Писатели любят говорить: рецензии я никогда не читаю. Не верьте, читают. Но и не подозревайте их в лживости или заносчивости: это чаще всего идет от обиды, от горького опыта, от знания того, что от критиков ничего хорошего ждать не приходится.
Во-первых, сами критики рецензируемые ими книги сплошь и рядом не читают. Представьте себе какую-нибудь смазливую девицу только-только из, скажем, ГИТИСа, где ее обучали театральной критике. Она попадает по блату на работу в какой-нибудь еженедельник, для которого должна не смотреть спектакли, а в каждый номер давать мозаику коротких отзывов на книжные новинки. У нее и так-то много своих дел – от любовных и театральных до шопинга, – а тут нужно обозревать до пяти книг в неделю. Неужели же в ее силах эти книги хоть пролистать? В результате из-под ее пера выходит несусветная чушь, дезориентирующая читателей.
Но это – чернорабочие критического цеха. На втором месте по значимости – эти же самые девицы, но повзрослевшие и уже обретшие некий вес: им заказывают пространные рецензии. Чаще всего, эти рецензии еще вреднее для автора, чем небрежные случайные отзывы. Потому что они всегда и без исключения – разоблачительны. Исключения, впрочем, иногда бывают, их делают для своих знакомых и родственников, коли те сочинительствуют, но все остальные авторы – однозначно и заведомо враги. Враги уже хотя бы потому, что в круг родственников не попадают, а читать их приходится, причем за мелкие деньги.
Здесь налицо недобросовестное использование служебного положения – это во-первых. Имеют место и неудовлетворенные собственные авторские амбиции и жажда самоутверждения за счет рецензируемых авторов. И к тому же почти неизбежное раздражение от того, что всем этим вообще приходится заниматься. Если этот психологический набор был бы, скажем, у хирурга, то число летальных исходов на его операционном столе приближалось бы к ста процентам. Иначе говоря, те люди, которые занимаются литературной критикой – подчас умные и осведомленные, – не любят свою работу и настроены волюнтаристски. То есть они практически профессионально непригодны. Такие критики вольно или невольно искажают картину так называемого литературного процесса, то есть наносят литературе объективный вред.
Наверху этой критической иерархии – критики с именем. Эти уже пишут только пространные обзоры. Они весьма прихотливо собирают свои коллекции, составляют обоймы писательских имен, выстраивают иерархии. Свои комбинации они подчас проводят вполне шулерски, передергивая и тасуя колоды по своему усмотрению, вне каких-либо правил. Но тщеславие заставляет писателей радоваться, когда они видят свое имя в наборе других имен. Потому что эти калиостро от литературной критики вводят их в оборот.
К сожалению, можно при усилии памяти назвать лишь два-три критических имени, обладатели которых ведут свое дело добросовестно. Они приближаются по своим методам к исследователям, скажем, к немногочисленным западным славистам. А добросовестный исследователь всегда любит свой предмет. Но примеры любви на наших просторах – единичны. И отнюдь не только в садах изящной словесности.
Враг самому себе
Но, разумеется, во всех своих неудачах автор должен в первую голову винить самого себя.
Во-первых, как правило, он тороплив и несамокритичен. У него нет ни усадьбы, ни ренты, он зависит от побочных заработков, крадущих время и силы; уже в силу одного этого наш автор – постоянно взвинченный невротик. Тороплив – значит, поневоле небрежен. Несамокритичен – значит, не замечает своих ошибок: текст, вдохновенно, как ему кажется, текущий из-под пера, ему очень нравится, и может пройти много лет, когда он вдруг устыдится собственной давней книги.
Во-вторых, писателям свойственно переоценивать свои силы и возможности и зачастую ставить перед собой задачи, весьма трудно разрешимые. Это случается даже с очень большими писателями, прославленными и признанными: после многих достижений они, скажем, берутся за многотомную историческую эпопею, завершить которую им не дано. Что уж говорить об авторах более скромного дарования, которые то и дело замахиваются на литературный замысел, который им не по плечу.
