Не прошло и трех дней, как добрел я вновь до двора Яги. Местные жители Горыни вообще уже не обращали на меня внимания – прописался. Баба-Яга что-то готовила; запах из печи – пальчики оближешь! И поведал я хлопотунье о лютой битве с мохнатой бабой. И о том, как не поднялась у меня рука цветок выкорчевать. Не знал ведь с какой стороны и подойти к нему, чтоб от восхищения не засмотреться, а не то чтоб землю под ним рыть! Красота-то ведь какая! И как окапывать его неизвестно: по ходу солнышка, али насупротив. Умилилась Яга, распереживалася:
- Устал, - заботится, - намаялся! Надо б тебе с дороги баньку истопить по-черному?
- Недосуг мне, красавица. Укажи лучше клубку, чтоб дорогу обратно казал, да меня слушался! А то бежит себе, куда вздумается.
- Ну хоть настоечки выпей, родимый!
- Расслаблюсь я с настоечки, разомлею. Вот принесу тебе цветочек аленький, тогда и выпьем на радостях.
- Копытень ты европейский, зверобой ты продырявленный, - эх и внезапно ж настроение у Яги переменилось. И начала она поносить меня на грани истерики, и слова свои грубые жестами старорусскими сопровождала. Особенно порадовало меня, что все волки и медведи теперь в лесу мои будут. Делать им больше нечего!
Оказалось, что к Кощею уже вышло из лесу некое чучело в мужском образе и цветочек в руках сжимало. Отобрали у него цветочек бережно: весь полуживой – один лепесток на честном слове держится, остальные еле мерцают. Кощей вопрошает чучело, а оно молчит или говорит быстро и неразборчиво. А посмотреть и на мужика странного и на цветочек я хоть сейчас могу. Только пообещать пришлось, молчать при этом, а Ягу не вспоминать боле не плохим, ни добрым словом, ни ныне, ни присно, ни вовеки веков. А на Марью мою (язык не поднимается повторить адресованное любимой прилагательное Яги), дескать, средняя княжна порчу навела. Просила она зелья приворотного на мужичка покрупнее, не на тебя ли? Не дала. Тогда она на девку средство спросила я и научи ее. Я этих девок с Молочной реки с кисельными барышнями страсть не люблю. Поперек живота всю дорогу стоят.
- Хоть на том спасибо добрая баба Яга!
- Иди, иди, язык до задницы доведет!
И не отдал я Яге сапоги, в них ушел. Подойдя к праздничной поляне, я уже издали заметил оживленное движение. Мужики таскали дрова и дубины, женки хворост, отроки бересту. Мне уже приходилось видеть здесь праздник по поводу удачной охоты: зверей жарили целиком на большом костре. Некий «швайнфест» или, как я читал на московском кабаке, фестиваль баранины. Может пчела к ним вернулась?
Когда я подошел поближе, то обнаружил, что жарить они собираются московского члена писателей. Его лицо на костре приобрело изысканный оливковый оттенок. Он был привязан к опаленной временем сосне и что-то бессвязно и неразборчиво быстро говорил, может быть обращался к потомкам. Поленья вокруг него были дубовыми. Это хорошо. Дуб – дерево мужчины, его пламя очищает воина.
- За что вы его? – обратился я Кущею, руководившему церемонией.
- Цветок он выкопал золотой. Я таких с корнем истреблял и впредь выводить буду! Слышишь, земля стонет – аж слезы просятся!
- Природу любите?
- Цветок тот стержень – сила и красота земли русской! Не ромашка гадальная! Из Киева его привезли, с ним и в пропасть прыгали. А может и не только русской земли это средоточие. У половцев вчера три кобылицы здоровых слегли. Они на мясо их пустили по случаю тризны.
- Оживлять потом не думаете?
- Мыслим пепел его развеять над поганым прудом! Пусть кто хочет, льет туда хоть живую воду, хоть мертвую!
Пока я недоуменно раздумывал на тему, чего это мы накосорезили, Кущею подали факел. Лица вокруг были торжественными и строгими, что вообще редко бывало: веселый у нас народ или злой по будням. О, костры нашей юности, как много сожжено в вас… Кущей подошел к черно-желтой сосне и сказал:
- Что-нибудь хочешь сказать перед смертью, гость московский, али наговорился уже?
- Это он цветок выкопал! – глядя на меня, сказал перед смертью Ольховский.
- Что скажешь, Володя?
- Тебе, Кущей, нес, думал порадуешься, поднесешь мне медов стоялых. Ныне в Москве такой обычай: уважаемым мужам цветы дарить…
- Как смел ты, собачье зелье, ночной тать, напасть на золотой цветок и вырыть его!?
