Ко дню рождения Петра Ершова, автора сказки "Конёк-Горбунок"



Начнём с автопортрета, вписанного Ершовым в свою сказку:

Вдруг дельфины услыхали
Где-то в маленьком пруде
Крик неслыханный в воде.
В пруд дельфины завернули
И на дно его нырнули, —
Глядь: в пруде, под камышом,
Ёрш дерётся с карасём.
«Смирно! черти б вас побрали!
Вишь, содом какой подняли,
Словно важные бойцы!» —
Закричали им гонцы.
«Ну, а вам какое дело? —
Ёрш кричит дельфинам смело. —
Я шутить ведь не люблю,
Разом всех переколю!»

Тут, конечно, Ершов преувеличивает, он был достаточно мягким человеком. К тому же хорошо понимал, что с властью особенно-то не поспоришь. И всё же когда представители власти ― дельфины ― берут его «за щетины», он ещё продолжает ершиться:

«Будьте милостивы, братцы!
Дайте чуточку подраться.
Распроклятый тот карась
Поносил меня вчерась
При честном при всём собранье
Неподобной разной бранью...»

Пожалуй, карась ещё получит своё, когда ёрш управится с заданием, данным ему китом: найти перстень Царь-девицы (кто-то скажет: кольцо Нибелунга). Как только найдёт его, так сразу в пруд («Из которого дельфины утащили за щетины»).

Чай, додраться с карасём, —
Я не ведаю о том.



Пётр Ершов родился 6 марта 1815 года в деревне Безруково Ишимского уезда Тобольской губернии, в семье чиновника. В детстве много поездил с отцом по казачьим станицам, впитал народный дух и предания. Учился в Тобольске, в 1831 году поступил в Петербургский университет. Будучи 19-летним студентом, написал своего «Конька-Горбунка». Профессором русской словесности в университете был Пётр Плетнёв. Прочитав текст Ершова, он пришёл в полный восторг, представил юное дарование Жуковскому и Пушкину, содействовал публикации сказки.

В общем, начало литературной карьеры Ершова было сплошным везением. И сказку он написал как раз о везении. Конёк несёт (везёт) Ивана по жизни от свершения к свершению, а ему, дураку, хоть бы что, будто так и надо. Ему и в голову не приходит, что такая изрядная пруха выпадет ему потому, что он добросовестный малый, в отличие от двух своих братьев, честно пошёл сторожить пшеницу и за это был награждён двумя златогривыми конями и Коньком-Горбунком. Это потом уже толкователи (и сам Ершов) примысливают, а Иван не утруждает себя такими пустыми мыслями. Честность и добросовестность — это, конечно, хорошо, но это не про Ивана. Ибо он не просто дурак, а вот именно человек не от мира сего. Во-первых, он звездочёт. Отправившись в поле, считает на небе звёзды, и в этот момент появляется кобылица, с которой он, натурально, совокупляется. Ну а как ещё прикажете понимать вот это:

И, минуту улуча,
К кобылице подбегает,
За волнистый хвост хватает
И садится на хребет —
Только задом наперёд.
Кобылица молодая,
Очью бешено сверкая,
Змеем голову свила
И пустилась, как стрела.
Вьётся кругом над полями,
Виснет пластью надо рвами,
Мчится скоком по горам,
Ходит дыбом по лесам,
Хочет силой аль обманом,
Лишь бы справиться с Иваном.
Но Иван и сам не прост —
Крепко держится за хвост.

