Велимир Хлебников — это культ, и не поп-культ, как может показаться на первый взгляд, а культ узкоконфессиональный. Но благодаря этому сейчас, больше века спустя, ясно: он оказался самым долгоиграющим поэтом из плеяды российских гениев, заявивших о себе в начале двадцатого века. Великих имён та эпоха оставила множество. Но с Хлебниковым случилась особая история.
У Хлебникова тьма фанатов. Ни один из поэтов Серебряного века не получил такого числа исследователей и внимательных почитателей, как он. Секрет здесь вот в чём: наследие Хлебникова представляется столь сложным и многогранным, что для его постижения требуется гораздо больше интеллектуальных ресурсов, чем для изучения творений Маяковского или какого-либо другого поэта. Велимир в своих безумных дерзаниях вылетал далеко за рамки литературы (некоторые поэты — например, Георгий Иванов, — вообще не считали его достойным внимания поэтом). Он был больше, чем поэт, больше, чем литератор. Поэтому литературоведы и искусствоведы просто не обладают достаточным инструментарием для полного анализа его трудов, и к делу подключаются математики, физики, историки, лингвисты, психологи, философы… Часто — самые неортодоксальные из них, работающие на грани фола (а то и за гранью).
Часто исследования творчества Хлебникова принимают сугубо специальные, узкопрофессиональные (и даже порой «конфессиональные») формы, а рядовой массовый читатель как не читал Хлебникова (в отличие от того же Маяковского), так и не читает. Потому что для массового читателя тексты Хлебникова сложны, не всегда понятны и вообще — слишком уж нетрадиционны.
Большинству образованных людей известны ставшие хрестоматийными «Кузнечик», «Бобэоби», «Смехачи» и, может быть, сверхповесть «Зангези». Плюс-минус пара стихотворений. Ну и два-три термина, которые обычно используют для разговора о поэзии Хлебникова: «словотворчество», «заумь», «мифотворчество», «будетлянин». Остальное – удел специалистов и поклонников. Которых немало, и которые, как уже было сказано, гиперактивны (вот, например, несколько ссылок на собрания трудов разной степени продвинутости, посвященных Хлебникову: раз, два, три, четыре).
Сначала Хлебников был близок к символистам – посещал «башню» Вячеслава Иванова и «Академию стиха» при журнале «Аполлон». С символистами его роднило увлечение славянской мифологией, историей, эксперименты в области формотворчества (свободный стих, ритмизованная проза). Но вскоре становится ясно, что он вовсе не символист. При всем внимании к прошлому, он слишком ориентирован на будущее… Впрочем, футуристом его тоже до конца назвать нельзя. Во-первых, он не пользовался этим термином, предпочитая собственный неологизм «будетляне», а, во-вторых, его идеи сильно выходили за рамки каких бы то ни было условностей (к числу которых, несомненно, принадлежит деление поэзии на группы и движения).
Теснее всего он общался с Вячеславом Ивановым, Давидом Бурлюком и с Маяковским. Все трое не сомневались в гениальности Хлебникова. Вспоминает Николай Асеев: «Вяч. Иванов признавал, что творчество Виктора Хлебникова – творчество гения, но что пройдет не менее ста лет, пока человечество обратит на него внимание… Когда я спросил его, почему он, зная, что уже есть гениальный поэт, не содействует его популярности (в это время отзыв В. Иванова был обеспечением книги на рынке) и не напишет, что творчество Хлебникова — исключительно, В. Иванов с загадочной улыбкой ответил: “Я не могу и не хочу нарушать законов судьбы. Судьба же всех избранников — быть осмеянными толпой ”».
Всех, кто с ним сталкивался, он поражал. Одних – своей рассеянностью, других – своим талантом. Замечательно впечатление Бенедикта Лифшица от одного только вида хлебниковских рукописей. Он рассказывает о них как о беспорядочном ворохе разноформатных бумаг, бумажек и обрывков самого неожиданного происхождения (вплоть до вырванных из бухгалтерской книги). На них мельчайшим бисерным почерком в разных направлениях разлетались, перекрывая одна другую, записи самого разнообразного содержания. Столбцы слов, даты исторических событий, математические формулы, черновики писем, собственные имена, колонны цифр. Во всем этом с большим трудом можно было угадать элементы организованной речи.
«То, что нам удалось извлечь из хлебниковского половодья, - пишет Лифшиц, - кружило голову, опрокидывало все обычные представления о природе слова. <…> Все мое существо было сковано апокалиптическим ужасом. <…>, ибо я увидел воочию оживший язык.
Дыхание довременного слова пахнуло мне в лицо.
И я понял, что от рождения нем.
Весь Даль с его бесчисленными речениями крошечным островком всплыл среди бушующей стихии.
Она захлестывала его, переворачивала корнями вверх застывшие языковые слои, на которые мы привыкли ступать как на твердую почву.
Необъятный, дремучий Даль сразу стал уютным, родным, с ним можно было сговориться: ведь он лежал в одном со мною историческом пласте и был вполне соизмерим с моим языковым сознанием.
