Объяснить, что такое рисование, это не так сложно, как кажется. Всякая вещь поддается толкованию, надо лишь увидеть вещь целиком – соединить в сознании многие фрагменты виденного прежде.
В этом занятии нет непостижимого уму: когда обыватель говорит, что он не разбирается в новациях, и когда художник дерет нос, рассказывая, что его деятельность недоступна профану – оба говорят вздор.
Особенно популярно высказывание: есть очень много стилей, все равноправны: кто-то абстракционист, кто-то реалист, кто-то минималист, кто-то кубист. Так, через манеру письма, личности ищут адекватную форму выражения бытия. И мы не вправе судить, кто из них хуже – потому что все равны в своей уникальности.
То есть, какой же критерий применить там, где критерий один – свобода?
Надо сказать, что критерий в искусстве имеется, и весьма определенный.
Подобно тому, как европейские языки произошли от латыни – смешавшейся с варварскими наречиями, европейское изобразительное искусство произошло от античного понимания пластики.
Школы европейского пластического искусства – разнесенные по территориям и во времени – это ровно то же самое, что диалекты языка, наречия лангобардов и бургундов, каталонский, провансальский, и так далее.
Национальные школы рисования (а их взаимные влияния, притяжения и отталкивания есть предмет исследования историков искусства) все происходят от античного начала – и неуклонно к нему стремятся.
Нет такой школы в истории европейского искусства, которая бы не мечтала о воссоздании большой европейской пластической культуры – этакой Священной Римской империи изобразительного искусства.
Гегелевская эстетика, в сущности, именно этому вопросу и посвящена – собиранию воедино утраченных земель, отвоеванных некогда у небытия античной культурой. Античность – не просто образец, но скорее генетический код культуры – европейская культура помнит себя сама, помнит свою идею, в том числе идею гармонии. Считается, что однажды – возможно, в Афинах Перикла – эта самая гармония была явлена во всей полноте. Однажды распавшись, античность вечно мечтает собрать себя заново – мечтает возродиться и гармония; в этом и состоит пафос европейского рисования – точно так же, как пафос европейской политики всегда состоял в попытке возрождения цельной империи Карла Великого.
Именно об этом возрождении цельной гармонии – великое время Ренессанса, именно об этом написан "Фауст" Гете (обратите внимание на вторую часть), именно этим занимался Винкельман и Вельфлин.
Эстетика европейского искусства вечно имеет дело с разрозненными трактовками красоты и пользы, каковые трактовки собирает в одну категорию красоты, универсальную – ведь доказано, что это не утопия, это однажды было. Гармония – так считает европейская мысль – существовала однажды, а потом существовать перестала, но всякая локальная эстетика есть как бы припоминание этой гармонии, ее реконструкция. А рисование (и всякая школа проделывает это заново, своими средствами) есть попытка из кусочков смальты собрать цельную мозаику заново.
Таким образом, европейское понятие пластики (то есть, собственно представление о том, как ведется линия, как линия описывает объем, как линия характеризует пространство и перспективу) есть не что иное, как припоминание античности – но вольное, свободное от догмы, предлагающее всякий раз новое прочтение.
Важно понять и то, что – как и в случае с реконструкцией Священной Римской империи – имеется два принципиальных понимания гармонии европейской культуры. Это ни в коем случае не означает, что культур – две. Культура, как и история, – едина. Но вот трактовок этой культуры – очень много, и две трактовки принципиально разнятся.
Как и в случае вечного спора гвельфов и гиббелинов (то есть, папистов и имперцев) – существует две пластических трактовки гармоничного идеала европейской культуры. И даже взгляд на античную пластику разнится диаметрально: то, что для Гегеля было безусловно прекрасным в античной соразмерности – Чаадаев вслед за Шеллингом считал бездуховным. Возникло представление об аполлоновском и дионисийском началах, о разных принципах создания гармонии. Есть понимание античного тела, организованного по законам канона равновесия и соразмерности – и есть христианское понимание античности, основанное на «уязвимой потаенности недр», если пользоваться оборотом Сергея Аверинцева. Есть величие победительной поверхности, и есть напряжение болезненного нутра.
Что есть европейское искусство: сострадание и боль за другого или самодостаточная гармония? Ницше, как известно, ненавидел Сократа, считал его больным рабом, а страдание – ущербным чувством, убившим античную культуру: этот взгляд на античность принадлежит отнюдь не одному Ницше. Вы не найдете сострадания в картинах Караваджо. Это торжество совершенной формы – и (случайно или нет) Дионис является одним из героев Караваджо. А Рембрандт пишет так, как будто не знает о существовании Диониса.
