Во времена Маркса детская смертность была делом обычным – из пяти детей бедняков двое умирали. Но детей в 19-ом веке еще не душили «циклоном Б». Маркс писал о том, что рабочий выключается из действительности, и капитал безразличен к его физическому существованию – но до какой степени капитал равнодушен к человеческой жизни, представить не мог.
Он писал в условиях Первой Франко-прусской войны, «Капитал» направлен против той войны и причин ее возникновения. С тех пор положение усугубилось: капитал, как выяснилось, не знает границ – социалистическая экономика оказалась зависима от военных расходов, как и капиталистическая; совместные капиталистические концерны существовали одновременно с фабриками смерти – узники лагерей, перед тем как идти в газовые камеры, работали на преумножение прибавочной стоимости. Прибыль, полученная в результате мировой бойни, – главный источник доходов минувшего века. Мир всегда жил войнами, но масштабы предприятия ХХ века вообразить было трудно.
И что важно – перманентная европейская война двадцатого века развивалась как бы сама собой, с неотвратимостью и логикой производственных отношений; ее словно вырабатывали промышленными методами. Это буквально так: война двадцатого века есть война менеджментов, ее основания – логически вытекающие из процесса труда, а вовсе не вызванные амбициями монархов; бельгийцы, вспарывавшие животы немцев, и англичане, стрелявшие в австрийцев никак особенно не ненавидели друг друга, их монархи (если говорить о первой фазе мировой войны) были родней и не хотели кровопролития; война меж народами случилась как-то сама собой, по той же логике, по какой цены на золото растут, а зарплата сокращается – так получилось по законам рынка.
После первой франко-прусской случилась вторая франко-прусская (Первая мировая) а затем и третья франко-прусская (Вторая мировая началась именно как франко-прусский конфликт), и тот сценарий, который Маркс набросал, осуществился полностью. То была новая европейская столетняя война, разросшаяся до мировой. В ходе войны (сначала монархической, а затем демократической, как бы народной) определялся тип управления, выясняли форму владения миром, то есть, уточняли форму капитализации мира. Франко-прусская война означала столкновение двух систем управления – обе (та, которую представлял Луи-Наполеон, и та, которую представлял Бисмарк) претендовали на глобальность. В этом смысле книга «Капитал» непосредственно связана с историей войны: войной спровоцирована и отвечает на войну – как на квинтэссенцию капиталистического порядка.
Уместно вспомнить, что Маркс и Энгельс прежде всего, военные историки. Их редко называют «военными историками», хотя в данном эпитете нет преувеличения. Не в меньшей степени, нежели Литтел Гарт или Клаузевиц – Маркс и Энгельс могут считаться знатоками сугубо технического аспекта войн. В течение многих лет Маркс писал регулярные статьи в газеты, посвященный анализу международного положения – чаще всего, войнам; Энгельс написал тома по вопросам войны, как культурного феномена. Маркс сопрягал все знания («сумма»), война и экономика были предметом исследования именно в своей взаимосвязи.
«Претворение труда в действительность выступает как выключение рабочего из действительности до такой степени, что рабочий выключается из действительности вплоть до голодной смерти».
Эта фраза (в суконном переводе) не вполне понятна. Суть в том, что отчужденный от рабочего продукт его собственного труда (товар использует рабочего, предмет использует человека), товар делается существенно важнее жизни человека, произведшего его. Не только нация или фанатичный коллектив становятся угнетателем индивидуального существования (сравни лозунг нацистской диктатуры: «Ты ничто, а твой народ все»), но прежде всего процесс капитализации, процесс социальной деятельности – человек участвует в процессе производства того, что делается намного ценнее его жизни. Нефтяные скважины и алюминиевые карьеры значат много больше, нежели люди, приглашенные для их обслуживания – больше именно как стоимость, как ценность. Прежде чем убить человека на войне, никчемность его существования доказывают в мирное время; война лишь добивает – доделывает то, что уже сделано.
Современный капиталист с удовольствием опровергает «Капитал»: помилуйте, институты пособий функционируют бесперебойно. Капитал регулярно создает рабочие места, кормит людей, а не лишает их жизни. Голодная смерть, если случается, то в местах не тронутых печатью демократии. Войны неизбежны, по причине неокончательной победы демократии в мире, по причине неоднородности трудового договора и нестабильности рыночных отношений. При современном капитализме народы переходят в состояние войны не злой волей королей, но как бы силою вещей. Сказать, что спекуляции неизбежно приводят к убийствам, будет не вполне точно; однако, еще более неточно будет игнорировать связь рынка и войны.
