Предисловие от редакции Peremeny.ru

Олег Давыдов известен читателям Перемен в первую очередь по колонкам, в которых публиковались его работы "Места Силы" и "Шаманские экскурсы". Текст, предлагаемый сегодня, написан для французского журнала «Синтаксис», где и был опубликован в 1990 году. Однако ни в России, ни в Интернете никогда не появлялся. Между тем, анализ российской мифологии, каковой является русская классическая литература 19-20 веков, позволяет достаточно ясно понять то, что происходит и со страной, и с каждым из ее жителей в обыденной жизни. Ибо мифы – суть ментальные структуры, формирующие общеизвестные (изучаемые в средней школе) тексты и саму обыденность существования. Одним из самых значимых произведений российского мифологического цикла является «Война и мир». Роман наполнен мифами, продолжающими действовать во всех сферах жизни еще и сегодня. В тексте Олега Давыдова эти мифы слегка препарированы (для лучшего понимания ныне живущих читателей), но излагаются в основном словами Льва Толстого (нигде, впрочем, не закавыченными). Итак...

ВОЙНА И МIРЪ

...необходимо отказаться от сознаваемой свободы и признать не ощущаемую нами зависимость.

Этими словами завершается наша отечественная «Илиада», как называл свой роман Лев Толстой. Такая концовка наводит на мысль, что и весь роман понадобился только затем, чтобы стать пьедесталом для утверждения императива зависимости. И хотя Толстой вряд ли хотел призвать читателей к рабству, вывод все-таки налицо: необходимо отказаться... Но этот вывод не следует с логической необходимостью из предшествующих ему глубокомысленных рассуждений автора. Этот вывод впрямую не следует и из человеческих убеждений Льва Николаича. Откуда же он? Скорей всего, вывод этот – зловещий каприз российской эпической музы, от которой наш русский Гомер был несомненно зависим. Посмотрим же свободным и трезвым взглядом на некоторые плоды этой зависимости (вдохновения).

Часть первая. Вариации на тему BESUCH

Париж, 2 апреля 1790.
Я в Париже! Эта мысль производит в душе моей какое-то особенное, быстрое, неизъяснимое приятное движение... Я в Париже! - говорю сам себе и бегу из улицы в улицу... Вдруг останавливаюсь, на все смотрю с отменным любопытством: на домы, на кареты, на людей. Пусть любопытство мое насыщается, а после будет время рассуждать, описывать, хвалить, критиковать. Теперь замечу одно то, что кажется мне главною чертою в характере Парижа: отменную живость народных движений, удивительную скорость в словах и делах. Парижский житель хочет всегда отгадывать – вы еще не кончили вопроса, а он уже сказал ответ свой, поклонился и ушел.

Москва, декабрь 1976.
Пожалуй, французы действительно считают себя самыми проницательными отгадчиками. Я, помню, в далекие советские годы был знаком с одной француженкой. Ее звали Доминик. Она не показалась мне особенно красивой, но она была остроумна. Точней, остроумны, видимо, были те, кто прислал ее сюда. Сама-то она была только голубкой, принесшей нам весть: микрофильм с какой-то троцкистской брошюркой. Послание это было свернуто в маленькую трубочку и запаяно в непромокаемый материал – так что нетрудно догадаться, в каком именно потаенном месте пересекло оно границу. Доминик несомненно чувствовала себя богородицей этого троцкистского логоса. Я же чувствовал себя самым настоящим Иродом, когда среди грязи какой-то свалки, зажигая гаснущие на ветру спички, уничтожал злосчастную пленку, ради которой бедная девушка натерпелась, наверно, немало страху на таможне.

