Существует легенда, согласно которой знаменитая конная статуя Петра Великого в Санкт-Петербурге все никак не хотела становиться на постамент. Что-то там с бронзой напортачили или какие-то неустранимые шероховатости оказались на финском камне, но пришлось, говорят, дополнительно отлить змею и положить ее под копыта коня – ради лучшего, так сказать, контакта скачущего всадника с почвой.
Разумеется, это только легенда. На самом деле идея укрепить монумент на пьедестале при помощи змеи пришла в голову Фальконе еще в 1768 году, то есть значительно раньше, чем был установлен памятник (а камень постамента обрабатывался в 1770-1772 годах). Сам Фальконе в связи с этим писал: "Змея скрывает необходимость, заставившую к ней прибегнуть". Однако помимо этой технологической "необходимости" тут есть еще необходимость, так сказать, чисто символического характера. Фальконе ее, конечно, прекрасно осознавал, но понимал в духе своего просвещенческого времени, то есть довольно поверхностно. Екатерине, например, он объяснял эту раздавленную змею как аллегорию победы над завистью (а не над шведами, как это обычно толкуют).
Но, конечно, и "шведы" и "зависть" – только частные проявления того многоликого существа, которое издыхает под копытами разгоряченного коня на Сенатской площади. Всадник, давящий гадину, ассоциируется в первую очередь со Святым Георгием, убивающим Змея (например, на гербе Московского государства), а этот сюжет восходит к древнейшему индоевропейскому мифу о поединке Бога Грозы с хтоническим Змеем. В славянской мифологии это поединок громовника Перуна со скотьим богом Велесом, обладающим отчетливо выраженными змеиными чертами (см. об этом в предыдущей статье).
Создавая свой знаменитый монумент, Фальконе, скорей всего, вовсе не думал ни об индоевропейской, ни о славянской, в частности, мифологии. Но, тем не менее, получилась у него бронзовая аллюзия на змееборческий мифологический сюжет. И пожалуй, как раз поэтому Петербургский истукан всегда так волновал и продолжает волновать воображение людей. Ведь мифы (даже напрочь забытые) не исчезают бесследно, а продолжают скрыто жить в душах людей в виде особых психологических структур и при случае активизируются.
Натурфилософия бунта
Одним из примеров такой активизации древнего мифа может служить пушкинский "Медный всадник". Формально активизирующим толчком там является знаменитое петербургское наводнение, произошедшее 7 ноября 1824 года: "Ужасный день! Нева всю ночь // Рвалася к морю против бури, // Не одолев их буйной дури... // И спорить стало ей невмочь..." Уже в описании причин наводнения говорится о схватке двух стихий – буйной дури воздушной стихии и естественного течения стремящейся к морю реки. А результат – катаклизм, описанный как природное явление, но с применением социально-политической терминологии: "Осада! приступ! злые волны, // Как воры, лезут в окна". И ниже: "Так злодей, // С свирепой шайкою своей // В село ворвавшись, ломит, режет, // Крушит и грабит; вопли, скрежет, // Насилье, брань, тревога, вой!.." В общем, "не приведи бог видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный".
Важно, однако, обратить внимание: причиной "бунта" реки является то, что ее естественное течение оказывается подпружено. У Пушкина преграда, мешающая естественному течению, называется "буйной дурью". Результат: "перегражденная Нева" в полном согласии с законами природы "как зверь остервенясь, на город кинулась". В истории России брутальные игры властей с водой (строительство каналов, плотин, повороты рек и т. д.) – дело обычное. Это, пожалуй, неотъемлемый элемент архетипики нашей самодержавной (царской, советской, президентско-демократической) власти. Можно даже сказать, что в нашей истории зримое и физически ощутимое насилие над природным ходом вещей – всего лишь проекция, символическое выражение другого насилия: над естественным течением жизни людей, над привычным укладом, который всякий руководящий самодур, типа Угрюм-Бурчеева, может по своей прихоти начать вдруг менять и ломать. А в результате периодически случаются бунты, более или менее "бессмысленные и беспощадные", – не какие-нибудь четко продуманные заговоры и перевороты, а взрывы, сбросы ставшего невыносимым давления. И в этих катаклизмах, имеющих совершенно природный характер, гибнет много случайных, невинных людей. "Народ // Зрит божий гнев и казни ждет" (то есть "безмолвствует"). Такова натурфилософия русского бунта.