Для того чтобы быть поданным к столу войны, гражданин должен перейти в ранг неодушевленного предмета; когда войны стали волеизъявлением народа (феномен демократической войны снимает с капиталиста вину за массовые смерти, войны происходят по решению демократического правительства, выражающего волю народа) – превращение людей в пушечное мясо происходит по законам их мирной жизни. Иными словами «мясо рынка» и есть тот самый товар, который на другом прилавке называют «пушечным мясом». Происходит этот ребрендинг постоянно и повсеместно – ровно по закону, описанному Марксом.
В условиях либерального рынка, когда якобы благородные войны идут «за свободу» и «против рабства», возникает любопытный парадокс: свобода вменена цивилизацией как главная ценность, как тот общественный принцип, за который людям стоит умирать; однако это так называемая «свобода возможностей», «свобода на старте», а отнюдь не субстанциональная свобода.
Отдает жизнь за «стартовую свободу» тот, чья субстанциональная, всегдашняя свобода принесена в жертву легко и на том основании, что этот индивид не состоялся в качестве свободного и успешного, человек отвоевал себе лишь судьбу рядового. Процесс отчужденного труда превратил его в пушечное мясо, но в этот процесс он включился по своей свободной воле, ему был дан шанс выбрать, и он, воспользовавшись «свободой на старте», стал тем, кем сумел. А теперь он умирает за эту самую свободу – ведь это его личная свобода. Он отдает жизнь за «свободу на старте», за свободу, в сущности, временную, а взамен приобретает смерть навсегда.
На войне демократий (а франко-прусская война 1870 года была прообразом демократических войн двадцатого века) основной принцип капитала проявляется в полную силу – просто товарный фетишизм переходит в разряд фетишизма свободы.
«Франко-прусская война» уже давно не означает конфликт Парижа и Берлина, это словосочетание выражает кризис управления Западной цивилизацией. Сегодня западный мир находится в том состоянии, когда очередной «франко-прусский» конфликт неизбежен, кризис рынков выдается за кризис истории – так происходит в сознании среднего класса, отождествившего себя с историей; это нонсенс, это неправда – но средний класс верит в то, что «свобода на старте» имеет отношение к благу. Мир ищет новую форму контроля, новую форму распределения «индивидуального блага». «Франко-прусская» проблема, возведенная в степень проблемы цивилизации, означает поиск приемлемой формы управления большими массами свободнорожденных людей в целях наживы. В ходе такого поиска многих из людей лишают жизни.
5.
Утилизация марксизма шла повсеместно – к своим нуждам его приспособили не только советские аппаратчики. Прежде всего Маркс пригодился как раз капитализму – для демонтажа старой государственности в угоду корпоративному сознанию.
Корпорация – это ведь ячейка либерального общества, корпорацию можно трактовать как общину; это, без малого, фаланстер, это своего рода коммуна нового типа, чем же не похоже на артель и гильдию? Отличие имеется: корпорации не образуют общество, они общество раскалывают. Город и, соответственно, городская культура возникали как следствие взаимодействия цехов и взаимовыручки гильдий; но сегодня общество и народонаселение – обуза для корпоративного строительства.
По видимости, корпорации выполняют роль «марксистскую», дерзновенную – разрушают формы старого мира; по сути же, государство как инструмент насилия капиталу не мешает; отныне мешает государство как конкурирующая корпорация. Любому президенту корпорации мешают пенсионные гарантии, объединение тружеников на почве, отличной от корпоративного интереса, нежелательно – и находка последнего века состоит в том, что для борьбы с социализмом уместно использовать «левый» марксистский дискурс.
Труженику объясняют, что в его интересах отказаться от полицейского государства; оживляется правозащитная риторика прошлых веков: «мы сообща боремся за твои гражданские права», объясняет президент корпорации наемному рабочему. Отныне данная риторика значит противоположное. Марксизму навязывается роль центробежная (ведь марксисты хотели отказаться от государства), и в колонны менеджеров корпораций вливаются рабочие, обиженные на режим. На деле, марксизм говорит об отказе от государства в пользу «царства свободы»; речь идет о поле взаимной ответственности, то есть, еще более цельном общественном институте, нежели теперешнее государство. Но гегемон-менеджер заставляет пролетариат принимать участие в своей борьбе, и за цели, совершенно чуждые пролетариату.