А эта бисерная вязь на контокоррентной бумаге обращала в ничто все мои речевые навыки, отбрасывала меня в безглагольное пространство, обрекала на немоту. Я испытал ярость изгоя и из чувства самосохранения был готов отвергнуть Хлебникова. Конечно, это был только первый импульс.
Я стоял лицом к лицу с невероятным явлением.
<…> Процесс, мыслившийся до сих пор как функция коллективного сознания целого народа, был воплощен в творчестве одного человека. <…> Обнажение корней, по отношению к которому поражавшие нас словоновшества играли лишь служебную роль, было и не могло быть ничем иным, как пробуждением уснувших в слове смыслов и рождением новых. Именно поэтому обречены на неудачу всякие попытки провести грань между поэтическими творениями Хлебникова и его филологическими изысканиями.
<…> Во что превратилась бы вся наша живопись, если бы в один прекрасный день мы вдруг проснулись со способностью различать сверх семи основных цветов солнечного спектра еще столько же? Самые совершенные холсты утратили бы свою глубину и предстали бы нам графикой. Все живописные каноны пришлось бы создавать заново.
Слово, каким его впервые показал Хлебников, не желало подчиняться законам статики и элементарной динамики, не укладывалось в существующие архитектонические схемы и требовало для себя формул высшего порядка. Механика усложнялась биологией. Опыт Запада умножался на мудрость Востока. И ключ к этому лежал у меня в ящике письменного стола, в папке хлебниковских черновиков.
Путь Хлебникова был для меня запретен. Да и кому, кроме него, оказался бы он под силу?»
В декабре 1912 года появился программный сборник футуристов «Пощечина общественному вкусу». Тот самый, в котором впервые раздались призывы сбросить Пушкина и Лермонтова с парохода современности, и где были декларированы главные принципы нового искусства. Хлебников, разумеется, в этом поучаствовал. Но в 1915 году сказал: «Будетлянин – это Пушкин в освещении мировой войны, в плаще нового столетия, учащий праву столетия смеяться над Пушкиным 19 века. Бросал Пушкина «с парохода современности» Пушкин же, но за маской нового столетия».
Для самого Хлебникова программной была, скорее, изданная им в том же 1912 году книжица «Учитель и ученик». Там в форме диалога между учителем и учеником дан своего рода свод задач, которые поэт ставит перед собой и своим творчеством. Рассуждения о «внутреннем склонении слов» и кое-что о математическом исчислении законов, управляющих историческими событиями. В этом тексте Хлебников, опираясь на разработанный им метод прогнозирования, предсказывает, что в 1917 году произойдет очередное падение великого государства.
Более подробный свод своих вычислений Хлебников даёт в трактате «Доски судьбы» (который выглядел настолько дико, что его никто не хотел публиковать). Великая поэзия перемежается в этой книжке с дикой визионерской прозой и взрывается вихрем математических вычислений и невероятных таблиц, посредством которых Хлебников пытается преподнести человечеству открытые им законы времени.(<i> «Таким я уйду в века — открывшим законы времени» </i>, — писал он в одном из писем.)
По мнению Хлебникова, исторические события повторяются, как волны. Время циклично. Каждое определенное количество лет появляются в новых телах и культурах все те же личности, которые творят на новом витке истории все те же (но в новых формах) свершения. Например, себя он считал фараоном Эхнатоном, затем – Омаром Хайямом, а в предыдущем перерождении – Лобачевским.
«Законодательная деятельность» Хлебникова (он объявил себя «Королем Времени» и «Председателем Земного Шара», и писал «законы времени») была во многом, конечно же, литературной игрой. Но было в ней и много научного. Хлебников был прекрасно знаком с теорией относительности, а в университете учился на математика. В своих вычислениях – опирался на то, что пространство и время это не отдельные категории, а одна, цельная – «пространство-время». «Человек есть местовременная точка», – говорил он. И уточнял: «Жизнь есть частное числа дел и количества времени».
Основной тезис Хлебникова сформулирован в «Досках судьбы» так: «Я понял, что время построено на степенях двух и трёх, наименьших чётных и нечётных чисел. Я понял, что повторное умножение само на себя двоек и троек есть истинная природа времени... Там, где раньше были глухие степи времени, вдруг выросли стройные многочлены, построенные на тройке и двойке, и моё сознание походило на сознание путника, перед которым вдруг выступили зубчатые башни и стены никому неизвестного города... Я не выдумывал эти законы: я просто брал живые величины времени, стараясь раздеться донага от существующих учений, и смотрел, по какому закону эти величины переходят одна в другую, и строил уравнения, опираясь на опыт».
Там же Хлебников приводит огромное количество исторических примеров, призванных подтвердить правомерность этого "опытного закона степеней двоек и троек". К сожалению, во многих вычислениях при внимательном рассмотрении обнаруживаются ошибки. Но это ничуть не умаляет величину поэтической интуиции Хлебникова. Ведь то, о чем он говорил (концепция «пространство-времени», волновая природа времени и тому подобные вещи) сейчас стало вполне общепризнанной частью физической науки (например, работы Кондратьева и Чижевского по волнообразным колебаниям социальных сред и другие родственные теории, о которых на Переменах подробно рассказывал Олег Доброчеев).