Собственно, больше всего эта эротическая сцена напоминает скачку Хомы Брута на панночке. Довольно распространённый в то время сюжет соития с суккубом, но только у Гоголя он имеет под собой мрачную христианскую основу, а у Ершова — жизнеутверждающую языческую. И потому получается совершенно противоположный результат:

Наконец она устала.
«Ну, Иван, — ему сказала,—
Коль умел ты усидеть,
Так тебе мной и владеть.
Дай мне место для покою
Да ухаживай за мною…»


 

Конечно, после этакой скачки кобылица рожает ему двух коней и игрушечку Конька. При этом указывает условия рождения и точные сроки: «по три утренни зари выпущай меня на волю», «на исходе же трёх дней» рожу тебе — два плюс один ― троих сыновей. Замечу попутно, что весь текст «Конька» построен на троичной символике (тут скорей гоголевская «Птица-тройка», чем христианская Троица). В данном случае три дня (и зари) указывают на поведение светил во время новолуний и солнцестояний, то есть на небесную природу мистического соития Ивана-звездочёта с кобылицей. Которая, может, только кажется кобылицей, а на деле — одно из тех светил, которые астролог Иван наблюдал на небе и, медитируя, впал ненароком в изменённое состояние сознания. А уж там, в особой («отдельной», как говорил дон Хуан) сновидческой реальности, ему и явилась кобылица, которая на самом деле была… Кем? Братьям и отцу свой мистический опыт Иван описывает так:

Всю я ноченьку не спал,
Звёзды на небе считал;
Месяц, ровно, тоже светил, —
Я порядком не приметил.
Вдруг приходит дьявол сам,
С бородою и с усам;
Рожа словно как у кошки,
А глаза-то-что те плошки!

Это понятно: посвящённый в мистерии Ваня поддерживает в православных христианах то представление о неведомой силе, которое они имеют. Мужики, впрочем, не очень-то верят в байки о чёрте: «Братья, сколько ни серчали, не смогли — захохотали, ухватившись под бока, над рассказом дурака». Славно Иван их надул. Ну, а правда, не объяснять же профанам, что Кобылица ― это богиня предутренних небес, которая впоследствии явится в человеческом облике, и благодаря которой Иван со временем станет царём. Если начнёшь объяснять это отцу и братьям, они ведь не так поймут, скажут: наш дурак совсем спятил. Ещё и запрут. А Ивану надо ухаживать за кобылицей, за рождёнными ею конями, пестовать звёзды, растить в душе лошадиную силу, которая скоро его понесёт к пока что ему самому неведомой цели.



Рассказывая здесь об Андрее Первозванном, я говорил, что русская цивилизация выросла на речных потоках. И поэтому поток (уже не только речной, но и любой, например, финансовый), его архетипика — это то, что определяет характер русского человека. Жизнь на потоке, движение в потоке, понимание (или, как у Ивана, чутьё) природы потоков, их направлений и целей — вот что имеет значение в русском космосе. И «Конёк-Горбунок» это как раз сказка о духе потока, Коньке, который любого дурака может вынести к значимой цели.



Краткий синопсис сказки Ершова (относящийся и к самому автору): «Словом: наша речь о том, как он сделался царём». Как сделался? Да так: никуда не стремился, ни чему всерьёз не противился, не суетился, не подгонял, а просто нёсся к неведомой цели. Которая наметилась ровно в момент, когда наблюдавший звёзды Иван вдруг увидал (сперва услыхал) Кобылицу и вскочил на неё. Это необходимое условие достижения цели, а достаточное — владение Коньком, с которым всё делается как бы само («сама пойдёт»). Иван точно так же, как кобылицу, поймает Жар-птицу, потом Царь-девицу. Поймает при помощи Конька, но ключевое слово здесь всё же «поймал» («лови миг удачи»).

Тут конёк пред ним ложится;
На конька Иван садится,
Уши в загреби берёт,
Что есть мочушки ревёт.
Горбунок-Конёк встряхнулся,
Встал на лапки, встрепенулся,
Хлопнул гривкой, захрапел
И стрелою полетел;
Только пыльными клубами
Вихорь вился под ногами.
И в два мига, коль не в миг,
Наш Иван воров настиг.