Передовым отрядом корпораций являются новаторы мысли, совсем как в коммунах. Сезанн строит картину так же, как строят общество: мазок к мазку, плечо к плечу, человек к человеку – так же последовательно происходит обратный процесс: человек – прочь от человека, мазок – в сторону от мазка. Картину в современном искусстве рушат, а вслед за картиной рушат общество с институтами взаимных обязательств. Картина, вообще говоря, представляет нам структуру социума: перспектива, тональность, пластика – это разновидности взаимных гарантий, вместе образующих гармонию. Но не Поль Сезанн потребен для новых задач: прежняя гармония отменяется.
Сезанна сменяет Малевич, Малевича – Мондриан, Мондриана сменяет Ворхол. Утопия коммунистическая мутировала в казарменную, казарменная утопия в фашистскую конструкцию, фашистская доктрина – становится корпоративной. В той же степени, в какой современная корпорация несхожа с коммуной – изменились и сами новаторы, изменяется и самая суть авангарда.
Спросите банкира, кто его любимый художник, и финансист, разумеется, назовет имя какого-нибудь «авангардиста», радикального бунтаря, очередного «неомарксиста», делающего инсталляции из ночных горшков. Маркс был поклонником античной гармонии, но что с того? – марксизм, как известно, не догма. Теперешние «новые левые» выполняют те функции, которые навязаны им капиталом, и делают это с именем Маркса на устах, но разве подмена понятий происходит впервые?
Мы часто вспоминаем о кратком пребывании в компартии Пикассо и Магритта, о левых взглядах Хемингуэя и Сартра. Поскольку то были люди, артикулировавшие мысль четко, прока от их исканий рынку было мало. С тех под знамена левого дискурса рекрутировали тысячи темных радикальных новаторов, и работа закипела. Так называемые «новые левые»: анархисты и концептуалисты, троцкисты и авангардисты, художественная артель «Жижек и ко», оформляющая слеты капиталистов социалистическими лозунгами – разрушали застарелую мораль повсеместно. Международные бьеннале petty bourgouisy давно стали мастер-классами марксизма, и это всем удобно. «Что надо сделать, чтобы спрятать лист? – спрашивает Честертон. – Надо посадить лес». Именно насаждение разжиженного марксизма в головы «авангардистов» способствовало процветанию нового корпоративного порядка. Нет более надежного лекарства от революций, чем антиреволюционная вакцина в виде салонной революции. Подобно тому, как словом «авангард» стали именовать гламурные произведения рынка, так «социальными бунтарями», «социальными философами» стали называть фразеров, развлекающих буржуазию в театрах.
Протестная частушка, исполненная перед финансовыми магнатами в лондонском театре, или лекция о об авангардном сознании, прочитанная на венецианском бьеннале – салонный протест востребован временем. Так называемый «второй авангард», явление сугубо декоративное, и то социальное явление, которое можно именовать «протестным движением менеджеров» по риторике напоминает марксизм: диспутанты атакуют власть и т. п. Обличения государству (конкурирующей корпорации) бросали интеллигентного вида конферансье и новаторы, похожие на настоящих художников; их терминология почти соответствует марксистской, правда, они трудящихся освобождать не собираются.
Парадоксальным образом сегодня трудящиеся заинтересованы в государственной защите, в сохранении института государства, которое выплатит пенсии, а функцию революционного класса на площадях выполняют рантье. Атака «второго авангарда» и менеджеров на государственный аппарат атрибутикой похожа на революцию, но это, разумеется, контрреволюция, это то явление, которое Маркс называл «18 брюмера Луи Бонапарта».
Некогда Гегель сказал, что история повторяется дважды, а Маркс добавил, что второй раз история повторяется в виде фарса – эту фразу из «18 брюмера Луи Бонапарта» любят цитировать, не вспоминая при этом о содержании статьи – а содержание крайне неприятно для сегодняшнего дня: сегодняшний день воспроизвел фальшь и фарс Наполеона III. Маркс показал, как на смену революциям восемнадцатого века приходят маленькие буржуа, изображающие из себя революционный класс, готовые предать и рабочих и друг друга по первому требованию финансовой необходимости. Алгоритм повторяется бесконечно, а фарсовый эффект неумолимо нарастает.