Земля – мать народа
На фоне описанного в "Медном всаднике" природного катаклизма просматриваются три фигуры: статуя Петра, Евгений и Параша. Для того чтобы лучше понять взаимоотношения этих трех персонажей, надо вспомнить, что упомянутый выше сюжет "Чудо Георгия о Змие" содержит помимо борющихся всадника и Змия еще и женщину, в сторонке ожидающую своей участи. Принято считать, что Георгий спасает ее из мерзких объятий ужасного Змея. С определенной точки зрения (особенно - с точки зрения Змееборца) это действительно выглядит так. Однако всякая точка зрения – однобока. Можно ведь взглянуть на дело и со стороны Змея. Со змеиной точки зрения женщина изначально принадлежит ему, Змею. Неплохо бы было также спросить женщину о ее предпочтениях. И не обязательно она вам скажет, что Змей ей ненавистен.
Змей - большой женолюб, а женщин это обычно трогает. Во всяком случае, в русском фольклоре женщины ради Змея готовы пойти на многое (см. предыдущую статью). Объясняется это очень просто: дело в том, что Змей – древнее божество времен матриархата, так сказать мужское божество женской религии, а Змееборец – тот небесный громовержец, который как бы отменяет древнюю религию женщин и приносит новую, мужскую. Но при этом Змей (то есть комплекс религиозно-психологических представлений, Змеем символизируемых), не исчезает бесследно. Змей сохраняется, сколько бы его ни протыкали копьем. Он как бы живет в душе человека (в женственной ее части, поскольку логово Змея – пещера), и ситуация змееборчества вечно воспроизводится в нашей душевной (да и физической) жизни.
На картинах, изображающих этот предвечный поединок, женщина обычно стоит около пещеры, жилища Змея, а иногда даже держит Змея на привязи... На заднем же плане обычно изображается город, население коего (народ) как раз и олицетворяется той женщиной, за которую борются всадник и Змей. В контексте города и прилегающих к нему полей женщина на картине – это уже не просто какая-то конкретная женщина, но та праматерь (Мать Сыра Земля), которая этот народ народила, и одновременно та премудрость этого народа, которая предполагает определенный хозяйственный, идеологический, религиозный, культурный уклад его.
От Рюрика до Ельцина
Что касается Параши из "Медного всадника", то она там, конечно, пока еще вовсе не мать и не премудрость жизни, однако в мечтах Евгения она уже вполне наделяется этими функциями: "Параше // Препоручу хозяйство наше // И воспитание ребят... // И станем жить – и так до гроба...» Вполне традиционная программа, которой, увы, не дано осуществиться, ибо хоть царь Петр уже давно "ногою твердой стал при море", но, тем не менее, "побежденная стихия" отнюдь еще не забыла "вражду и плен старинный свой" и при случае беспощадно бунтует. Однако при чем тут Евгений?
Само это имя значит "благородный". "Прозванья" (фамилии) Евгения в тексте нет, но сказано: "в минувши времена // Оно, быть может, и блистало // И под пером Карамзина // В родных преданьях прозвучало...» Конечно "блистало" – ведь Евгений является семантическим близнецом Езерского, родословие которого Пушкин прописывает подробно. Сказано, в частности, что "Езерский // Происходил от тех вождей, // Чей дух воинственный и зверский // Был древле ужасом морей". Этот "дух" и есть тот змеиный хтонизм, который был упорядочен грозным громовником. Ипостасью этого громовника выступает в поэме Петр. И как раз на Петре обрывается родословие Езерского (а значит – и Евгения), в дальнейшем род быстро хиреет. Иными словами: деяния Петра являются первопричиной ничтожества рода Евгения.
Впрочем, здесь дело не только в Петре. Глухая вражда между стихией жизни общества и жесткой государственной властью, подавляющей эту естественную жизнь, никогда не прекращалась в России. Уже в первоначальном мифе русской истории (земля велика и обильна, а порядка в ней нет) отражена эта коллизия взаимоотношений Порядка и Хаоса, государства и общества, всадничества и змеиности (а то, что народ сам зовет на свою голову громы Порядка – «придите княжить нами» – объясняется тем, что, во-первых, согласно мифологическому сценарию Змей должен попасть под пяту Змееборца, а во-вторых, летопись-то написана с точки зрения пришельца-победителя).
