От редакции. Тюрьма, каторга, зона - вечные российские темы. Темы вечно актуальные, вечно кровоточащие. Меняются правители, наступает по всем направлениям прогресс, а положение человека в неволи в России как было, так и остается клубком, где переплелись несправедливость, унижение, позор и прочие гнусности. И общество, даже если оно не хочет ничего знать о жизни осужденных, все-таки автоматически откликается на всякое упоминание того, что происходит на зоне (вот, например, как теперь, когда вдруг все заговорили о женской колонии в Мордовии в связи с жалобами Надежды Толоконниковой). Российская зона ХХI века - главная тема книги Бориса Земцова «Жизнь строгого режима», только что вышедшей в издательстве Вече. Книга написана от первого лица. Автор, в бытность заместителем главного редактора Независимой Газеты, был осужден (как сам он считает, совершенно несправедливо) в 2008 году за вымогательство на 8 лет строгого режима. За время нахождения в неволе вел дневник, ставший основой этой книги. В ней перемежаются непосредственные впечатлениями от жизни на зоне и размышления человека, имеющего широкий кругозор, много читавшего, видевшего, думавшего, всю жизнь профессионально имевшего дело со словом и смыслами. В этом сочетании непосредственного переживания и отстраненного размышления, возможно, и заключена особая привлекательность книги Земцова. С любезного разрешения автора «Перемены» публикуют отрывки из книги «Жизнь строгого режима».
Борис Земцов. «Жизнь строгого режима»
Проснулся среди ночи от ощущения, будто кто-то трогает мое лицо. Машинально провел рукой по лбу и щекам – нащупал твёрдое похрустывающее семечко. Таракан! Нисколько не удивился. Этих животных здесь великое множество, они обитают в тумбочках, в щелях деревянных столов, под обшивкой стен в коридоре. Еду, посуду, умывальные принадлежности приходится упаковывать в целлофановые пакеты. О том, что эти наглые существа могут залезть в уши и ноздри, стараемся не думать. Мы почти привыкли к ним. Они – наши соседи, из категории, «которых не выбирают». Мы делим с ними кров, еду, пространство. Надо благодарить судьбу, что из насекомых здесь только тараканы. Вши и клопы доставляли бы нам куда больше хлопот и неудобств. Да и что ждать от зоны, отделённой от столицы почти тысячью километров. Могу лично свидетельствовать, что в двух столичных СИЗО, где начинал коротать свой срок, проблем с этими нежелательными соседями было куда больше.
***
Пасха. Удивительно, но первый, кто поздравил меня с этим, столь важным для каждого православного праздником, был мой сосед по бараку чеченец Муса М. Двойственное чувство, с одной стороны – приятно (чуткость, искреннее внимание и т.д.), с другой стороны – досадно. Первым с Пасхой меня поздравляет мусульманин, а единоверцы, крещённые в младенчестве, носители крестов всех калибров, редкие, но все-таки, посетители, местного храма, в это время, уныло матерясь, тянулись к умывальнику, заваривали чифир, а то и просто дрыхли. Что-то похожее я уже испытывал примерно год назад, когда в отряд из лагерного «блаткомитета» передали солидный пакет с конфетами и прочими сладостями. Инициатор акции адыгеец Джоник скупо пояснил: «У нас, мусульман, сегодня праздник, пост закончился. Это Вам, братья, от души!» Увы, мои единоверцы в проявлении подобных инициатив замечены не были. Как бы хотелось верить, что это – недоразумение частное совпадение случайных моментов.
***
Скользнул взглядом по окружающим «декорациям», и только навскидку насчитал четыре вида решёток: фундаментальная, почти двухметровая решётка, отделяющая нашулокалку от прочего пространства зоны, не менее основательная решётка на пути к административному корпусу, решётка на подходе к промке, ажурная декоративная, но все равно железная, но все равно решётка, на окнах барака. Решётка, как препятствие по перемещению по, и без того ограниченному, пространству. Решётка, как составляющая часть пейзажа. Решётка, как часть бытия. Решётка, как составляющая часть наказания. Решётка – символ. Решётка – напоминание. Смысл этого слова для меня отныне будет всегда связан с неволей, насилием, унижением. Ещё совсем недавно это слово имело для меня иной смысл. Услышав его, представлял не тюремные «декорации», а что-то историко-художественное. Например: ставшую всемирно знаменитой решётку Летнего сада в Петербурге. Узнаваемую решётку столичного Александровского сада. Решётку Кремлевского сада в Туле (малая моя Родина, город моей юности). Да, обстоятельства вносят в, казалось бы, устоявшиеся представления, жесткие, необратимые коррективы.
***
«Население нашего лагеря», как впрочем, и любой прочей российской зоны – интернационально. Заметны цыгане, киргизы, грузины, чечены, армяне. Присутствуют дагестанцы, таджики, узбеки, азербайджанцы и так далее. Вроде, ни драк, ни затяжных выяснений отношений. Со стороны – заповедник национальных отношений, результат практической реализации советских, некогда чуть ли не победивших идей о «единой общности» и «новой формации». Идей, сильно перекликающихся с бытующими в тюремно-лагерной среде тезисами, будто арестант арестанту – брат, независимо от национальности и вероисповедования (что, кстати, здоровоаукается с родившимся в совсем другой среде тезисом-лозунгом: у преступника нет национальности).