Буржуазные революции в мире сменились революциями petty-bourguisie; трагические пролетарские революции мутировали в революции менеджеров, которые обозначили себя сегодня как «гегемонов» – им так хотелось оттеснить от процесса истории рабочих, что они потребовали оценки своего первородства, а пролетариям дали чечевичную похлебку – и испытанное средство подействовало.
Маркс вовсе не имел в виду спасение одной страты населения: он предполагал, что пролетариат своей свободой даст пример всем, разрушит «царство необходимости» – но в результате скверного прочтения «Капитала» случилось соревнование за право быть гегемоном, и за чечевичной похлебкой выстроилась очередь.
Новый класс-гегемон ждет нового вождя, его пока что нет. Революции менеджеров замерли в ожидании Луи-Наполеона, скоро возникнет пародия и на Луи Наполеона, ибо даже герой Седана по отношению к сегодняшнему менеджеру выглядит излишне серьезно.
Ждут ведь не лидера – вопрос, кто будет лидером Европы, тем нелепее, что абсолютно нет плана, в каком направлении будущему лидеру двигаться: на юг или на север. Европа в кризисе самоидентификации, и ждут не лидера: ждут еще более мелкого Луи Наполеона, чем обычно; ждут корпоративного менеджера, который поведет Европу к новому Седану. Московские бунтари-филистиры, анти-лионские ткачи, негодующие на стогнах Европы - ждут очень маленького Бонапарта; масштаб сегодняшнего (некрупного) представляется избыточным. Ничего экстраординарного не требуется: фокус Луи Наполеона в том, что он ровно такое же ничтожество, как и все прочие, не оскорбляет масштабом. На роль годится практически любой статист (современных регентов иногда именуют «пиночетами», нужен просвещенный менеджер либерального толка, умеющий прикрикнуть на подчиненного) – эту роль может сыграть и Луи-Филипп, и Тьер, и Луи-Наполеон, и даже Медведев годился бы; индивидуальные черты лидера размыты. Рыночная экономика, широкополосный интернет, права инвестора, псевдоантичная архитектура, гражданские свободы, ограниченные либеральной экономикой – вот цель! Фон Мизес, восторгавшийся ницшеанской программой Айн Ренд – достаточная иллюстрация будущего, казалось бы; но всегда хочется разглядеть дрянь подробнее. И оболваненные толпы кричат: «Даешь!» И подростки, идущие за менеджерами, чувствуют себя едва ли не марксистами.
Жирные губы воспроизводят революционную риторику, но совсем не в защиту освобожденного труда, – сегодняшние лозунги произносятся от имени филистеров, которые вовсе не хотят трудиться. Звучат слова, что написаны в «Капитале», но с легкой редактурой. «Даешь свободу без равенства и братства!», «Рантье всех стран соединяйтесь!» – идет борьба за корпоративную свободу, анти-революционная революция имеет ту же природу, что и так называемый «второй авангард».
«Потешные полки» русских царей – и в подражание им устраиваются «потешные революции», потешное авангардное творчество. Желание российской интеллигенции пробудить в себе «русского европейца» - само по себе потешно. Никто по доброй воле не желает стать инвалидом – а Европа именно инвалид сегодня. Однако стараниями прогрессивной риторики в России утвердилось желание «стать европейцами». Разумеется, под «европейцами» понимали элиту Европы – отнюдь не народ. Никто не собирался быть работающими европейцами, хотели стать паразитами, какими ухитрились быть некоторые из европейцев.
Ради благородной мечты проходят потешные бунты; впрочем, потешные полки однажды пустят в дело. Рантье ждут своей франко-прусской, ждут своих пятнадцати минут славы, своего Седана, своего Луи Наполеона, в пределе - своих пруссаков.
Уже убили образное искусство, угробили категориальную философию, отменили историю и знание прошлого – нынче торжествует самовыражение; менеджерам осталось немного до совершенной свободы.
Есть еще один аспект, важный для понимания сегодняшней аберрации марксизма. На наших глазах происходит феноменальное явление: бунт рынка против трудящихся.
Маркс, в сущности, предсказывал это: товар устранит человека. Восстание рынка против трудящихся лишь материализует эту мысль. Впрочем, диалектика предусматривает такой поворот.
В пределе, восстание рынка против трудящихся – это война.