И до сих пор у нас упорядочивающая государственность мыслится как антипод беспорядочно-хаотической стихии общества. Последняя крупная стычка между двумя этими началами случилась осенью 93-го года и завершилась архетипическим расстрелом народных депутатов (под мифологическим лозунгом "Раздавите гадину"). "Народ" при этом молча присутствовал (кто - непосредственно на мосту у Белого дома, кто - дома у телевизора), ожидая торжества победителя.
Потеря идентичности
У Пушкина подлинной причиной гибели Параши является реформаторское самодурство Петра, волей которого в непригодном для жизни месте "город основался". Пользуясь представлениями змееборческого мифа, можно сказать, что именно Петр отнимает Парашу (олицетворяющую премудрость традиционно-русского бытия) у Евгения, склонного к жизни в лоне древней традиции, намеченной у Пушкина беглым штрихом: "Почти у самого залива – // Забор некрашеный, да ива // И ветхий домик...»
Конечно, этот плохо обустроенный космос не может соперничать с величавым "Петра твореньем", выросшим на тех же берегах. Новый космос прекрасен: "По оживленным берегам // Громады стройные теснятся // Дворцов и башен...» Далее прямо говорится, что "перед младшею столицей // Померкла старая Москва, // Как перед новою царицей // Порфироносная вдова". Москва, впрочем, долго еще будет оставаться символом премудрости (или глупости, это как посмотреть) старых традиций. Так или иначе, в результате преобразований, проводимых Петром (да почти любым русским реформатором), – преобразований, чреватых катаклизмами, человек оказывается приблизительно в следующей психологической ситуации: "Что ж это?... // Он остановился. // Пошел назад и воротился. // Глядит... идет... еще глядит. // Вот место, где их дом стоит; // Вот ива. Были здесь вороты - // Снесло их, видно. Где же дом?". Вот именно "ветхого домика" обычно и лишается российский обыватель в результате реформ, проводимых, как правило, путем змееборческого насилия.
В широком контексте русского реформаторства "дом" – это не просто конкретный какой-нибудь домик, это понятие, это тот самый "ойкос", который входит в слово "экономика" в качестве составной его части (домо-управление). В "Медном всаднике" управительницей этого дома, премудростью его бытия (и не только, надо думать, экономического) должна стать Параша. Она как бы придает смысл той жизни, которую ведет и собирается продолжать вести Евгений. Но одним из последствий реформ оказывается то, что патриархальная жизнь уже невозможна. Параша гибнет. Что значит эта потеря для Евгения? Да то, что он буквально теряет смысл своей жизни, премудрость своего существования, свою идентичность, если угодно. В конце концов выпавшая из социальных связей душа Евгения оказывается в том состоянии, которое Пушкин описывает словами: "ни зверь ни человек, // Ни то ни сё, ни житель света, // Ни призрак мертвый...". В этой апофатике есть намек на какую-то особую – внеприродную и внесоциальную – бытийственность, на божественную простоту юродивых и дервишей.
Змей кусает свой хвост
Итак, Евгений, потерявший Парашу, "к себе домой не возвращался", "за своим добром не приходил", "свету стал чужд", то есть лишился (отказался от?) всего, чем он жил раньше. А новая его жизнь такова: "спал на пристани; питался // В окошко поданным куском. // Одежда ветхая на нем // Рвалась и тлела". Впрочем, это все – внешние признаки безумия, а вот и внутреннее состояние: "Мятежный шум // Невы и ветров раздавался // В его ушах. Ужасных дум // Безмолвно полон, он скитался. // Его терзал какой-то сон". И далее: "Он оглушен // Был шумом внутренней тревоги". Этот "шум внутренней тревоги" связан (через описание звуковой галлюцинации: "мятежный шум... в его ушах") с реальным шумом наводнения – с одной стороны, а с другой – именно плеск волны и ненастный ветер пробуждают безумца ото сна в кульминационный момент поэмы: "Вскочил Евгений; вспомнил живо // Он прошлый ужас; торопливо // Он встал; пошел бродить, и вдруг...» Тут он и натыкается на бронзового "державца полумира".
"Евгений вздрогнул. Прояснились // В нем страшно мысли. Он узнал // <...> того, // Кто неподвижно возвышался // Во мраке медною главой, // Того, чьей волей роковой // Под морем город основался..." Но кого он узнал? Ведь не просто царя Петра, оказавшегося первопричиной несчастья человека Евгения. Он узнал "мощного властелина судьбы", давящего "над самой бездной" змею, узнал свою злую судьбу, состоящую в том, чтобы быть раздавленным. В контексте змееборческого мифа это означает: Евгений увидел в "кумире на бронзовом коне" ("а в сем коне какой огонь!") Змееборца, а в раздавленной змее – себя. Таким образом, Змей в Евгении поймал себя за хвост, а Евгений отождествился со Змеем.