И ударил меня злой Кощей десницей каменной. Сшиб с ног усталых. И вскочил я и бросился на него, да куда там. Через семнадцать мгновений, может менее, я лежал на земле, глядя в бескрайнее небо подбитым глазом, а на груди моей стояла нога Кощеева, и меч его висел надо мной! Из предложенных мне живота или смерти я, не будучи самураем, позорно выбрал живот…
- А об этом мы еще поразумеем…
И стали Кощей с соратниками разуметь, какой казнью нас казнить… Иль в кипятке искупать иль чудо-дерево сквозь нас прорастить, или к Змею-Горынычу привязать, пока в реке купается. Добрый Еруслан предложил позвать Наилю и отдать меня ей на усладу телесную (причем тут казнь?) – скольких она уж насмерть залюбила. Обсуждался и вариант зашить нас в заячьи шкурки и отдать русалочкам.
- А может к Черному Брону их отправить? – предложил Кущей, когда фантазия злых героев начала иссякать, - в долгу мы ведь перед Владимиром за меч-кладенец, одной кобылкою не откупишься. Да и другой вроде россиянин, то есть русский, но не русский душою… Что-то не о том я…
- К Брону, истинно глаголешь, в закрома их, не чужие ведь – русские люди! Да лучше убить обоих, чем к Наили, – закричали все наперебой, вместе с писателем, поддержавшим решение совещания голосом и подрумяненным цветом лица.
- Что ж недруги, раз так, поедете в закрома Родины, - подытожил Кощей. – Проверите там, все ли в порядке. А то по некоторым приметам, еще до вашего злодейства полученным, скудеть они стали. Вернетесь, встретим вас как братьев песней величальной.
- Так пусть напоследок хоть с Наилей в хоровод вступят, - вмешался Еруслан, - хоть порадуются перед гибелью!
- Только есть одна беда, - Кощей не обратил внимания на выступление Еруслана, - сторожит те закрома Черный Брон. Никого он не слушается, рубит любого, кто пройдет к ним сквозь лабиринт. Так у нас с Князем оговорено в века незапамятные, когда Иван-Дурак тут бесчинствовал.
- И как же нам быть, в связи с этим?
- Убивать его сразу не надо, да и не получится, отдадите бересту, что дам с собой. Грамоте он никакой не обучен, да может на слово поверит…
Бхагавад Гита. Новый перевод: Песнь Божественной Мудрости
Вышла в свет книга «Бхагавад Гита. Песнь Божественной Мудрости» — новый перевод великого индийского Писания, выполненный главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это первый перевод «Бхагавад Гиты» на русский язык с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала. (Все прочие переводы, даже стихотворные, не были эквиритмическими.) Поэтому в переводе Давыдова Песнь Кришны передана не только на уровне интеллекта, но и на глубинном энергетическом уровне. В издание также включены избранные комментарии индийского Мастера Адвайты в линии передачи Раманы Махарши — Шри Раманачарана Тиртхи (свами Ночура Венкатарамана) и скомпилированное самим Раманой Махарши из стихов «Гиты» произведение «Суть Бхагавад Гиты». Книгу уже можно купить в книжных интернет-магазинах в электронном и в бумажном виде. А мы публикуем Предисловие переводчика, а также первые четыре главы.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Итак, проект Олега Давыдова "Места Силы / Шаманские экскурсы", наконец, полностью издан в виде шеститомника. Книги доступны для приобретения как в бумажном, так и в электронном виде. Все шесть томов уже увидели свет и доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Карл Юнг и Рамана Махарши. Индивидуация VS Само-реализация
В 1938 году Карл Густав Юнг побывал в Индии, но, несмотря на сильную тягу, так и не посетил своего великого современника, мудреца Раману Махарши, в чьих наставлениях, казалось бы, так много общего с научными выкладками Юнга. О том, как так получилось, писали и говорили многие, но до конца никто так ничего и не понял, несмотря даже на развернутое объяснение самого Юнга. Готовя к публикации книгу Олега Давыдова о Юнге «Жизнь Карла Юнга: шаманизм, алхимия, психоанализ», ее редактор Глеб Давыдов попутно разобрался в этой таинственной истории, проанализировав теории Юнга о «самости» (self), «отвязанном сознании» и «индивидуации» и сопоставив их с ведантическими и рамановскими понятиями об Атмане (Естестве, Self), само-исследовании и само-реализации. И ответил на вопрос: что общего между Юнгом и Раманой Махарши, а что разительно их друг от друга отличает?
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
Вы можете