Франко-прусская война (то есть, кризис управления капиталом, ибо франко-прусская война есть выражение кризиса капитала) – развивается неумолимо, а люди как были пушечным мясом, так и остались.
6.
Авангардизм, в его сегодняшнем понимании, псевдорадикальность, Марксу претил – прежде всего одномерностью. Менее всего Маркс был озабочен самовыражением. Нельзя выразить нечто одно, без того, чтобы не отвечать за целое.
Выражение целого, того эйдоса, то есть, совокупности идей, о котором писал Платон; той суммы знаний, которую искал Пико делла Мирандола, сопрягая разрозненные учения – вот это и есть метод марксизма.
Маркс создает такое поле знания, которое следовало бы назвать «единым социальным знанием» – это совокупность знаний о мире, где категориальное мышление, пластическое восприятие, практический анализ, геометрические соответствия – не могут существовать в отрыве от бытового поведения и поступка; в сходном едином звучании мы видим явление суммы знаний в религии, а также в философии Платона. Однажды Кант отметил это свойства нерасторжимости практики и теории у Платона, сказал, что именно это заслуживает восхищения и подражания – и Маркс заслуживает восхищения ровно в той же мере.
Общественное и личное – суть одно и то же; человек есть сумма людей; сознание – суть сумма законодательства и практического выполнения закона. Это учение можно было бы назвать директивным, если бы оно не было антидирективным по своей сути: приказ ничего не значит без выполнения приказа, и отдать приказ человек может только сам себе.
Идеалом Маркса является тот феномен, который привычно именуют «возрожденческая личность»; подлинно радикальным является антропоморфный образ, образное искусство Возрождения и гуманизм Ренессанса вот наиболее «радикальное», революционное проявление искусства.
Марксизм следует трактовать как реабилитацию Ренессанса, как оживление «античности на природе», если использовать метафору Сезанна; в данном случае имеется в вид «античность», христианизированная стараниями Микеланджело и Фичино, Мирандолы и Лоренцо Валла.
Следует оговориться – ни эпоха Ренессанса, как таковая, как эпизод хроники человечества; ни античность, как таковая, в ее реальном воплощении – не были идеалами Маркса; мы произносим магическое словосочетание «возрожденческая личность», нимало не заботясь о том обстоятельстве, что «возрожденческая личность» – не обязательно положительная характеристика, это лишь символ того, что могло бы быть. Мы говорим об античной гармонии, забывая о том, что видим эту гармонию глазами людей Ренессанса (точно так же, как мы видим Ренессанс глазами германских романтиков), для которых это был символ, образец и абстракция.
Цена, заплаченная за античную гармонию, оказалась для западной цивилизации непомерно высока: рабство, войны, разврат элит, экстенсивное развитие общества – все это перевесило республиканские идеалы и скульптуры Фидия; Платон описал довольно подробно эволюцию демократии в тиранию.
И ровно то же самое случилось с Ренессансом, родившем много гениев – но еще больше подонков. Краткое существование Флорентийской республики, колыбели нынешней западной культуры, связано именно с тем, что прекрасной «возрожденческой личности», которую мы принимаем за культурный феномен – в реальности не было. Было иное: мгновенное как вспышка молнии, явление гармонии знания и власти, искусства и политики; была попытка придумать задним числом античность – такую, которой тоже не было в реальности, этакий «недосягаемый образец»; был расцвет творчества и самовыражения – философов, художников, банкиров, кондотьеров; но побеждал в соревновании амбиций не философ отнюдь.
Сегодня, стараниями германских романтиков, создан миф о том, что развитие общества определяла Академия Фичино, а не личности типа Малатесты или Колеоне. Но неоплатоновской академии Фичино даже не существовало как отдельного института – были совместные прогулки по окрестностям виллы Фичино и дискретные беседы; неоплатонизм существовал не благодаря поступательному напору общества, но вопреки. Бокаччиевский Декамерон, описывающий куртуазные беседы на вилле, окруженной чумой – лучшая иллюстрация действительных событий. Цветущее общество, объявившее себя свободным, стремительно было продано и предано собственными гражданами, разменяно на сотню амбиций и аппетитов.
