«Что такое счастье, каждый из них понимал по-своему...» (Аркадий Гайдар, «Чук и Гек»)

Однажды Степанов пришел домой, а на кухонном столе лежали...
Тут придётся перечислять в столбик.
1. Три пачки сигарет «Донской табак».
2. Две полуторалитровых бутылки пива «Губернское».
3. Буханка белого хлеба с хрустящей корочкой.
4. Палка варёно-копченой колбасы «Московская» с чесноком.
5. Батон копчёного колбасного сыра за 82 рубля.
6. Укроп, салат, зелёный лук, редиска, петрушка.
7. И записка от Вероники: «Тебе хрен дозвонишься. Поехала с мамой на дачу. Буду во вторник вечером».
Степанов закрыл глаза, и прямо так, с закрытыми глазами, опустился на стул.
Сегодня была пятница.

* * *
Он был титулярный советник, а ее папаша – Маршал бронетанковых войск. И была у них, как это заведено между людьми, любовь. Или лучше она была ведущая ночного эфира, а он писатель у микрофона. Где-то далеко-далеко, на другом конце всего, что имеет конец. И поскольку по долгу службы им всё время приходилось говорить, они всё время говорили. А встречаться, дарить друг другу цветы и улыбки им было некогда. Они говорили. Говорили друг другу и друг о друге: она – когда рассказывала ночным звонкам в студию, где находится шейка матки, он – когда настаивал на том, чтобы обустроить Россию. Это была мучительная поэма из миллиона километров намёков... Однажды он поклялся, что когда их выпустят из эфира и они поселятся в маленьком увитом плющом домике на берегу океана, он не скажет любимой ни слова. Они будут просто сидеть, взявшись за руки, и часами наблюдать в прореху окна, как розовые зимние сумерки превращаются в голубые. Сидеть и молчать, молчать...
И вот они седенькие, в стёганых халатах и шерстяных носках, сидят на веранде этого домика и смотрят в палисадник с шиповником. Рука с открытой книгой падает на плед... В горле у него дырочка, в которую вставлен и отводник слюны - рак горла. И всё, что он может ей сказать, – «пожалуйста… огурец».
Потом просьбы становятся короче, потому что говорить умирающему всё труднее, просто – «огурец» (он их любил нюхать), «ноги» (ноги пледом укрыть) «утка». Потом он умирает, не сказав ей, как и собирался, ни слова, и она с ничего не выражающим лицом долго смотрит вдаль, и во взгляде этом, кроме финальных титров, можно прочесть разве что беспримерное, как у приговорённых к расстрелу, терпение.

* * *
- Господи, – взлепетнул Чехардынцев и взметнулся. – Господи, осталось ли ещё хоть немного людей, которых я...
- Обожди, – говорнул Лепестков и посмотрел в окно.
Смеркалось. Суслики в стогу шуршали. Топтыхин закусил губу – мешали...
И в это время принесли водку!!!
- Мужчины, - плакала нестарая ещё задастая официантка, - мужчины! Я так вами наслаждаюсь, мужчи-и-ины! Вы такие сильные, мужественные... у вас сердца такие... фигуры – очень стройные!
Сама того не заметив, она села на колени к Лепесткову и начала расстёгивать рубашку на Чехардынцеве.
- Вы такие полезные существа в мире – без вас бы ничего не крутилось, у вас такие зарплаты... предплечья, волосы... но вы так много работаете! ВАМ НАДО МЕНЬШЕ РАБОТАТЬ! Зачем мне котиковое пальто – очень даже обойдусь стареньким, маминым... это ж моё любимое... Ну хоть водки-то чуть-чуть попейте, мужчины!
Чехардынцев с Лепестковым мудро слушали похвалу.
- Ой, что же я сижу, бестолочь!.. Закусочки нужно ж вам... сейчас я салатиков... да я мясца... да я рыбки...
Аппетино вертя нестарой ещё, но уже достаточно аппетитной попой, официантка убежала в направлении кухни.
За окнами вагона-ресторана стонала земля.
- Ну что? - спросил Лепестков Чехардынцева, приподняв брови.
Тот довольно долго молчал в ответ – комок стоял в горле. Потом наконец отдышался и подытожил:
- Да, старик. Да.
И Топтыхин долго-долго смотрел им вслед, потому что в тот вечер ему тоже хотелось выпить.