Вроде бы всё так, всё верно. Часто видишь, как из одного «кругаля» тянут по кругу чифир русский и узбек, армянин и азербайджанец, белорус и дагестанец. Кажется, вот оно, торжество, если не мудрой национальной государственной политики, так, по крайней мере, торжество здравого смысла и элементарных правил человеческого общежития в непростых условиях отсутствия свободы. Но так только кажется. Метастазы межнациональных распрей, терзающих наше Отечество, проросли (возможно, что эти распри там присутствовали всегда, то затихая, то обостряясь) и в арестантскую среду. Благо, не видел и даже не слышал, чтобы это послужило причиной серьезных конфликтов, не говоря уже о рукоприкладстве и кровопролитии, но нездоровое напряжение, то тлеющее, то чадящее, то искрящее мелкими, но едкими искрами, присутствует сплошь и рядом.
Вот участвуют в коллективном чифиропитии в соседнем «проходняке» вместе с узбеком, русским и украинцем чечен и ингуш. Общая беседа идёт на русском, но они позволяют себе то и дело обмениваться фразами на родном языке (ингушский и чеченский языки предельно близки друг другу – это почти одно и тоже). Это – не очень правильно, даже по тюремным обычаям, но вполне допустимо. Невтерпёж людям пообщаться на родном языке – пусть общаются. Трудно предполагать, о чём они говорят, но выражения лиц у них благостное, интонация речи – благожелательная. Однако, едва ингуш покинул «проходняк», чечен сокрушённо качает головой: «Не надёжные эти люди – ингуши, всегда продать могут, нельзя на них положится, у них так давно, с древних времен…». «А дагестанцы?» – осторожно интересуюсь я, уже, кажется, догадываясь о грядущем ответе, – «у-у-у, и дагестанцы тоже…» – ещё более сокрушается мой сосед, – «они ради денег на что угодно пойдут, у меня столько раз овец угоняли».
Днём позднее тот же ингуш в разговоре о нынешней ситуации на Кавказе не менее сокрушенно качает головой, характеризуя особенности национального характера чеченов: «Да, они – братья, да, они – близкие, но совсем – дикие, вся цивилизация – мимо, им только людей красть, скот угонять»….
Терпеливо слушаю, не соглашаясь и не возражая, в очередной раз убеждаюсь, какое болезненное и даже капризное это дитя, что называется казённым термином «межнациональные» отношения. А что касается степени дикости и меры цивилизованности, то эти понятия, представляются мне, по крайней мере, отсюда, сверхинтернациональными. Убедиться в этом не сложно. Достаточно провести … хотя бы один день в нашем бараке и обратить внимание, что в течение этого времени шныри-уборщики, как минимум, трижды подметают полы в бараке и всякий раз выносят громадные совки, полные сигаретных окурков, смятых бумажек и прочего мусора. То есть всего того, что обитатели барака регулярно, методично, глубоко осознанно бросают себе под ноги рядом со своими койками. Это не считая, устраняемых так же регулярно с помощью мокрой тряпки плевков и немалого количества сигаретного пепла. А население нашего барака более чем на девяносто процентов – славяне, мои братья, братья по вере, по историческому прошлому, по генной памяти. Все-таки действительно, дикость – понятие сверхинтернациональное, запредельно интернациональное, гиперинтернациональное и никаких комментариев и никакой полемики, по этому поводу быть просто не может.
***
Расхожий стереотип-трафарет. Труд в концлагерях Третьего рейха как символ унижения, как орудие убийства, как вид сверхжестокого наказания. Образ, вколоченный в сознание многих поколений, образ, усвоенный генной памятью миллионов, образ, ставший обязательной составляющей частью идеологии и политики сотен государств. Образ-эталон, не допускающий и толики сомнения, исключающий сам факт полемики, дискуссии, элементарного уточнения. Если свести всё ранее сказанное и всё абсолютно понятное к более лаконичному, получается что-то вроде: труд-унижение, труд-казнь, труд-пытка. Кажется, предельно насыщенная смыслом формула использования труда в тех самых ужасных лагерях того самого людоедского Третьего Рейха.
А если попробовать перенести эту формулировку из той страшной эпохи, из того античеловеческого государства в наше время – время торжества гуманизма и демократии, в наше государство – государство победившей (иногда так и хочется сказать – беснующейся) демократии? Интересные получаются параллели.