Но как Ренессанс христианизировал античность, снабдив мифы и страсти теми чертами, коими оригинал, возможно, и не обладал; так и марксизм стал оправданием Ренессанса – ровно в той же степени. Подобно тому, как Возрождение гуманизировало Античность, ретушировав языческую жестокость, поместив в тень рабство, так и гуманизм Карла Маркса ретушировал Ренессанс, придав ему более гуманные черты, нежели требовал бы точный рассказ. Перечисляя любимых поэтов, Маркс назвал Эсхила, Шекспира и Гете – указав на ступени развития западной гуманистической культуры: от античности к Ренессансу, от Ренессанса к германскому Просвещению. Предполагалось сделать следующий шаг. Но прежде чем эту фразу произнести, надо понять, что и предыдущие шаги существуют весьма условно.
Марксизм прежде всего есть восстановление истории – в ее сопротивлении социокультурной эволюции, в способности истории выживать вопреки хронике. Коммунизм в данном списке является развитием христианизированной античности, ренессансного гуманизма, культуры Просвещения – это (по мысли Маркса) следующая ступень восхождения человеческого духа. То, что это в принципе возможно, доказывает существование Микеланджело – вопреки Борджа, Сенеки – вопреки Нерону, Христа – вопреки Тиберию. Коммунизм – не в меньшей степени реальность, чем выдуманный Ренессанс, который остается гордостью человечества; коммунизм – не в меньшей степени правда, нежели христианизированная античность, которая осталась навеки на потолке Сикстинской капеллы.
Подобно тому, как реальность росписи капеллы не зависит от конкретной политики Ватикана, так и реальность идеала Маркса – не зависит от сегодняшних спекуляций. Равенство и взаимная ответственность, освобожденный труд и жизнь каждого ради всех – это было идеалом и Христа, и Микеланджело и Маркса – с тех пор этот идеал не померк. Когда мы сегодня рассуждаем о коммунизме, мы невольно проделываем ту же работу, какую делал сам Маркс (а до него Фичино) – по отношению к гражданам греческих полисов: хроника могла быть всякой, но история и хроника это не одно и то же.
Здесь необходимо привести взгляд философа, выстраивающего перспективу преемственности в исторических проектах. Карл Кантор («Двойная спираль истории») рассматривает марксизм как один из парадигмальных проектов истории – наряду с ренессансным проектом и христианским; все они – суть развитие Первопарадигмы, то есть общего замысла Творца. Эти концепции последовательно сменяли друг друга, не отменяя, но обновляя общую цель; эти проекты находятся (по К. Кантору) внутри единого направленного исторического процесса и связаны меж собой; процесс однако не линейный, так как история корректируется социокультурной эволюцией, что заставляет историю возвращаться и начинать путь сначала. Восхождение к свободе, тем самым, происходит по спирали, с неизбежными потерями и повторами.
То, что марксизм и христианство связаны, говорили и прежде (так Карл Поппер вынужден был признать, что «влияние Маркса на христианскую религию можно, по-видимому, сравнивать с влиянием Лютера на Римскую церковь. Обе эти фигуры привели к контрреформации, к пересмотру этических норм. Если христианство стало сегодня на путь, отличный от того, которым следовало тридцать лет назад, то этим оно обязано влиянию Маркса»), отмечали это и Шестов, и Федотов.
Однако К. Кантор говорит не о влиянии христианства на марксизм (и наоборот, как видит процесс Поппер). В «Двойной спирали истории» рассматривается такое развитие истории, при котором модели христианства, Ренессанса и марксизма действуют, как бы перенимая эстафету единого Божественного замысла – «у Христа, а вовсе не у Гегеля и не у Сен Симона принял Маркс эстафету всемирной истории» («Двойная спираль истории»). В этом понимании истории моим отцом, как и вообще в преемственности мысли от отца к сыну – как главной метафоре истории, я вижу сегодня надежду развития.
Поворот к марксизму сегодня есть поворот к категориальному и – что критично важно – историческому мышлению.
В годы советского догматизма, как и в годы недавней культурной контрреволюции, употребить имя Маркса среди интеллектуалов считалось едва ли не зазорным; историческое мышление было высмеяно, категориальное полагание – опровергнуто. Требовалось интеллектуальное мужество, чтобы продолжать думать о том, что освобождение человечества – не демагогия, что помимо прогресса есть иные ценности, что свобода и права личности – не конечная цель истории.
Скажем, те, кто верит в Христа, считают, что жизнь души – это реальность, причем в большей степени реальность, нежели существование корпорации Газпром.