Вообще-то, Конёк-Горбунок большой резонёр, он не советует Ивану брать найденное в поле перо Жар-птицы. «Много, много непокою принесёт оно с собою». Но Иван не прислушивается к Коньку. И правильно делает. Потому что проблемы возникают не из-за пера (оно только повод для их появления), а из-за того, что у человека, которому везёт, неизбежно появляются недруги. Карьера Ивана — буквально с места в карьер. Златогривые кони, проданные царю, не даются царским конюхам, и царь вынужден взять дурака на службу. «Наш удалый молодец затесался во дворец». О том, как он там будет использовать перо Жар-птицы, нет ещё даже речи, а проблемы уже начались, появляется некий спальник:

Вот неделей через пять
Начал спальник примечать...
Надо молвить, этот спальник
До Ивана был начальник
Над конюшней надо всей,
Из боярских слыл детей;
Так не диво, что он злился
На Ивана и божился,
Хоть пропасть, а пришлеца
Потурить вон из дворца.
Но, лукавство сокрывая,
Он для всякого случая
Притворился, плут, глухим,
Близоруким и немым;
Сам же думает: «Постой-ка,
Я те двину, неумойка!»

Ревность к чужому успеху — вот что всегда создаёт проблемы везунчику, а вовсе не перо Жар-птицы. Кстати, тексты, насыщенные архетипами (вроде «Конька-Горбунка») имеют забавное свойство индуцировать в реале то, что в этих текстах содержится. Кто-то проецирует на себя роль Ивана и бодро скачет по жизни к успеху. А кто-то (всё зависит от характера и дарования) берёт на себя незавидную роль спальника. Вот, например, уже в наше время некие Лацис, Перельмутер и Козаровецкий придумали версию, что великий мистификатор Пушкин написал сказку «Конёк-Горбунок» и склонил молодого Ершова стать её подставным автором. Спрятался за него. А то там много намёков на ужасы самодержавия и страдания декабристов в чреве Чудо-юдо рыбы-кита. В подтверждение этой версии приводятся слова Пушкина, который, прочитав «Конька-Горбунка», сказал: «Теперь мне можно и оставить этот род поэзии». Понимаете, он, мол, не просто это сказал, а как-то ещё заговорщицки пукнул… Впрочем, нашлись и противники пушкинской версии. Супруги Уколовы приписали «Конька» арфисту Девитте. Спорить с этим приличному человеку западло, хотя некоторые спорят.



Умный Конёк всё это, конечно, предвидел, потому и предупреждал: не бери перо. Но как не взять. Вот представьте: сидит студент на лекции (или где там ещё в то время скучали), марает что-то для собственного удовольствия, пишет стишки в духе Пушкина. Никаких претензий. Для студента это просто игра, а из-под пера выходит «Конёк-Горбунок». Автоматическое письмо по Бретону, своего рода сеанс спиритизма, вызывание русских богов. Текст вбирает в себя сюжеты, словечки из детства, всю природную русскую мифологию. И вот уже профессор Плетнёв удивляется, хвалит, читает его на одной из своих лекций. Все, естественно, восхищаются (стихи-то ведь гениальные). А вот и автор (Плетнёв указывает на Ершова). Именно так Ершов нашёл свой стиль, своё перо, которое, собственно, и есть перо Жар-птицы.



Бесспорно, Ершов подражал Пушкину, в первую очередь — его «Сказке о царе Салтане». Но по интонации сказка Ершова всё же больше похожа на «Сказку о золотом петушке», которой он как раз и не мог подражать. Дело в том, что первая часть «Конька-Горбунка» вышла в третьем томе «Библиотеки для чтения» 1834 года, целиком же отдельной книжкой — в мае 1834 года. А «Сказка о золотом петушке» датирована 20 сентября 1834 года и напечатана в «Библиотеке для чтения» в 1835 году. Поскольку Пушкин читал «Конька-Горбунка» и даже, как говорят, его редактировал, естественно предположить, что уж скорей Ершов повлиял на Пушкина, когда тот писал «Золотого петушка». При общеизвестной «всемирной отзывчивости» Пушкина в таком предположении нет ничего удивительного.

