Продолжение. Начало здесь.

Итак, секретик. Вот я что-то прячу, отделяю от себя какую-то частицу. И эта частица в земле (или на чердаке, не важно) прорастает, как зерно. Где-то там, вне меня, что-то происходит. Может, с материальным предметом как таковым и не происходит ничего сверхестественного. Но прячу-то я не просто предмет, а некую сущность, которая лишь символически содержится в предмете. А на деле пребывает не только в нем и даже не только во мне, но — повсюду и нигде во времени и пространстве (такова природа всего духовного). Смысл секретика тот же, что и иконы, мощей, амулета. И любого божества, которое делает человек. Статуя Аполлона — это предмет, артефакт, в котором, тем не менее, живет божество, соединенное с материальным предметом. Технологий соединения может быть много, но сейчас не о них, а о самом принципе связи духовной сущности с материальным предметом, о точке опоры духа.

Секретик — это точка опоры для чего-то, что одновременно является мной и мной не является, то есть — вещь, в которой объективируется моя субъективность (какая-то ее часть). Я помещаю ее в предмет, отдаляю ее от себя. Но при этом периодически прихожу к ней и смотрю на нее. Общаюсь с ней, может быть, что-то ей говорю или, как Юнг, пишу. Для кого-то это молитва, для кого-то магия, для кого-то игра (часто подражательная: «другие так делают»). Но чем бы это ни было для ребенка (что бы он при этом ни думал), с ним в это время что-то происходит. Как минимум, он учится смотреть на себя (на что-то в себе) со стороны. И таким образом он приобретает опыт раздвоенности. Юнг пишет: «Когда становилось совсем плохо, я вспоминал о тайном сокровище на чердаке, и это помогало восстановить душевное равновесие, я думал о себе как о «другом человеке» — человеке, владеющем тайной, о которой не знает никто: черным камнем и человечком в цилиндре и черном платье».

Думать о себе как о другом человеке — значит формировать в себе «другого», вызывать его, наблюдать, привыкать к нему. Юнг наблюдал в себе человека, владеющего тайной, и таким образом формировал в себе такового, становился им. Этот процесс вовсе не результат сознательных усилий человека. Тут действуют какие-то независимые от него силы. И в связи с этим становится более ясно то, что Юнг говорит о своем сне с фаллосом в подземелье: «Этот сон посвятил меня в тайны земли. Это было своего рода захоронением в землю, и прошли многие годы, прежде чем я снова вышел наружу... В этот момент бессознательно началась моя интеллектуальная жизнь». Первый импульс был дан в три года, когда малец увидал во сне фаллос. Потом процесс продолжился в секретике на чердаке. Там со временем нечто вызревает, становится средоточием мыслей и упований, концентрирует их, выпаривается лишнее, а оставшееся синтезируется в особого рода единство… И вот вдруг что-то выпадает в осадок.

В свое время мы еще поговорим об алхимии в связи с секретиками, пока же просто будем наблюдать за тем, что происходит с Юнгом. «Мне исполнилось двенадцать лет, когда произошли события, в какой-то степени определившие мою дальнейшую судьбу, — пишет он. — Как-то в начале лета 1887 года я вышел из школы на соборную площадь и стал поджидать одноклассника, с которым обычно вместе возвращался домой». Вдруг налетел какой-то другой ученик и сбил Карла с ног. Падая, он ударился головой о тумбу и на миг потерял сознание. В момент удара в голове мелькнуло: «Теперь не надо будет ходить в школу».

Школу Юнг не любил (особенно — закон божий и математику). В «Воспоминаниях» он рассказывает о ней много чего нехорошего и между прочим замечает, что, может быть, что-то в нем самом и срежиссировало инцидент с ударом о тумбу. С тех пор у него начинались головокружения, и в моменты, когда надо было отправляться в школу или садиться за уроки, он падал в обморок. «Я не посещал занятия больше шести месяцев, что было мне на руку — теперь можно было ходить куда хочется, гулять в лесу или у реки, рисовать... Но все чаще я погружался в таинственный мир, которому принадлежали деревья и вода, камни и звери, и отцовская библиотека. Я все дальше уходил от мира действительного и временами испытывал слабые уколы совести. Я растрачивал время в рассеянии, чтении и играх. Счастья не прибавилось, зато возникло неясное чувство, что я ухожу от себя».