Вместе эти начала – так хочется думать – сопрягаются в некоем общем эйдосе, в общем замысле европейского духа. Существуют великие эстетические проекты Европы – их даже иногда делают массовыми. Но, как и Объединенные штаты Европы, как фантазии Де Голля или Наполеона, Бисмарка или Барбароссы – эти попытки единения не достигали цели никогда. Школы неотвратимо рассыпались в прах – разошлись по мелким -измам, по крошечным манифестам группировок, по кружкам примитивистов и дадаистов, салонных маньеристов и запечных концептуалистов.
Скажем, во Франции девятнадцатого века жило одновременно два художника, работавших практически бок о бок: Энгр и Делакруа – и они являли пример совершенно отличных толкований античности. Каждый из них продолжал определенную линию – Энгр шел (сам это декларировал) от Рафаэля, Караваджо, Болонской школы – тогда как Делакруа шел от Микеланджело и Рубенса. Соответственно распределялись и роли учеников, следовавших за мэтрами: те, кто поклонялся чистоте контура (Дега, например), и другие, взрывавшие объем изнутри, рисовавшие «от центра - овалами» (скажем, Курбе или Сезанн).
Христианская и языческая античные цивилизации соединяются на одной бумаге – и подчас выражают свое противостояние на пространстве одного листа. Это не выдумка. Это простая правда.
Это противостояние двух прочтений античности сохраняется и по сей день – хотя, разумеется, нет ничего более живучего в европейской пластике, нежели тоска по синтезу.
Существовала великая попытка Микеланджело – слить воедино обе трактовки, наделить мудреца-пророка телом атлета: Европа увидела, как это понимание гармонии воплотилась в искусстве Третьего Рейха. Попытка будет предпринята снова – и не один раз. Рецепта объединения разных диалектов в единый язык нет. Известного метода образования новой гармонии – не существует. Но вне этого усилия – не существует занятия рисованием.
Рисование, оно именно об этом – о воссоздании утраченной однажды гармонии. Самый последний мазила, самый глупый авангардист участвует в этой драме сопряжения смыслов, в поиске однажды потерянной гармонии: Рабле это занятие называл поиском Оракула Божественной Бутылки, Данте – восхождением из Ада в Рай, Микеланджело – Сикстинской капеллой.
В новейшее время мы знаем героическую попытку Сезанна – выстроить мир заново, мы можем оценить великое усилие Пикассо, который объединял аполлоновское и дионисийское совершенно сознательно.
Исходя из этого и следует оценивать европейское рисование. Насколько полновесна линия, что говорит тот или иной образ, как рисование полосок участвует в конструировании идеального мира – учитывается все.
Можно, конечно, пользоваться иными критериями, но это будет не столь интересно.
Всякое, даже незначительное и неумное, действие, произведенное нами – вливается в общую мистерию. И знать о том, в чем вы участвуете, – необходимо.
Бхагавад Гита. Новый перевод: Песнь Божественной Мудрости
Вышла в свет книга «Бхагавад Гита. Песнь Божественной Мудрости» — новый перевод великого индийского Писания, выполненный главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это первый перевод «Бхагавад Гиты» на русский язык с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала. (Все прочие переводы, даже стихотворные, не были эквиритмическими.) Поэтому в переводе Давыдова Песнь Кришны передана не только на уровне интеллекта, но и на глубинном энергетическом уровне. В издание также включены избранные комментарии индийского Мастера Адвайты в линии передачи Раманы Махарши — Шри Раманачарана Тиртхи (свами Ночура Венкатарамана) и скомпилированное самим Раманой Махарши из стихов «Гиты» произведение «Суть Бхагавад Гиты». Книгу уже можно купить в книжных интернет-магазинах в электронном и в бумажном виде. А мы публикуем Предисловие переводчика, а также первые четыре главы.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Итак, проект Олега Давыдова "Места Силы / Шаманские экскурсы", наконец, полностью издан в виде шеститомника. Книги доступны для приобретения как в бумажном, так и в электронном виде. Все шесть томов уже увидели свет и доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Карл Юнг и Рамана Махарши. Индивидуация VS Само-реализация
В 1938 году Карл Густав Юнг побывал в Индии, но, несмотря на сильную тягу, так и не посетил своего великого современника, мудреца Раману Махарши, в чьих наставлениях, казалось бы, так много общего с научными выкладками Юнга. О том, как так получилось, писали и говорили многие, но до конца никто так ничего и не понял, несмотря даже на развернутое объяснение самого Юнга. Готовя к публикации книгу Олега Давыдова о Юнге «Жизнь Карла Юнга: шаманизм, алхимия, психоанализ», ее редактор Глеб Давыдов попутно разобрался в этой таинственной истории, проанализировав теории Юнга о «самости» (self), «отвязанном сознании» и «индивидуации» и сопоставив их с ведантическими и рамановскими понятиями об Атмане (Естестве, Self), само-исследовании и само-реализации. И ответил на вопрос: что общего между Юнгом и Раманой Махарши, а что разительно их друг от друга отличает?
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
Вы можете