Маркс считал, что существование исторической цели – столь же очевидно, как существование жизни души. И надо сказать, что эти утверждения не находятся в противоречии. Нам явлен единый замысел. Марксизм не может умереть, пока живо христианство, так как это одна из трактовок Божественного промысла, это один из вселенских соборов и, возможно, важнейший.
7.
Когда все идет прахом, граждане стран, поименованных прогрессивной цивилизацией, спрашивают: почему опять? Неужели не научились? Неужели жадность опять всем помешала? Неужели нельзя было вместо яхты построить больницу?
Паникерам терпеливо объясняют, что не в яхте дело – ну, откажется этот заслуженный буржуй от яхты, ну, построят одну больницу – и что, детская смертность уменьшится? Смотрите на вещи глобально. Граждане причитают: а что, если все яхты обратить в больницы? Если все дворцы сделать детскими садами? Что, если вообще яхты не строить для частных нужд? Если все будут работать не на свое собственное благополучие, но на общественное? Таким оголтелым людям объясняют, что так уже пробовали, ничего не вышло. Видимо, нужен разумный компромисс: брать всего по одной яхте в руки, строить не более двух дворцов на одну семью буржуев. И граждане, пристыженные, умолкают – понятно, что в концлагерь они попасть не хотят. Уж лучше пусть у буржуев будут яхты. А мир между тем сползает к войне, и концлагеря строят заново.
На руинах цивилизации собирается ответственная группа правителей – и правители не могут договориться, как мир спасти: никто не в силах произнести анти-цивилизационный лозунг. Очень трудно отказаться от стяжательства, особенно когда многие мудрецы утвердили, что именно рынок есть основа прогресса. Рынок ведет к прогрессу, а прогресс движет историю – вот и все, какие еще вопросы? Однако мир треснул, и вопросы появились.
По-видимому, прогресс и история понятия не тождественные. И вопросы следующие. Возможно, рынок хорош не всегда? Ни Ван Гогу, ни Данте, ни Рабле – рынок точно не помог, а миллионы бедняков погубил; а вдруг, совсем не в обмене, но в единении – спасение? Цивилизация обмена рождает прохвостов – на рынке всегда и все ловчат; ценно только то, что дается даром. Но произнести такие кощунственные слова не решаются; лидеры демократий – Луи-Наполеоны сегодняшнего дня – обмениваются приветствиями, плотно кушают, разъезжаются по своим кабинетам. Не договорились. Восстали против коррупции в одном месте и утвердили коррупцию повсеместно: собственно говоря, коррупция имманентна либеральному рынку – происходит превращение любого движения души в меновую стоимость. Победить коррупцию в принципе невозможно – коррупция есть главный мотор прогресса. И какой же договор возможен там, где надо «обменяться» гарантиями взаимных выгод? А «обмен гарантиями выгод» исключает отрицание обмена как панацеи истории.
Они никогда не договорятся – но что делать остальным?
8.
Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма.
Все силы современной демократии, или, точнее сказать, того субститута демократии, который выдается за ее истинное лицо, объединились для священной травли этого призрака.
Здесь, прежде всего, авторы того проекта, который провалился – проекта глобальной демократии, строя, мало чем отличного от выдуманного пугала «тоталитаризма». Этот жупел «тоталитаризм» изобрели поверх истории и вопреки истории – как заклинание против призрака; но магическое слово не работает, призрак опять появился. Он бродит по старым площадям обедневшей Европы, он заходит в старые университеты и сидит среди школяров. Он подкладывает студентам раскрытые тома Данте и Рабле, он раскрывает на нужной странице Дон Кихота, он читает на ночь Маяковского и Толстого. От него отмахиваются, не надо нам этих книг, сегодня Ворхол важнее! Но призрак упорен – и вдруг среди ночи звучит Нагорная проповедь, вдруг на стене зажигается «Мене – текел – фарес».
Призрака боятся – значит, он и впрямь существует; однажды призрак обретет плоть.
Его ненавидят финансисты чикагской школы, его боятся приватизаторы России; его страшатся воры, которые убеждены, что воровство лучше чем диктатура; впрочем, воры уже пролили больше крови нежели тираны.
Люмпен-элита сегодняшнего дня выпестовала интеллигентную обслугу, которая убеждает ее, что призрак коммунизма нереален – справедливости и равенства на самом деле больше не существует, это вредные химеры; а вот тендеры, залоговые аукционы и сложные проценты – это реальность. И люмпен-элита спокойна, но иногда ночью тревога закрадывается в жирное сердце: а вдруг призрак шагнет через порог?