Закончился этот «уход», когда Карл подслушал разговор отца с приятелем: «Что будет с мальчиком, если он не сможет заработать себе на жизнь?» Юнг утверждает, что это было его первое столкновение с реальностью: значит, придется работать... И с этого момента «сделался серьезным ребенком». Тут же отправился что-то зубрить, но минут через десять случился сильнейший из всех обмороков, которые он в те времена испытал. Почувствовав себя лучше, опять взялся за книгу. И опять обморок, потом еще. Но Карл не сдавался, продолжал занятия, пока не почувствовал, что победил. «Теперь я чувствовал себя лучше, и приступы больше не повторялись. Я ежедневно садился за грамматику и несколько недель спустя вернулся в школу. Головокружения прекратились. С этим было покончено навсегда! Но таким образом я узнал, что такое невроз».

Невроз стал еще одной его детской тайной, причем — постыдной, поскольку Карл пережил его как поражение. Но зато, преодолевая его, развил в себе взрослое отношение к реальности. «Мне необходимо было убедиться, чего я стою, необходимо было быть добросовестным перед самим собой». Это перед каким же собой? Смотрите: человек «уходил от себя», а потом решил стать «добросовестным перед самим собой». При этом говорит: «То, что меня сломило и, собственно, привело к кризису, — это стремление к одиночеству, восторг от ощущения, что я один… Я уходил в природу, к ее основаниям — все дальше и дальше от человеческого мира».

Примечательно, что все время, пока длился этот «уход от себя» в свое «одиночество», Карл ни разу не вспомнил о человечке и камне в пенале на чердаке. Почему? Да потому что в момент удара о тумбу человечек переместился с чердака в голову мальчика, перестал быть внешним объектом (секретиком), стал субъектом, который и перестроил жизнь ребенка по собственному усмотрению, для своих (а не школьника Карла) целей. Действительно, ведь ходить к «сокровищу» имеет смысл лишь, когда оно является чем-то внешним, артефактом, к которому привязан внутренний процесс в душе человека (вещью, которая помогает человеку войти в определенное состояние, настроиться, ощутить что-то в себе). А после удара о тумбу, начался процесс проявления в душе того, что было объективировано в секретике (это процесс и выразился в неврозе). И мальчик уже не вспоминал о черной фигурке, ведь он сам уже стал тем, что она символизировала. Только пока еще этого не осознавал.

«Обморочный невроз», как это называет Юнг (а мы скажем: «шаманская болезнь»), — нечто связанное с процессом формирования в душе ребенка новой структуры, которая однажды должна была быть осознана. Вот как это конкретно получилось: «Приблизительно тогда же со мной произошло еще одно важное событие. Я шел в школу… как вдруг в какой-то момент меня охватило чувство, будто я только что вышел из густого облака и теперь наконец стал самим собой! Как будто стена тумана осталась за моей спиной, и там, за этой стеной, еще не существовало моего «я». Теперь же я знал, что оно есть. До этого я тоже существовал, но все, что случалось, случалось с тем «я». Раньше со мной что-то делали, теперь это я делал что-то. Переживание было очень важным и новым: я обладал властью».

В тот момент Юнг еще не «осознал аналогию между чувством власти и чувством владения сокровищем» (ибо, как было сказано, напрочь забыл о своем секретике). Но связь между тем и другим, несомненно, существует. Вот только надо бы поточней уяснить, кто именно «обладал властью»: тот, кто «уходил в природу», или тот, кто хотел «быть добросовестным»? Посмотрим: «кажется тогда же» (в 1887 году, когда ранним летом начался невроз, а потом прорезалось новое «я») Карл гостил в доме одного знакомого их семьи и получил выговор от хозяина за какой-то (неважно) своевольный поступок. «Я был крайне огорчен, признавая, что сделал именно то, чего меня просили не делать, а значит, заслужил выговор. И тем не менее меня охватила ярость: как этот толстый, невежественный и грубый человек посмел оскорблять меня. Мое «я» ощущало себя взрослым человеком, обладающим чувством собственного достоинства, человеком уважаемым и почтенным. Но контраст с реальностью был столь очевиден, что в какой-то момент я остановил себя: «А кто ты, собственно, такой? Реагируешь так, будто ты бог весть какая персона! И ведь сам понимаешь, что он совершенно прав. Тебе едва двенадцать, ты школьник, а он отец семейства, богатый, влиятельный человек»».