Мифологический смысл существования Змееборца в том, чтобы протыкать Змея. Мифологический смысл существования Змея – быть протыкаемым. Человек, который отождествился со Змеем (или душой которого овладел Змей), должен найти Змееборца, вступить с ним в борьбу и потерпеть поражение в этой борьбе. Евгений все это в точности исполняет: наткнувшись на монумент, "Он мрачен стал // Пред горделивым истуканом // И, зубы стиснув, пальцы сжав, // Как обуянный силой черной, // "Добро, строитель чудотворный! – // Шепнул он, злобно задрожав, – // Ужо тебе!.." И вдруг стремглав // Бежать пустился" (курсив мой. – О. Д. ). То есть Евгений как Змей изначально готов к поражению, поскольку ведь Змея, как такового, нет без поражения. В известном смысле он для того только и существует, чтобы быть поражаемым - и терпеть поражение. И он его терпит (согласно мифологическому сценарию), еще даже не завязав толком борьбы, – терпит уже в собственном воображении: «показалось ему...»
«И он по площади пустой // Бежит и слышит за собой – // Как будто грома грохотанье...» Этот всадник ("в вышине"), на коне, исполненном "огня", конечно же, связан и с громом, и с молнией. От него не убежишь, не спрячешься в лоне традиционной премудрости, в Парашином "домишке ветхом". И в конце концов Змея, привязанного к традиционным ценностям, ждет неизбежная гибель: "У порога // Нашли безумца моего, // И тут же хладный труп его // Похоронили ради Бога".
Со Змеем в душе
Но это не значит, что Змей погиб. Как и всякая мифологическая сущность, он бессмертен и находит себе все новые воплощения в литературных персонажах и в живых людях. С XIX века в России Змей стал выступать в двух основных ипостасях. Социальная его ипостась постепенно оформилась в мифологему "Народ" (талантливый, но угнетенный, лишенный прав и потому требующий постоянной опеки). Индивидуально-личностная ипостась Змея стала называться "лишний человек". В широкий оборот русской культуры этот термин, как известно, ввел Тургенев, опубликовавший в 1850 году повесть "Дневник лишнего человека" (после чего это наименование распространилось и на более ранних персонажей подобного типа).
Суть дела у Тургенева в том, что некто Чулкатурин умирает от какой-то болезни и перед смертью пишет дневник, где собирается описать всю свою жизнь, но вместо этого описывает только один эпизод: когда-то в заштатном городишке он влюбился в некую Лизу, вызвал в ее душе нечто ответное, но из Петербурга вдруг явился "рекрутов принимать" блестящий офицер князь Н* и, ловко влюбив в себя Лизу, лишил (разумеется, после дуэли) бедного "лишнего человека" его добычи. Нетрудно увидеть в этой банальной истории змееборческую мифологическую подоснову (таких историй, вообще-то, тысячи, они могут варьировать, но всегда остается главное: столкновение храброго вояки с мягкотелым штафиркой из-за женщины, которая изначально каким-нибудь образом связана с этим самым штафиркой).
Вероятно, эта история потому дает имя распространеннейшему и поныне в России психологическому типу, что Тургенев демонстрирует механизм проявлений мифологического Змея в душе человека. Не сам Чулкатурин ведет себя так, что всегда оказывается проигравшим, а ведет себя так некто (Змей), сидящий в его душе и периодически появляющийся из ее глубины – в виде, например, независимого от самого "лишнего человека" "бешенства". Или такого вот поведения на дуэли: "Я поднял пистолет, прицелился было в грудь моего врага <...>, но вдруг поднял дуло, словно кто толкнул меня под локоть, и выстрелил" (курсив мой. – О. Д.). Пуля все же царапнула голову князя, который после этого великодушно выстрелил "на воздух".
Это типичное поведение всякого "лишнего человека". Ведь он старается всегда проиграть, а не выиграть. Результат дуэли: "Я чуть не заплакал от досады и бешенства. Этот человек своим великодушием втоптал меня в грязь, зарезал меня. <...> Убитый, – нравственно убитый возвратился я домой". Девушка, конечно, досталась победителю, а побежденный "стал предметом общего негодования, омерзения, извергом, сумасбродным ревнивцем и людоедом", короче: всему миру явил свою змеиную сущность.