Но сервильная интеллигенция, служилые колумнисты, вожаки избирательных кампаний, бойкие прощелыги-куплетисты – успокаивают: что вы, вашество, это лишь игра теней. Нет призрака, объективно не существует! Хотите развлеку вас: спляшу вприсядку? Желаете анекдот расскажу? Инсталляцию не угодно ли прогрессивную?
Но призрак дышит в затылок.
В борьбе с призраком Европе пришлось отказаться от своего прошлого: пришлось отречься от образного искусства, от гуманизма, от христианской культуры. Авангардисты, рисующие квадратики и полоски; концептуалисты, составляющие инсталляции; радикалы, плюющие на прошлое своих отцов в угоду иностранным рынкам – вся эта сервильная интеллигенция создает видимость того, что культура прекрасно обойдется без сострадания к ближним и гуманизма; лишь бы коммунизм не воскрес. В журнальных кружках и телепрограммах, на конференциях проплаченных журналистов и на авангардных бьеннале, на митингах дрессированной оппозиции – все уверяют: история идет вперед, призраков нет! Что нам призрак коммунизма, если цены на нефть стабильны, если авангардист получил премию. А сами боятся, озираются, потому что никто не знает, куда ему идти без начальства, а начальство само в растерянности.
Призрак здесь, он рядом. Мы слышим его шаги на Востоке, его видели в Латинской Америке, мы видим его отражение в глазах наших стариков и детей, мы знаем, что это призрак нашей собственной истории, которую мы не хотим знать.
Если бы этого призрака не было, положение было бы безнадежно. Учение Маркса возвращается в мир, и возвращается вместе с любовью к философии и истории, вместе с потребностью в категориальном мышлении, вместе с тоской по прямой незаковыченной речи. Что еще важнее, через Маркса осуществляется возврат к пониманию Первой парадигмы бытия – к Слову Божьему. Меж ними нет противоречия. Призрак коммунизма не существует отдельно от христианства. Не отрицать закон он пришел, но исполнить.
Бхагавад Гита. Новый перевод: Песнь Божественной Мудрости
Вышла в свет книга «Бхагавад Гита. Песнь Божественной Мудрости» — новый перевод великого индийского Писания, выполненный главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это первый перевод «Бхагавад Гиты» на русский язык с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала. (Все прочие переводы, даже стихотворные, не были эквиритмическими.) Поэтому в переводе Давыдова Песнь Кришны передана не только на уровне интеллекта, но и на глубинном энергетическом уровне. В издание также включены избранные комментарии индийского Мастера Адвайты в линии передачи Раманы Махарши — Шри Раманачарана Тиртхи (свами Ночура Венкатарамана) и скомпилированное самим Раманой Махарши из стихов «Гиты» произведение «Суть Бхагавад Гиты». Книгу уже можно купить в книжных интернет-магазинах в электронном и в бумажном виде. А мы публикуем Предисловие переводчика, а также первые четыре главы.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Итак, проект Олега Давыдова "Места Силы / Шаманские экскурсы", наконец, полностью издан в виде шеститомника. Книги доступны для приобретения как в бумажном, так и в электронном виде. Все шесть томов уже увидели свет и доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Карл Юнг и Рамана Махарши. Индивидуация VS Само-реализация
В 1938 году Карл Густав Юнг побывал в Индии, но, несмотря на сильную тягу, так и не посетил своего великого современника, мудреца Раману Махарши, в чьих наставлениях, казалось бы, так много общего с научными выкладками Юнга. О том, как так получилось, писали и говорили многие, но до конца никто так ничего и не понял, несмотря даже на развернутое объяснение самого Юнга. Готовя к публикации книгу Олега Давыдова о Юнге «Жизнь Карла Юнга: шаманизм, алхимия, психоанализ», ее редактор Глеб Давыдов попутно разобрался в этой таинственной истории, проанализировав теории Юнга о «самости» (self), «отвязанном сознании» и «индивидуации» и сопоставив их с ведантическими и рамановскими понятиями об Атмане (Естестве, Self), само-исследовании и само-реализации. И ответил на вопрос: что общего между Юнгом и Раманой Махарши, а что разительно их друг от друга отличает?
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
.jpg)
Вы можете