Положим, «я, остановившее себя», — это школьник. А кто здесь второй («ся», как мы говорили в другом месте)? Вот ответ: «важная персона — человек, которым нельзя пренебрегать, столь же уважаемый и влиятельный, как хозяин дома. Этот «второй» был пожилым человеком, он жил в восемнадцатом веке, носил туфли с пряжками и белый парик». Юнг приводит пару случаев, когда буквально отождествлял себя с человеком 18-го века и предполагает, что ощущения связаны с рассказами о его деде Карле Густаве Юнге (старшем). А может — с легендой о том, что настоящим отцом этого деда был сам великий Гете (прабабушка, мол, согрешила с поэтом).

Как бы то ни было, мальчик в тот момент понял: «Во мне две личности, два разных человека, живущих в разное время». И это его не обрадовало: «Я пребывал в крайнем замешательстве, мой мозг не справлялся с этим. Наконец я пришел к неутешительному выводу, что сейчас я все-таки всего лишь младший школьник, который заслужил наказание и должен вести себя соответственно возрасту. Тот другой, похоже, совершенная бессмыслица».

И все же «тот другой» явно действовал в Карле, вот полюбуйтесь: «В один из летних дней того же 1887 года я вышел из школы и отправился на соборную площадь. Небо было изумительным, и все вокруг заливал яркий солнечный свет. Крыша кафедрального собора, покрытая свежей глазурью, сверкала. Это зрелище привело меня в восторг, и я подумал: «Мир прекрасен, и церковь прекрасна, и Бог, который создал все это, сидит далеко-далеко в голубом небе на золотом троне и...» Здесь мысли мои оборвались, и подступило удушье. Я оцепенел и помнил только одно: сейчас не думать! Надвигается что-то ужасное, то, о чем я не хочу думать, к чему не смею приблизиться. Но почему? Потому что совершу самый страшный грех».

Возвращаясь домой, он все повторял про себя: «Только не думать об этом!» Собственно, он еще и не знал, что собирается сделать бог на золотом троне, знал только, что — нечто ужасное, о чем даже думать грех. «В ту ночь мне плохо спалось. Снова и снова неведомая и запретная мысль врывалась в мое сознание, и я отчаянно пытался отогнать ее. Следующие два дня были сущим мучением… на третью ночь муки стали невыносимыми. Я проснулся как раз в тот момент, когда поймал себя на мысли о Боге и кафедральном соборе. Я уже почти продолжил эту мысль! Я чувствовал, что больше не в силах сопротивляться. Покрывшись испариной от страха, я сел в кровати, чтобы окончательно проснуться. «Вот оно, теперь это всерьез! Я должен думать. Это должно быть придумано прежде, чем... Но почему я должен думать о том, чего не знаю! Я не хочу этого, клянусь Богом, не хочу! Но кому-то это нужно? Кто-то хочет принудить меня думать о том, чего я не знаю и не хочу знать».

Ведь вот до чего доводят игры в секретики. Судя по дальнейшему, маленький Карл решил, что этот «кто-то» — есть Бог. Но это, конечно, не обязательно, мало ли разных существ, которые могут влиять на человека, например, черти всякого рода. Правда, Юнг отмечает, что не допускал даже мысли о дьяволе. «Дьявол играл такую незначительную роль в моем тогдашнем духовном мире, что в любом случае он представлялся мне бессильным в сравнении с Богом. Но с того момента, как мое новое «я» возникло словно из туманной дымки и я начал осознавать себя, мысль о единстве и сверхчеловеческом величии Бога завладела моим воображением. Я не задавал себе вопроса, Сам ли Бог поставил меня перед решающим испытанием, все зависело лишь от того, правильно ли я пойму Его. Я знал, что в конце концов буду вынужден подчиниться, но страшился своего непонимания».