Победителей не судят, но...
Но мы-то уже знаем, что сущность Змея не в том, что он изверг, а в том, что ему на роду написано быть побиваемым, запрещено быть победителем. Тургеневский Змей знает это, он пишет: "Между моими чувствами и мыслями – и выражением этих чувств и мыслей – находилось какое-то бессмысленное, непонятное и непреоборимое препятствие; и когда я решался насильно победить это препятствие, сломить эту преграду – мои движения, выражение моего лица, все мое существо принимало вид мучительного напряжения: я не только казался – я действительно становился неестественным и натянутым. Я сам это чувствовал и спешил уйти в себя. Тогда поднималась внутри меня страшная тревога" (ставлю здесь курсив, чтоб напомнить "шум внутренней тревоги", терзавший Евгения. – О. Д.).
То внутреннее "препятствие", о котором говорит "лишний человек", – как раз самый нерв сценария древнего змееборческого мифа, запрещающего Змею иметь успех. Но иногда ему кажется, что он хочет "победить это препятствие". Тут и включается описанное в вышецитированном анамнезе Чулкатурина ролевое поведение. Оно характеризуется тревожностью, самоедскими терзаниями (оставшимися непроцитрованными), "бешенством", глупыми выходками (подчас опасными, как зверское остервенение Невы) и неизбежно приводит к тому, что "препятствие" внешнее остается непреодоленным. "Лишний человек" терпит поражение, которого, собственно, он и искал, затевая свой маленький бунт.
Все это психология, которую каждый из нас может наблюдать ежедневно. Но также и социология, которую мы наблюдаем в нашей истории время от времени. Увы, поведение как отдельных людей, так и общества в целом слишком часто предопределяется не разумными мотивами, а мракобесными сценариями. Однако при наблюдении манифестаций змеебоческого мифа неплохо иметь в виду, что в реальности Змей и Змееборец иногда могут как бы меняться местами. И тогда реализуется тот вариант змеиного мифа, который намечен Пушкиным в "Песне о вещем Олеге": змея выползает из конского черепа и язвит в пяту Змееборца, лишившегося (по той или иной причине) коня.
Бхагавад Гита. Новый перевод: Песнь Божественной Мудрости
Вышла в свет книга «Бхагавад Гита. Песнь Божественной Мудрости» — новый перевод великого индийского Писания, выполненный главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это первый перевод «Бхагавад Гиты» на русский язык с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала. (Все прочие переводы, даже стихотворные, не были эквиритмическими.) Поэтому в переводе Давыдова Песнь Кришны передана не только на уровне интеллекта, но и на глубинном энергетическом уровне. В издание также включены избранные комментарии индийского Мастера Адвайты в линии передачи Раманы Махарши — Шри Раманачарана Тиртхи (свами Ночура Венкатарамана) и скомпилированное самим Раманой Махарши из стихов «Гиты» произведение «Суть Бхагавад Гиты». Книгу уже можно купить в книжных интернет-магазинах в электронном и в бумажном виде. А мы публикуем Предисловие переводчика, а также первые четыре главы.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Итак, проект Олега Давыдова "Места Силы / Шаманские экскурсы", наконец, полностью издан в виде шеститомника. Книги доступны для приобретения как в бумажном, так и в электронном виде. Все шесть томов уже увидели свет и доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Карл Юнг и Рамана Махарши. Индивидуация VS Само-реализация
В 1938 году Карл Густав Юнг побывал в Индии, но, несмотря на сильную тягу, так и не посетил своего великого современника, мудреца Раману Махарши, в чьих наставлениях, казалось бы, так много общего с научными выкладками Юнга. О том, как так получилось, писали и говорили многие, но до конца никто так ничего и не понял, несмотря даже на развернутое объяснение самого Юнга. Готовя к публикации книгу Олега Давыдова о Юнге «Жизнь Карла Юнга: шаманизм, алхимия, психоанализ», ее редактор Глеб Давыдов попутно разобрался в этой таинственной истории, проанализировав теории Юнга о «самости» (self), «отвязанном сознании» и «индивидуации» и сопоставив их с ведантическими и рамановскими понятиями об Атмане (Естестве, Self), само-исследовании и само-реализации. И ответил на вопрос: что общего между Юнгом и Раманой Махарши, а что разительно их друг от друга отличает?
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
Вы можете