Пушкин брал всё, что угодно, у кого угодно и откуда угодно. И преображал это в оригинальный собственный текст, весьма опосредованный и изощрённый (см. подробнее здесь). А Ершов в «Горбунке» — это сама естественность и непосредственность. Его лёгкий стих абсолютно природен, народен. Ведь «народный» вовсе не значит написанный человеком из простонародья, как нас иногда уверяют. «Народный» — значит вдохновенный, архетипический, сам себя сделавший и лишь записанный каким-то человеком. Так что Пушкин ошибался, когда говорил: «Этот Ершов владеет стихом точно своим крепостным мужиком». Всё ровно наоборот: это стих (в своём роде «мужик») владел Ершовым, рабски идущим за ним. Сам-то Пушкин владел стихом в совершенстве. Но и он дожидался явления музы, чтобы начать писать. Ибо без неё «стих вяло тянется, холодный и туманный». А Ершов без своей непосредственной музы (или пера) и вообще не мог шагу ступить.

Но уж если она действовала, то пронизывала весь текст. Собственно, эта работа музы ясно видна в тексте Ершова. Вот, например, как выглядит в «Горбунке» бессознательный поиск сюжета, который (поиск) сам входит в текст сказки и сам становится её сюжетным мотивом: царские слуги сидят, выпивают, культурно читают книгу. Один из них говорит: «Как севодни я достал от соседа чудо-книжку! В ней страниц не так чтоб слишком, да и сказок только пять». Но какие сказки! Такие, что «не можно надивиться; надо ж этак умудриться!». Само собой, народ требует сказку. Далее реестр сюжетов:

«Ну, какую ж вы хотите?
Пять ведь сказок; вот смотрите:
Перва сказка о бобре,
А вторая о царе;
Третья... дай бог память... точно!
О боярыне восточной;
Вот в четвёртой: князь Бобыл;
В пятой... в пятой... эх, забыл!
В пятой сказке говорится...
Так в уме вот и вертится...» —
«Ну, да брось её!» — «Постой!» —
«О красотке, что ль, какой?» —
«Точно! В пятой говорится
О прекрасной Царь-девице.
Ну, которую ж, друзья,
Расскажу севодни я?»



Решение о дальнейшем направлении движения сказки (которая сама «сказывается», как подчёркнуто в эпиграфе к «Коньку») отдаётся на усмотрение публики. И мнение народа однозначно (вот вам и рейтинг):

«Царь-девицу! — все кричали. —
О царях мы уж слыхали,
Нам красоток-то скорей!
Их и слушать веселей».

Так в душе Ершова происходит выбор сюжета. Истории о бобре, царе и прочем откидываются, и выбирается повесть о Царь-девице, которая и становится потоком текста (сознания) «Конька-Горбунка». Такова наглядная модель работы творческого начала (музы) в поэте. И здесь же видно, как «рок вступает в строку» (по выражению Рильке). Дело в том, что девица эта «не простая, дочь, вишь, месяцу родная, да и солнышко ей брат». Эти астрономические ремарки явно отсылают к мифологии Венеры — звезды и богини, которую в разных местах почитают под разными именами (Афродиты, Астарты, Инанны, Иштар и так далее). Богини очень жестокой к своим возлюбленным. Взять хоть Думузи, несчастного пастушка, которого эта богиня предаёт смерти (отдаёт как выкуп за себя). Ужасно, но такова уж судьба всех богов плодородия. Они должны ежегодно умирать под серпом Венеры, чтобы снова воскреснуть.



Возможны, впрочем, разные варианты. И в каждом из них так или иначе отражается дух народа. В России, например, жестокосердная Царь-девица варит старого царя в котле, а на его место встаёт прошедший крещение «в молоке и двух водах» Иван-дурак. В сущности, это вариант мифологии Николоворота, которую я недавно здесь излагал, смена начал Инь и Ян в точке зимнего солнцестояния, конец восхождения нашего Ивана к Царь-девице, их соединение. А начинается это движение на пшеничном поле, когда Иван сходится с Кобылицей. Собственно, той же Царь-девицей, но только явившейся ему тогда в своей лошадиной ипостаси. Именно в этот момент (конечно, в день летнего солнцестояния) наш Иван пошёл в рост, попал в поток, несущий его к женитьбе. Это обычный сюжет русской классической литературы, наполненной мифами о растительных божествах (см., например, мой анализ судьбы Николая Ростова).