Унижение? Этого здесь хватает. Каждую смену, каждый выход. Унижение и обыск на входе и выходе с промки, и бесконечное тупое ожидание, связанное то с подвозом сырья, то с ремонтом станков. А ещё едкая духота летом (на вентиляции, понятно, сэкономили), лютая стужа зимой (цех, по сути, не отапливается), хамство со стороны мастеров (чего стоит уже ставшее почти анекдотом высказывание одного из них: «вы здесь не по договору, а по приговору»). Самая концентрированная порция унижения – получение зарплаты, точнее, знакомство с её размером, которое происходит, когда мы расписываемся в зарплатной ведомости. Узнавая о сумме начисленных денег, кто-то истерично хихикает, кто-то отчаянно матерится, в лучшем случае, брезгливо морщится. Я ещё не встречал ни одного арестанта, кто бы принимал определённую ему зарплату как должное. Самое время вспомнить, что труд здесь – дело добровольное. С учётом этого и горечь от всех унижений, получаемых в процессе этого самого труда, особенно ощутима. Плюс постоянный риск угодить в число списанных с промки (списывают легко, восстановиться очень трудно).
По большому счёту речь идёт не о разовых унижениях, которые можно считать (пусть для этого пальцев двух рук будет мало). Речь идёт о глобальной стереосистеме, бездонной ёмкости унижений, в которой барахтается каждую смену всякий, выходящий на промку.
Труд как казнь. И тут всё понятно, всё близко, всё на поверхности. Достаточно зайти в ангар, что считается нашим рабочим местом, и вдохнуть воздух, которым мы дышим каждую смену. Этот воздух настоен на запахах плёнки и мешков, изготовленных из полипропилена, полиэтилена и прочей химической гадости. Не уверен, можно ли вообще работать с этими материалами без особого снаряжения (респираторов, спецодежды и т.д.), но уверен на двести процентов – в любом случае работа с этими материалами здоровья не прибавляет. Чем не казнь, медленная и методичная? Разве есть статистика, какие хронические болезни приобретают работающие здесь люди, чем они болеют сразу по выходу на свободу, и от чего часто умирают, едва получив эту самую свободу?
Труд как пытка. Никаких сенсаций, никаких открытий. В ситуации, когда труд выступает и как медленная казнь, и как изощрённое унижение, пытка тут как тут. Концентрированное унижение (о котором уже сказано), разве не пытка? И медленная, растянутая на весь срок с переходом на вольный период биографии, казнь – разве не пытка?
И ладно (не боюсь повториться), если бы всё это относилось к труду обязательному, принудительному, на который поднимали бы пинками и гнали палками. Напоминаю и подчёркиваю, речь идёт о труде добровольном, к которому стремятся, за право на который борются (а как иначе, ведь без трудоустройства и условно-досрочное освобождение практически невозможно, да и в четырёх стенах барака без выхода на работу попросту с ума сойти запросто можно).
Кстати, здесь всё, что касается труда и работы, ещё не так плохо. В других лагерях, судя по просачивающейся сюда информации, ещё хуже. Выходит, надо радоваться тому, что имеем. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ
Бхагавад Гита. Новый перевод: Песнь Божественной Мудрости
Вышла в свет книга «Бхагавад Гита. Песнь Божественной Мудрости» — новый перевод великого индийского Писания, выполненный главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это первый перевод «Бхагавад Гиты» на русский язык с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала. (Все прочие переводы, даже стихотворные, не были эквиритмическими.) Поэтому в переводе Давыдова Песнь Кришны передана не только на уровне интеллекта, но и на глубинном энергетическом уровне. В издание также включены избранные комментарии индийского Мастера Адвайты в линии передачи Раманы Махарши — Шри Раманачарана Тиртхи (свами Ночура Венкатарамана) и скомпилированное самим Раманой Махарши из стихов «Гиты» произведение «Суть Бхагавад Гиты». Книгу уже можно купить в книжных интернет-магазинах в электронном и в бумажном виде. А мы публикуем Предисловие переводчика, а также первые четыре главы.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Итак, проект Олега Давыдова "Места Силы / Шаманские экскурсы", наконец, полностью издан в виде шеститомника. Книги доступны для приобретения как в бумажном, так и в электронном виде. Все шесть томов уже увидели свет и доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Карл Юнг и Рамана Махарши. Индивидуация VS Само-реализация
В 1938 году Карл Густав Юнг побывал в Индии, но, несмотря на сильную тягу, так и не посетил своего великого современника, мудреца Раману Махарши, в чьих наставлениях, казалось бы, так много общего с научными выкладками Юнга. О том, как так получилось, писали и говорили многие, но до конца никто так ничего и не понял, несмотря даже на развернутое объяснение самого Юнга. Готовя к публикации книгу Олега Давыдова о Юнге «Жизнь Карла Юнга: шаманизм, алхимия, психоанализ», ее редактор Глеб Давыдов попутно разобрался в этой таинственной истории, проанализировав теории Юнга о «самости» (self), «отвязанном сознании» и «индивидуации» и сопоставив их с ведантическими и рамановскими понятиями об Атмане (Естестве, Self), само-исследовании и само-реализации. И ответил на вопрос: что общего между Юнгом и Раманой Махарши, а что разительно их друг от друга отличает?
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
Вы можете