В конце концов Карл все же правильно понял желание бога, подчинился ему, позволил явиться своей грешной мысли. И — вот: «Перед моим взором возник кафедральный собор и голубое небо. Высоко над миром, на своем золотом троне, сидит Бог — и из-под трона на сверкающую новую крышу собора падает кусок кала и пробивает ее. Все рушится, стены собора разламываются на куски».

Видение достойное Гете! «Я почувствовал несказанное облегчение, — признается Юнг. — Вместо ожидаемого проклятия на меня снизошла благодать, а с нею невыразимое блаженство, которого я никогда не знал. Я плакал от счастья и благодарности. Мудрость и доброта Бога открылись мне сейчас, когда я подчинился Его неумолимой воле. Казалось, что я испытал просветление, понял многое, чего не понимал раньше, понял то, чего так и не понял мой отец, — волю Бога».

Конечно, Всевышний срать хотел на любые человеческие установления, в том числе — и на церковь как социальный институт, при помощи которого одни люди морочат голову другим. Но то — истинный Бог, а бог христиан — совсем другое. Карл уже и раньше это понимал: «С Богом нельзя было обращаться так фамильярно, как с Христом, который не являлся ничьей «тайной». В моей голове возникла очевидная аналогия с секретом на чердаке». А поле того, как Бог отбомбился по крыше (тут тоже чердак) собора иудео-христианского бога, мальчик понял еще и то, что Бог способен быть чем-то ужасным. «Это была страшная тайна, и чувство, что я владею ею, наложило тень на всю мою жизнь».

Юнг умел хранить тайны. Ему даже в голову не приходило рассказать кому-нибудь «сон о фаллосе или про вырезанного из дерева человечка». До самой старости он никому не рассказывал и о видении бога, обрушившего собор. «Всю мою юность можно понять лишь в свете этой тайны, — сказано в «Воспоминаниях». — Из-за нее я был невыносимо одинок. Моим единственным значительным достижением (как я сейчас понимаю) было то, что я устоял против искушения поговорить об этом с кем-нибудь. Таким образом, мои отношения с миром были предопределены».

Да, хорошо, что не поговорил. Ведь игра в секретики предполагает также поиск чужих секретиков и разорение их… Вот ты приходишь к заветному месту и видишь: стеклышко разбито, а твой амулет уничтожен. Кто-то случайно растоптал его, или нарочно хотел тебе досадить, или в нем вдруг взыграл инстинкт разрушителя? Как бы ни объясняли это дети, а разрушитель секретика совершает магический акт: уничтожает твой артефакт, а вместе с ним — и частицу души, которую ты в него вложил. Такая вредоносная магия направлена на то, чтобы уничтожить нечто в тебе, убить силу, которую ты в себе выращиваешь, искоренить какую-то потенцию твоего развития. Так обычно поступают воспитатели и учителя. Именно поэтому им ничего и нельзя рассказывать (говорю как дитя). Юнг не рассказал о соборе, и вот результат: «У меня наконец появилось нечто реальное, составлявшее часть моей великой тайны, будто я всегда говорил о камнях, падающих с неба, и теперь держу в руке один из них».

«Позже мать рассказывала мне, что в те дни я часто пребывал в угнетенном состоянии. В действительности это было не совсем так, скорее я был поглощен своей тайной. Тогда я сидел на своем камне — это необыкновенно успокаивало и каким-то образом излечивало от всех сомнений. Стоило представить себя камнем, все становилось на свои места: «У камня нет проблем и нет желания рассказывать о них, он уже тысячи лет такой, какой есть, тогда как я лишь феномен, существо преходящее; охваченный чувством, я разгораюсь, как пламя, чтобы затем исчезнуть». Я был лишь суммой всех моих чувств, а Другой во мне был вне времени, был камнем».

В следующий раз мы поговорим и о том, и о «Другом». ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

* * *

КАРТА МЕСТ СИЛЫ ОЛЕГА ДАВЫДОВА – ЗДЕСЬ. АРХИВ МЕСТ СИЛЫ – ЗДЕСЬ.