В-третьих, и это только по видимости противоречит сказанному: писатели, как правило, люди крайне неуверенные в себе. Поддержки – см. выше – им ждать неоткуда и не от кого, и они остаются один на один со своими рефлексиями. Поучительны в этом смысле письма уже старого, с мировой известностью, Томаса Манна из Америки в Германию дочери. В них он советуется с молодой женщиной, не имеющей никакого литературного опыта, по поводу каждой главы своего нового и оказавшегося последним романа "Доктор Фаустус".
Писательская неуверенность чаще всего принимает форму сомнений в собственном даре. Перед самоубийством Есенин писал:
И он будет читать ей Свою дохлую, томную лирику
А сноб Набоков в старости обронил: "Что мой стиль – замороженная клубника".
Сомнения подобного рода могут быть преходящи, их способен развеять один-единственный ободрительный отзыв – такое тоже случается, – но подчас они принимают форму тяжелой депрессии, и развязка подчас бывает трагична.
Немного о мусоре
Но мы живем нынче на куче мусора и отлично приспособились. Мы стали потихоньку забывать давние времена, когда интеллектуалы морщились от одного слова комикс, когда комедии Гайдая никому не пришло бы в голову считать шедеврами, а Белла Ахмадулина запрещала Пугачевой петь Мандельштама. Литература делилась на высокую и низкую, и никому не пришло бы в голову в солидном издательстве переиздавать Майора Пронина, хотя продвинутые интеллектуалы и коллекционировали уже тогда сталинских времен книги Павленко или Шпанова, как образцы самого отменного китча.
Много с тех пор воды утекло, и нынче такого рода эстетические притязания кажутся беспросветно старомодными. За эти годы над нами пронесся ураган концептуализма и постмодернистского энтузиазма, и после него оказались сломаны все ограды и повержены все пограничные столбы. Сами понятия вкус или стиль стали иметь новые значения, а над изящной словесностью стало принято посмеиваться.
Эстетика безобразного уравнялась в правах с эстетикой прекрасного, точнее – оттеснила последнюю, покушаясь и вовсе прикончить. Среди интеллектуалов вполне традиционной выучки стало модным теоретизировать по поводу мыльных опер, сериалов и мюзиклов. Смысл этих экзерсисов, грубо говоря, в том, что такого рода произведения много полнее говорят об эпохе, чем книги нобелевских лауреатов. Конечно, в этом есть доля снобизма, но под ним – тихий ужас непонимания, страх отстать от локомотива жизни, которую ведь надо принимать такой, как она есть. И оставаться тихо хныкающим в темном в углу интеллигентом.
Что ж, эстетическое восстание масс состоялось и результаты его необратимы; в куче трэша оказалось много и забавного. Книжные прилавки и лотки давно завалены глянцевым мусором, и это никого не смущает. Всяческая чушь улетает миллионными тиражами. Показательно на этом фоне выглядит одно выступление нашего главного интеллектуала-консерватора. Он говорил о том, что интеллектуальная литература неминуемо захлебнется в потоках трэша.
Но, поскольку массовая литература работает на открытиях, сделанных в лабораториях элиты, то представителям высокого искусства следует осваивать приемы трэша, чтобы под видом мусора втюхивать толпе свои заветные открытия. Конечно, все это не выдерживает критики, и никаких элитарных приемов литература трэша никогда не применяет, поскольку они ей противопоказаны.
Грубость – свойство мужского трэша, он, как футбол, способствует высвобождению агрессии. Женский же трэш способствует, скорее, высвобождению слез. Действие трэша в этом смысле напоминает потребление алкоголя: перепив, мужчины принимаются драться, а дамы – рыдать и биться в истерике.
О поголовной женской грамотности
Сегодня за перо взялись широкие женские массы. То ли виновата разносторонняя образованность российских дам, то ли повышение уровня повседневной жизни. Или семейный среднестатистический расклад дал толчок повсеместному расцвету женского творчества в современной России, когда детей мало, а мужей – еще меньше. А жилплощади, согласитесь, больше, есть, где приткнуться с компьютером.