На языке науки то, чем пытался заниматься поэт Хлебников, называется спектральным анализом, то есть – выявлением подобий (в данном случае – в истории). Основанное на этом методе прогнозирование сейчас активно практикуется физиками. Ученые обнаруживают циклические закономерности, проявляющиеся в самых разных средах, и, анализируя эти закономерности, выводят прогнозы, которые часто поражают своей точностью (собственно, еженедельно публикуемый на Переменах Календарь Перемен основан как раз на этом методе). Просто Хлебников пытался выразить все это слишком поэтически: «Язык человека, строение мяса его тела, очередь поколений, стихии войн, строение толп, решетка множества его дел, самое пространство, где он живет, чередование суши и морей – все подчиняется одному и тому же колебательному закону».
При этом филология, история и математика никогда не были для него чем-то отделенным от поэзии. Все это было тесно переплетено в спонтанных озарениях. И именно это ставит на рискованную грань между безумием и дерзостью любую попытку всерьез рассматривать его историософские концепции и «законы времени» с научных позиций. Однако совсем не замечать этой части деятельности Хлебникова и видеть в нем исключительно автора гениальных стихотворений тоже не вполне правильно. Ведь легендарные словотворческие и мифотворческие свершения, на которых держатся почти все его стихи, имеют один общий корень с его математическими построениями.
Этот корень – попытка открыть всеобщий закон мировой жизни, который позволил бы человеку ощутить свою тождественность со вселенной, уничтожить иллюзорную границу между временем и пространством и познать будущее в настоящем. Настоящее при таком подходе одновременно вмещает в себя и прошлое, и будущее. Что и нашло свое отражение в футуристической концепции преодоления времени. Как писал Маяковский, «Слушайте! / Из меня / слепым Вием / время орет: / Подымите / подымите мне / веков веки!»
Отсюда и интерес к прошлому, к архаике, к мифологии и фольклору, к корням слова и живому взаимодействию с ними. Отсюда и штудирование сборника Афанасьева и странные, на первый взгляд хаотичные путешествия Хлебникова по России. «Словотворчество – враг книжного окаменения языка и, опираясь на то, что в деревне около рек и лесов до сих пор язык творится, каждое мгновение создавая слова, которые то умирают, то получают право бессмертия, переносит это право в жизнь писем», - писал Хлебников в еще одном программном своем тексте – «Наша основа» (пожалуй, самом простом и отлично подходящем для начала знакомства с его теориями).
Стоит добавить, что, в конце концов, Хлебников, по-видимому, все-таки открыл для себя этот всеобщий закон мировой жизни и растворился во времени и мифах, которые сам же и оживил. А та постоянная активность, которую проявляют сейчас его внимательные читатели (таких читателей нет больше ни у одного поэта), делает его самым долгоиграющим и культовым поэтом серебряного века и неизменно укрепляет мифологическое поле вокруг Председателя Земного Шара и Короля Времени.
Бхагавад Гита. Новый перевод: Песнь Божественной Мудрости
Вышла в свет книга «Бхагавад Гита. Песнь Божественной Мудрости» — новый перевод великого индийского Писания, выполненный главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это первый перевод «Бхагавад Гиты» на русский язык с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала. (Все прочие переводы, даже стихотворные, не были эквиритмическими.) Поэтому в переводе Давыдова Песнь Кришны передана не только на уровне интеллекта, но и на глубинном энергетическом уровне. В издание также включены избранные комментарии индийского Мастера Адвайты в линии передачи Раманы Махарши — Шри Раманачарана Тиртхи (свами Ночура Венкатарамана) и скомпилированное самим Раманой Махарши из стихов «Гиты» произведение «Суть Бхагавад Гиты». Книгу уже можно купить в книжных интернет-магазинах в электронном и в бумажном виде. А мы публикуем Предисловие переводчика, а также первые четыре главы.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Итак, проект Олега Давыдова "Места Силы / Шаманские экскурсы", наконец, полностью издан в виде шеститомника. Книги доступны для приобретения как в бумажном, так и в электронном виде. Все шесть томов уже увидели свет и доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Карл Юнг и Рамана Махарши. Индивидуация VS Само-реализация
В 1938 году Карл Густав Юнг побывал в Индии, но, несмотря на сильную тягу, так и не посетил своего великого современника, мудреца Раману Махарши, в чьих наставлениях, казалось бы, так много общего с научными выкладками Юнга. О том, как так получилось, писали и говорили многие, но до конца никто так ничего и не понял, несмотря даже на развернутое объяснение самого Юнга. Готовя к публикации книгу Олега Давыдова о Юнге «Жизнь Карла Юнга: шаманизм, алхимия, психоанализ», ее редактор Глеб Давыдов попутно разобрался в этой таинственной истории, проанализировав теории Юнга о «самости» (self), «отвязанном сознании» и «индивидуации» и сопоставив их с ведантическими и рамановскими понятиями об Атмане (Естестве, Self), само-исследовании и само-реализации. И ответил на вопрос: что общего между Юнгом и Раманой Махарши, а что разительно их друг от друга отличает?
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
Вы можете