Ершову удалось вытащить на божий свет едва ли не всех русских богов, загнанных христианством в подполье народной души. Эти боги представлены в «Коньке» по-разному — где более полно, а где только намёком. Мифология Конька (Трикстера), например, разработана детально. Близнечный миф представлен двумя конями, соответствующими греческим небесным близнецам (и лошадникам) Диоскурам, индийским Ашвинам (это имя означает то ли «обладающие конями», то ли «рождённые от коня»). В христианской мифологии это покровители лошадей Флор и Лавр, а также Борис и Глеб (которые, конечно, не близнецы, но в сознании многих нераздельны). Ещё пример: богини судьбы, прядущие нить жизни, крестьянские Пятницы, которых Иван должен встретить по пути на небо: «Конёк туда вбежал, где (я слышал стороною) небо сходится с землёю, где крестьянки лён прядут, прялки на небо кладут». Эти мойры — естественный элемент шаманского путешествия Ивана на небеса, которое напоминает то ли путешествие Парменида к небесной богине за истиной («Кони несущи меня, куда только мысль достигает»), то ли знаменитый платоновский сюжет из «Федра», где повествуется о конном восхождении в мир архетипов.



Такие примеры можно множить и множить, поскольку весь текст Ершова соткан из мифологических мотивов. Без всякого преувеличения можно сказать, что «Конёк-Горбунок» ― это русская Библия. Или, может быть, «Илиада». Или, кому как больше нравится, «Махабхарата». Только, конечно, у Ершова мифы даны отстранённо, иронично, без звериной серьёзности, отличающей религиозный фанатизм. Даны как возможности, сюжетные ходы, потоки смысла, которые можно использовать в жизни, в повседневной практике. Ибо если я, скажем, веду себя как Иван-дурак, позволяю этой мифологической сущности разворачиваться во мне (как позволил ей развиться в себе Ершов, когда писал свою сказку), то ведь можно вот так вот, придуриваясь и посмеиваясь, добиться немалых успехов. Методику Ивана-дурака великий шаман дон Хуан называл «контролируемой глупостью». У Ершова она противопоставлена наивной серьёзности братьев (и спальника):

Но давно уж речь ведётся,
Что лишь дурням клад даётся,
Ты ж хоть лоб себе разбей,
Так не выбьешь двух рублей.

Очень верно. Проблема лишь в том, что практиковать контролируемую дурь не всегда удаётся. В какой-то момент это божество покидает тебя и оставляет один на один с твоим трезвым умом. Так оно оставило и Ершова. То есть поток сознания, движущей силой которого был Конёк-Горбунок, а мотивирующим принципом — стило Жар-птицы, принёс автора к цели и оставил куковать на мели. Придя в себя, обретя трезвый ум, он начал писать для журналов лирические стихи, эпические поэмы. Получалось вполне достойно, ничуть не хуже, чем у Лермонтова или Бенедиктова (когда они писали заурядные тексты), но всё это было слабо по сравнению с «Коньком». И Ершов это чувствовал. Надо было как-то приспосабливаться к трезвой взрослой жизни. В 1836 году сказочник уезжает в Тобольск, работает учителем гимназии, потом инспектором, директором… Нормальная карьера. В Тобольске он пишет стихи, но со временем всё меньше и меньше. Вот одно из последних стихотворений Ершова, оно называется «Одиночество», написано, в 1860-е годы и выглядит как завещание:

Враги умолкли — слава богу,
Друзья ушли — счастливый путь.
Осталась жизнь, но понемногу
И с ней управлюсь как-нибудь.

Затишье душу мне тревожит,
Пою, чтоб слышать звук живой,
А под него ещё, быть может,
Проснётся кто-нибудь другой.



Текст экскурса "Стило Жар-птицы" подготовлен для "Частного Корреспондента".

КАРТА МЕСТ СИЛЫ ОЛЕГА ДАВЫДОВА – ЗДЕСЬ. АРХИВ МЕСТ СИЛЫ – ЗДЕСЬ.