Дамы нынче творят в самых разных жанрах. Кто-то переводит, кто– то наводит критику, кто– то сочиняет стихи и прозу, кто– то – драмы и комедии, кто– то редактирует газеты, а также тонкие и толстые журналы. Возникли даже специфические жанры в русской женской литературе: скажем, дамский детектив, то есть традиционный женский роман украшен детективной интригой. Или, если угодно, наоборот: традиционный детектив подается в форме дамского романа. В других областях искусств дамы тоже не сидят сложа руки, но самых непомерных высот наши женщины достигли именно в словесности.
Отчасти оно и понятно. Хорошо продающийся роман можно сочинять и за приготовлением борща, или беседуя с подругой по телефону, или глядя по телевизору познавательную программу. Фильм таким образом не снимешь, и картину маслом писать не с руки.
Женщину-автора отвлечь от сочинительства могут лишь какие-то чрезвычайные обстоятельства: скажем, маникюр или флирт. Причем второе – сомнительно, думаю, некоторые ухитряются предаваться словесному творчеству и в постели. Мужская ирония здесь неуместна. Потому что из отечественного чтива, появляющегося в наших книжных магазинах, именно романы, написанные женской рукой, становятся лидерами продаж.
И в смежных, недавно отнюдь не бывших женскими жанрах число женщин-журналистов неуклонно растет. Налицо тотальная феминизация русской письменной речи. Причем во всех без исключения письменных жанрах: от так называемой высокой литературы до коротких газетных заметок.
Пишущий мужчина нынче – анахронизм, если не сказать – извращенец. Своего рода трансвестит культуры. Он так себя и ощущает: перед тем, как навестить редакции, которыми руководят нынче в большинстве женщины, мужчина-автор хлопает для храбрости фужер коньяка, идет вдоль стенки бочком, еще в коридоре метров за десять до двери снимает вязаную шапочку, кланяется и заикается, отказывается от чая и потеет. Наверное, так себя ощущали мужчины-чудаки, мастера вышивки крестом, попадая на слет женщин-надомниц.
Пока женщины все крепче сжимают стило в руках, мужчины на письме зачастую впадают в томность, пишут вяло, заковыристо, как-то тоже бочком. Дамы рубят с плеча там, где мужчины подходят к главному ползком; в дамском романе, коли кто-то кого-то пришиб, то уже в первом абзаце.
Трупов пять-семь на небольшую повесть для дамы-сочинительницы – средняя норма, тогда как в мужской исповедальной прозе хорошо, если к концу помрет малохольный рефлектирующий герой автобиографического происхождения.
Последняя книга
Вы не раздумали браться за перо? Тогда напоследок – еще один аспект писательства. А именно пример авторов, которых до старости за глаза называют авторами одной книги. Не главной книги даже, но именно одной. Впрочем, как правило, такое случается с литераторами не профессиональными, ну, хоть с Иоанном Златоустом. Питаясь акридами и медом и не имея семейства, можно ведь и не думать о гонораре.
Другое дело – профессиональные литераторы. Как правило, писатели надуваются и куксятся, когда при них хвалят не их последнее по времени сочинение, но давнее. Ну, это было в молодости, это незрело, вяло возражает писатель, точно оправдывается. Он не изображает скромность, он маскирует самый страшный страх автора – страх исписаться. То есть он боится той ситуации, когда есть еще силы, при тебе навыки и писательская сноровка, ты накопил сумму приемов и приемчиков, худо-бедно выковал собственный почерк – собственный стиль не смогли создать некоторые даже очень известные авторы, – но писать не о чем, хоть тресни. Ничего более драматического с сочинителем стрястись не может.
А ведь примерами одной книги пестрят история литературы и писательские биографии. Конечно, у любого автора есть самая важная, самая трудная, самая яркая книга. Она как снежная вершина возвышается над его творческим пейзажем. Но крайне печальна писательская судьба, когда удача улыбнулась ему в первой половине жизни, а всю вторую половину он проводит в мучительных попытках повторить собственный успех.
Такова была судьба, к примеру, Юрия Олеши: после раннего романа «Зависть», он не написал ничего, приближенно похожего на эту книгу: занимался инсценировками, сценариями, и писал дневник под названием, для которого использовал старинный латинский девиз «Ни дня без строчки».
Набокова, который написал с десяток романов после своей самой известной книжки, всегда мучил успех «Лолиты», хоть он и говаривал, что, мол, моя девочка меня хорошо кормит. Да что там, Лев Толстой закончил «Войну и мир», когда ему было едва пятьдесят. И еще сорок лет жил под сенью этой великой книги. Беллетристику, которую он писал в старости, он не отдавал в печать. И его лучшая из поздних вещей «Хаджи Мурат» заставляет вспомнить и ранних «Казаков», и ту же знаменитую эпопею. Это очень огорчительно: повторяться…
Но приведем обратный пример: современник и соперник Толстого по славе Достоевский прочел гранки своего самого знаменитого и самого важного для него романа «Братья Карамазовы», хоть были и «Бесы», и «Преступление», за двадцать дней до смерти. «Мастер и Маргарита» – тоже пример редкостно удачной писательской судьбы. В этом смысле можно дать совет: не торопитесь прославиться, оставьте славу на потом. Распределяйте силы на дистанции. И тогда, быть может, лавры украсят ваши седины.
* * *
Все сказанное – очень бегло, но, тем не менее, приведя выше длинный ряд противопоказаний, автор питает слабую надежду, что эти предостережения кого-нибудь уберегут и не позволят ступить на скользкую дорожку сочинительства.
Бхагавад Гита. Новый перевод: Песнь Божественной Мудрости
Вышла в свет книга «Бхагавад Гита. Песнь Божественной Мудрости» — новый перевод великого индийского Писания, выполненный главным редактором «Перемен» Глебом Давыдовым. Это первый перевод «Бхагавад Гиты» на русский язык с сохранением ритмической структуры санскритского оригинала. (Все прочие переводы, даже стихотворные, не были эквиритмическими.) Поэтому в переводе Давыдова Песнь Кришны передана не только на уровне интеллекта, но и на глубинном энергетическом уровне. В издание также включены избранные комментарии индийского Мастера Адвайты в линии передачи Раманы Махарши — Шри Раманачарана Тиртхи (свами Ночура Венкатарамана) и скомпилированное самим Раманой Махарши из стихов «Гиты» произведение «Суть Бхагавад Гиты». Книгу уже можно купить в книжных интернет-магазинах в электронном и в бумажном виде. А мы публикуем Предисловие переводчика, а также первые четыре главы.
Книга «Места Силы Русской Равнины» Итак, проект Олега Давыдова "Места Силы / Шаманские экскурсы", наконец, полностью издан в виде шеститомника. Книги доступны для приобретения как в бумажном, так и в электронном виде. Все шесть томов уже увидели свет и доступны для заказа и скачивания. Подробности по ссылке чуть выше.
Карл Юнг и Рамана Махарши. Индивидуация VS Само-реализация
В 1938 году Карл Густав Юнг побывал в Индии, но, несмотря на сильную тягу, так и не посетил своего великого современника, мудреца Раману Махарши, в чьих наставлениях, казалось бы, так много общего с научными выкладками Юнга. О том, как так получилось, писали и говорили многие, но до конца никто так ничего и не понял, несмотря даже на развернутое объяснение самого Юнга. Готовя к публикации книгу Олега Давыдова о Юнге «Жизнь Карла Юнга: шаманизм, алхимия, психоанализ», ее редактор Глеб Давыдов попутно разобрался в этой таинственной истории, проанализировав теории Юнга о «самости» (self), «отвязанном сознании» и «индивидуации» и сопоставив их с ведантическими и рамановскими понятиями об Атмане (Естестве, Self), само-исследовании и само-реализации. И ответил на вопрос: что общего между Юнгом и Раманой Махарши, а что разительно их друг от друга отличает?
www.peremeny.ru-портал вечного возвращения
Вы можете