего романа, хотя вот Гаргантюа не преминули упомянуть. И тем самым овеяли душу читателя ароматом раблезианского юмора. Впрочем, намеки на то, что «стул» в контексте романа – это еще и медицинский термин, рассеяны повсюду. Например, еще когда Ипполит Матвеевич Воробьянинов в первый раз выходит на охоту за стулом, первое, что он обнаруживает на улице: «Воробьи охотились за навозом» (под «цокот падающих с крыш бриллиантовых капель»). Это ли не отражение действий искателя клада, намекающее к тому же на то, что не только фамилия, но и имя искателя значимы?
Можно, конечно, понимать странствия концессионеров «среди океана стульев» как барахтанье в советском дерьме, но куда плодотворнее вспомнить, что фекалии – общечеловеческий символ золота и богатства. Амбивалентный смысл скатологии прекрасно объяснил Бахтин в книге о Рабле: «Кал связан с производительной силой и плодородием. С другой стороны, кал мыслится как нечто среднее между землей и телом, нечто роднящее их. Кал также нечто среднее между живым телом и телом мертвым, разлагающимся, превращающимся в землю, в удобрение; тело отдает кал земле при жизни; кал оплодотворяет землю, как и тело умершего человека».
Имея в виду весь этот перепутанный клубок первобытных идей, мы теперь можем немного иначе взглянуть на то, что происходит в романе о стульях. Эта аграрная история начинается с того, что умирает старая женщина. Агрономша, как помним, сразу решила, что она пошла за мукой для куличей. Думаю, что речь тут может идти только о, так сказать, хлебе нового урожая. Сокровище, которое ищут Остап с Воробьяниновым, в таком случае окажется символом погребенного тела. Точнее, то и другое – два дополняющих друг друга смысловых ряда. К концу октября это сокровище уже превратится в клуб (за такое короткое время никакой реальный клуб, конечно, построить нельзя). То есть - тело дало урожай: «Сокровище осталось, оно было сохранено и даже увеличилось».
Что же двигало этим преображением? Кто был его виновником? Конечно, Остап. Как мы видели, это такой персонаж, дело которого – пускать в оборот омертвевшую органику (даже в старый клуб стул попал благодаря Остапу). Остап – это принцип движения, жизни и динамического роста. Этим он отличается от тех, кто скапливает клады в кубышках или иностранных банках (как современные Корейко). Остап – это универсальный принцип, который возвращает движению жизни выпавшие из круговорота природы элементы – будь то минеральные или органические осадки, скрытые богатства или идеи. Это фермент, разлагающий омертвевшие ткани ради продолжения жизни. Однако (вернемся на землю) после солнцеворота эта витальная сила весеннего роста начинает иссякать и к осени гибнет – хотя бы уже потому, что урожай собирают с полей, срезают колосья. Так срезал (бритвой) товарища Бендера несчастный аграрий Воробьянинов, когда тот разыскал, наконец, сокровища и стал больше не нужен.
Ничтожный Фауст советской эпохи, посеявший дырки от бубликов, ощутил-таки, «чем жизнь остра». Как на грани свершения своих трудов, гибнет (спасается) настоящий Фауст, так Киса сходит с ума, обнаружив, что государство изъяло весь его урожай. Остап, разумеется, возродится к следующему сезону, чтобы по-прежнему гнаться за богатством, быть внутренним двигателем весеннего роста, а к следующей весне снова рассеять свой миллион.
Не знаю даже, чем и закончить. Тем, что – Остап часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла? Или тем, что зерно, упавшее в землю, умирая, приносит много плода?
Бхагавад Гита. Новый перевод: Песнь Божественной Мудрости
Вышла в свет книга «Бхагавад Гита. Песнь Божественной Мудрости» — новый перевод великого индийского Писания, выполненный главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это первый перевод «Бхагавад Гиты» на русский язык с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала. (Все прочие переводы, даже стихотворные, не были эквиритмическими.) Поэтому в переводе Давыдова Песнь Кришны передана не только на уровне интеллекта, но и на глубинном энергетическом уровне. В издание также включены избранные комментарии индийского Мастера Адвайты в линии передачи Раманы Махарши — Шри Раманачарана Тиртхи (свами Ночура Венкатарамана) и скомпилированное самим Раманой Махарши из стихов «Гиты» произведение «Суть Бхагавад Гиты». Книгу уже можно купить в книжных интернет-магазинах в электронном и в бумажном виде. А мы публикуем Предисловие переводчика, а также первые четыре главы.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Итак, проект Олега Давыдова "Места Силы / Шаманские экскурсы", наконец, полностью издан в виде шеститомника. Книги доступны для приобретения как в бумажном, так и в электронном виде. Все шесть томов уже увидели свет и доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Карл Юнг и Рамана Махарши. Индивидуация VS Само-реализация
В 1938 году Карл Густав Юнг побывал в Индии, но, несмотря на сильную тягу, так и не посетил своего великого современника, мудреца Раману Махарши, в чьих наставлениях, казалось бы, так много общего с научными выкладками Юнга. О том, как так получилось, писали и говорили многие, но до конца никто так ничего и не понял, несмотря даже на развернутое объяснение самого Юнга. Готовя к публикации книгу Олега Давыдова о Юнге «Жизнь Карла Юнга: шаманизм, алхимия, психоанализ», ее редактор Глеб Давыдов попутно разобрался в этой таинственной истории, проанализировав теории Юнга о «самости» (self), «отвязанном сознании» и «индивидуации» и сопоставив их с ведантическими и рамановскими понятиями об Атмане (Естестве, Self), само-исследовании и само-реализации. И ответил на вопрос: что общего между Юнгом и Раманой Махарши, а что разительно их друг от друга отличает?
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
Вы можете