Москва, май 1987.
Доминик приезжала, впрочем, не ко мне, а к одному моему тогдашнему приятелю. Он, между прочим, тогда был человек православный и славянофил. Правда, было время, он мне говорил: православие – это только прикрытие, а нам важно действовать. То есть, он не был еще вполне славянофилом, а был слегка новым левым. В 68-м году он был ушиблен докатившейся до нас из Парижа волной. Как следовало из газет – разбушевалась мелкобуржуазная стихия. И мой приятель стилизовался под эту стихию. Этот комсомолец носил тертые джинсы, длинные патлы, сандалии на босу ногу и очки в железной оправе. Разговоры вел о хиппианстве, контркультуре и о свободе. Но постепенно стал понимать, что свобода может быть только внутренней. Сделав шаг от Сартра к Бердяеву, он стремительно славянофилел. Укрепившись в «русской идее», решил сделать себе имя на Западе. Чтобы здесь его не могли пальцем тронуть. И одновременно упражнялся в аскезе, готовясь в тюрьму. Он не ошибся – его посадили. Во время чтения приговора он разбил очки и попытался покончить с собой путем вскрытия вены осколком стекла, сквозь которое смотрел на мир. Это было артистичное, но заведомо безнадежное покушение. Потом его опустили в связи с перестройкой и гласностью.

Ясная Поляна, 14 марта 1861.
Ситуация оттепели в нашей стране периодична. Это у нас такая календарная мифология об умирающем и воскресающем боге. Когда в 1856 г. умер император Николай 1, получился катарсис. Граф Лев Николаевич Толстое в наброске своем «Декабристы» сообщает, что в это время была перестройка и все россияне как один человек находились в неописанном восторге. Состояние, два раза повторившееся для России в ХIХ столетии: в первый раз, когда в 12-м году мы отшлепали Наполеона I, и во второй раз, когда в 56-м нас отшлепал Наполеон III. Великое незабвенное время возрождения русского народа. И, конечно же, перестройка сопровождалась гласностью: появились журналы под самыми разнообразными знаменами – журналы, развивающие европейские начала на европейской почве, но с русским миросозерцанием, и журналы исключительно на русской почве, развивающие русские начала, однако с европейским миросозерцанием. Вполне очевидно, что речь у Толстого идет о славянофильстве и западничестве, но нелегко различить – где здесь что? Дается трехместное определение – почва, начала, миросозерцание. То есть, если Р – русский, а Е – европейский, то можно соответственно обозначить эти движения как ЕЕР и РРЕ. Но ведь возможны и ЕРЕ и РЕР… и так далее – всего восемь сочетаний. Вот какое разнообразие общественных движений возможно в России, и из них лишь одно чисто русское – РРР.

Ясная Поляна, июль 1868.
Лев Николаич хотел написать роман «Декабристы», а получилась у него «Война и мир». Этот последний роман объясняет, как из клубления разных влияний родились две структуры – ЕЕР и РРЕ. Только дело, конечно, не в западничестве и славянофильстве, а в действительных силах, стоящих за ними и движущих жизнью в России. Дело в двуглавом орле, каковым и является до сих пор русский человек. Причем, одна голова даже толком не знает, что думает другая. Вот почему, когда я начинаю действовать, получается какая-то невообразимая путаница взаимоисключающих движений. Я собирался описать свои впечатления от Франции, а получается, что пишу о том, как сделан роман «В и М».

Он был сделан так, как старая женщина вяжет чулок: «Готово-готово», – послышался радостный вопль маленькой Наташи. Это были два чулка, которые по одному ей известному секрету парка-праматерь Анна Макаровна сразу вязала на спицах, и которые она всегда торжественно, при детях вынимала один из другого, когда чулок был довязан. Ну, Лев Николаич, раз, два... и на счет три вдруг в эпилоге являются два симметричных семейства: Пьер Безухов женат на Наташе Ростовой, а Николай Ростов – на Марье Болконской. Это и есть два полурусских, но разных устройства – ЕЕР и РРЕ, – которые отныне будут действовать в русской социальной мифологии. Лев Толстой дал имена этим двум родственным фратриям, оформил их, пустил в оборот, написал теогонию. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ >