НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

“Маталулу” — это на самом деле “моетололо”, просто, рассказывая Асе Дубельт об этом довольно забавном явлении в тот вечер, когда Ася поставила диагноз витальности не то мне, не то Портянскому, рассказывая об этом, я забыл точное звучание слова. Отсюда и получилось “маталулу”.

Маталулу или, правильнее, моетололо — явление папуасского происхождения. Где-то в Новой Гвинее, ещё в тридцатые годы нашего века, проживало племя, имевшее довольно раскованные любовные обычаи. Задолго до ритуального оформления брака каждый юноша мог свободно встречаться с понравившейся ему девушкой под береговыми пальмами, освещаемыми тропической луной, позволяя себе при этом сколько угодно любовных вольностей. Все эти встречи были обставлены сложным и удивительно узорчатым этикетом, требующим тайн, умолчаний, длительных переговоров, которые велись при помощи специально подготовляемых мальчиков или девочек, обязательно находившихся в строго определённой степени родства с влюблёнными. Но и на этом острове были несчастные девушки, и главное — несчастные юноши, которым не хватало любви. Вот такой, отвергаемый всеми, юноша и становился перед выбором — терпеть и молча сносить жизнь без игр и ласк, зная при этом, что проходит она на виду у всего племени, или же стать маталулу, для чего ласки нужно было попросту украсть.

Решившись на кражу и намазавшись пальмовым маслом, чтобы в случае чего его труднее было схватить, юноша пробирался ночью в хижину своей возлюбленной и тихонечко, стараясь не разбудить её, добивался недоступной ему обычным способом близости. В какое-то из мгновений, часто в самое последнее (это зависело от выбора возлюбленной), девушка как бы внезапно обнаруживала любовного вора и немедленно пыталась завладеть его моетололо, то есть набедренной повязкой (от которой и пошло название обычая), чтобы представить её наутро, как доказательство воровства. При этом она начинала громко кричать: “Моетололо!”. Юноша вскакивал и убегал, и вот тут-то и начиналось самое интересное и самое, по выражению Аси Дубельт, “витальное”. Среди ночи вскакивала на ноги вся деревня, дети и взрослые, и с весёлыми криками “Моетололо!” начинала с радостной готовностью беспорядочно носиться в тропических зарослях в поисках беглеца, выскакивая по временам на побережье, озарённое тлением мириадов южных звёзд, чтобы проверить, не прячется ли бедняга, как какой-нибудь тунец, в тёплых волнах. Если, в конце концов, этого несколько своеобразного вора ловили, то позор обрушивался на его голову, если же нет — он оставался героем и победителем, тем более, что в любом случае личность преступника всегда была известна всей деревне.

Очень интересно, между прочим, то, что американский этнограф, описавший это беззаботное племя, указывает, что оно почти совершенно лишено фантазии и неспособно к созданию каких бы то ни было игр, таких, как скажем, бейсбол, преферанс или бильярд.

На следующий после первой встречи с Еленой день всё это я должен был повторить ещё раз и специально для неё, так как она, хотя и ни словом не обмолвившись об Асе, всё же поинтересовалась, а что такое “маталулу”.

Вообще, она была удивительно не ревнива.

Даже несколько месяцев спустя, почувствовав разительную непохожесть моего отношения к Лизе на все предыдущие мои романы и романчики, Елена ничем не выказала своей ревности, она лишь подтянулась и собралась, как и следует настоящему бойцу перед лицом опасности, продемонстрировав окончательность выбора и серьёзность своих намерений.

Некоторое подобие ревности, правда, вызывало у неё моё пристрастие к алкоголю. Но и это чувство появилось в ней не сразу, а только тогда, когда схлынули первые совершенно безумные дни, в которые мы почти не расставались, перемещались из комнаты в комнату и с этажа на этаж, пытаясь найти себе более или менее постоянное пристанище, и даже в женский душ ходили вместе, в качестве знака “стоп” вывешивая в раздевалке на видном месте наиболее характерные мужские части одежды (хотя, невзирая на эти предосторожности, Елене всё же неоднократно приходилось выбегать в раздевалку, оберегая меня от нежелательных встреч, и объясняться с желающими помыться студентками), чем нам удалось вызвать негодование даже среди жильцов литературной общаги, особенно мусульманской их части.

Но ещё более поразительным, чем неревнивость, если можно так выразиться, Елены, было то, что и я никогда ни одну женщину не ревновал меньше, чем это нежное светлокудрое существо с железным характером боевого офицера. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Следующее утро было необыкновенно солнечным. Осенний прозрачный ветер подсушивал асфальт, поднимая с него мокрые листья, налипшие в предыдущие дождливые дни.

Это был вторник, творческий день в институте, и все, даже позеленевший Асланов, вернувшийся как раз этой ночью с песней “телефон моз-га!” на устах, собирались на свои семинары. А я решил не идти.

Асе нужно было в редакцию, читать корректуру или что-то в этом роде, и я поехал с Асей.

Мы стояли на троллейбусной остановке у общежития, после вчерашнего портвейна у меня немного как бы постанывали мозги, но вокруг было так свежо и ясно, и так порывисто и прохладно налетал ветер, пытаясь сдуть прибалтийскую шляпку с волос Аси, жгуче-чёрных, что внутри всё тоже делалось лёгким и отчётливым, и похмельный внутренний стон совсем не мучал меня, а только добавлял какой-то новорождённой прелести началу этого осеннего дня.

— Совершенно ясно, — сказал я Асе, — почему “камикадзе” переводится с японского как “солнечный ветер”. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Несмотря на то, что поэты через некоторое время не то чтобы стали мне нравиться, а сделались как-то ближе, несмотря на это — я не выпил с ними всего, что у меня было, и возвращаясь на такси в общагу, вёз с собой две бутылки шампанского и (несколько подвядший) букет роз. Вытащив из кармана деньги и расплатившись с таксистом, назад в карман я сунул восемь рублей — две бумажки, синюю и зелёную, одна из которых липла к рукам и ощутимо пахла сладким спиртным запахом. Это было всё, что у меня осталось. На какое-то короткое мгновение задумавшись о приближавшемся безденежье и ни капли его не испугавшись, с приятной музыкальной какофонией в сердце я вошёл в общагу, взлетел на третий этаж (ключа внизу не было, значит, Рома и Деникин уже вернулись с семинара) и, зачем-то поскребясь вначале в нашу дверь (и почему-то не сделав попытки толкнуться к Асе), — распахнул её.

Где-то я читал, что люди делятся на оптимистов и пессимистов в зависимости от того, как они реагируют на стук в дверь. Пессимисты стука пугаются, а оптимисты приходят в воодушевление, ожидая каких-то необыкновенных известий и радостных перемен. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Вечером мы остались одни у неё в комнате.

Я отхлёбывал понемногу портвейн, стараясь не напиться, но в то же время и удержаться на той грани “куража”, когда человек, как утверждала Люба, становится “божественно” остроумным и привлекательным.

Ася сидела на кровати, трогая временами свою ушибленную в метрополитене ногу и болезненно морщась, а я развлекал её рассказами в неумирающем стиле бравого солдата Швейка (то есть поминутно отвлекаясь на разные побочные истории, чему способствовало, кстати, и алкогольное отравление), при этом вскакивая, расхаживая по комнате и изображая в лицах.

С несколько подозрительной покорностью слушая меня, раза три или четыре она не могла удержаться и смеялась до слёз звонким и сильным смехом, забывая на время о своей ноге. Я был в ударе.

Я рассказывал об одном из бесконечных наших с Портянским похождений, когда мы познакомились в ресторане с актрисами какого-то народного театра и, довольно быстро разделившись на пары, почти до рассвета не могли разъехаться, пролетев, словно по порогам каменистой горной речки, по каскаду ночных приключений. Моя актриса была помоложе той, что досталась Портянскому, лет, наверное, на двадцать. Мы с нею шли далеко впереди по улице Горького, Портянский, задерживая движение, отставал, занятый одновременно своей актрисой, водкой, стаканами и невесть откуда взявшимися десантниками в форме. Вдруг меня с моею парой окружили человек восемь здоровых пьяных парней в шарфах одинаковой расцветки и потребовали ответить, за кого мы болеем, за “Спартак” или за ЦСКА. Я не мог ответить на такой вопрос, так как совершенно не отличал одно от другого. Шустрая актриска очень вовремя закрыла меня собою и заявила, что мы болеем за “Барселону”. Когда Портянский нагнал нас, предводитель этой шайки болельщиков стоял на коленях перед девчонкой и, стуча себя в грудь кулаком, кричал: “Ну, признай, что Хусяинов великий футболист!”. — “Нет! — твёрдо отвечала маленькая актриска, помахивая толстой рыжей косой. — Нет! Он просто татарин и неудачник”. Увидев эту картину, Портянский захохотал и закричал: “Ши-и-ряев! Как ты смог оседлать такого крокодила?”. Но даже у этой рыжеволосой, выдающегося характера девушки (в чём я ещё раз убедился под утро, оставшись с нею наедине), даже у неё дрогнули нервы, когда в безлюдном осеннем сквере Портянский со своей актрисой удалился в темноту за кусты, а я по какой-то причине уговаривал рыжеволосую пойти за ними и пугал её тем, что мой ненормальный друг запросто может и убить, если его оставить без присмотра, и в этот момент Портянский действительно появился из-за кустов один (без актрисы) с расставленными в стороны руками, с которых в свете ночных фонарей что-то капало, и даже я подумал, что это кровь, — вот тогда молодой “крокодил” дико закричал: “Елена Сергеевна!” и взлетел со скамейки… Дойдя до этого места, я, стоя посреди комнаты, потрясал руками, как бы смахивая с них грязь (Портянский тогда просто-напросто упал за кустами в лужу), и одновременно кричал за перепуганную насмерть девушку, как вдруг Ася с восторгом и бесстыдством профессионального врача, ставящего диагноз, воскликнула:

— Боже мой! Какая витальность! Какая неправдоподобная, неистребимая витальность! (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

С момента моего нравственного падения с высоты тридцати сантиметров на дне рождения Асланова до той минуты, когда я обрушил свою внезапную любовь на Елену, чудесно, словно из радужной пены похмелий, появившуюся вдруг в общаге, прошло около недели, во всяком случае, ненамного больше. Однако за это время произошло невероятное количество событий и происшествий. Если выстроить их по степени важности, то на первом месте, конечно же, будет моё роковое переселение в общагу, в комнату (поначалу) Ромы и Серёжи Деникина. Затем — следует разгром моего рассказа, несколько почему-то для меня неожиданный, несмотря на то, что я хорошо знал литинститутский обычай никогда ничего безоговорочно не хвалить. Третье по важности место по праву занимает молниеносный, незавершённый и въевшийся в сердце именно из-за своей незавершённости роман с Асей Дубельт…

Кроме этого, я сделал визит Любовь Николаевне, явившись к ней с цветами, прямоугольным джином, свиной шейкой, запечённой в фольге (в точности такой, какую мы с Любой покупали в августе в соседнем кафе), и лысым Ромой, мгновенно затмившим меня своим фонтанирующим остроумием. За тот вечер, что мы провели у неё, Люба совсем сорвала себе голос, — громко и непрерывно смеясь всему, что бы ни сказал Рома, причём делая это с выражением какого-то радостного облегчения, как человек, долгое время мучительно пытавшийся найти или вспомнить какую-нибудь очень нужную вещь и вдруг, наконец, её нашедший или вспомнивший. Мы остались на ночь. Рома спал на нежно-зелёном диване, я — в алькове, из которого меня тем не менее вытолкали утром, требуя, чтобы я сходил за пивом. И совершенно так же, как когда-то я шёл с Кухмистером, Рома хотел идти со мной, чтобы поддержать меня морально, но я отказался и отправился в пивную в одиночестве, а вернувшись оттуда и похмелясь, ушёл на поиски своей трудовой книжки. Рома вернулся в общежитие дня через три. Безволосое лицо его нехорошо зеленело, и он всё время напевал песенку: “Позвони мне, позвони… телефон моз-га!”. Этот “телефон мозга” тоже, кстати, был навеян Роме “Наутилусом”, необыкновенно в тот сезон популярным, у которого в одной из песен были слова “мать учит наизусть телефон морр-га”. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Через пару дней, возвращаясь довольно большим табуном с пьянки на даче вдовы то ли Фадеева, то ли Эренбурга, где один из наших однокурсников служил сторожем, я забрал свои вещи у старушки Любови Николаевны (причём в то время, когда я собирался, Рома Асланов — у которого ночью была самая настоящая белая горячка и который к утру несколько отошёл — кричал мне из-за забора: “Передай ей привет от Роди!”, как он, подобно многим ленинградцам, называл Родиона Раскольникова, зарубившего топором старушку-процентщицу) и, собравшись, — с чемоданом в руке и с охапкой зимней одежды, не влезшей в чемодан, — я легко покинул Переделкино, не подозревая о том, с какой нежностью буду позже вспоминать месяцы, проведённые там, и в особенности Ирину и последние дни, в которые зачем-то писал про философа, рисовавшего белоснежных чаек.

На семинаре мой рассказ разгромили.

Так называемый мастер сказал, что это не имеет отношения к литературе, так как непонятно, о чём речь, нет начала и нет конца.

Рома высказался затейливее, он даже как бы похвалил меня. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Серёжа Деникин был романтиком и пижоном, обладавшим какими-то провинциальными, трогательными и немного как бы устаревшими понятиями о чести, из-за которых он часто попадал в различные истории. Его все очень любили, он именно был любимчиком (хотя совершенно не стремился к этому), и поэтому всегда находился кто-нибудь, кто его из этих историй выпутывал и не давал в обиду. Одно время мне даже казалось подозрительным, что Серёжа донкихотствует всегда как-то слишком вовремя, как в старых пьесах дамы вовремя падали в обморок, — на моей памяти ему ни разу не доводилось быть битым.

Он писал совершенно бессмысленные и довольно красивые рассказы о каких-то пригородных поездах, в тамбурах которых по женским задницам, обтянутым джинсами, бегут полоски теней от вентиляционной решётки двери, о небольших лотерейных выигрышах, заставлявших почему-то героя сильно и приятно переживать, о необъяснимых встречах с юными незнакомками и неожиданных лодочных с ними прогулках, во время которых эти незнакомки, отряхивая мокрые волосы, задевали кончиками волос лицо его героя. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

Кроме Слепцова, Ромы, Серёжи Деникина и Портянского, у которого кисть левой руки была перебинтована грязным бинтом, в комнате находились: Сюзанна, женщина с невероятными формами, которую я видел весной с Деникиным; наша однокурсница Наташа Щурило (имевшая псевдоним почему-то “Бондарчук”) — девушка очень компанейская, хотя и взрослая — сыну её было в то время лет пятнадцать-шестнадцать, — и являвшаяся активисткой КСП (клуба самодеятельной песни), и поэтому всегда безотказно, по первой просьбе, певшая под гитару, при этом красиво открывая рот и качая головой туда-сюда в такт пению, как это делают в детском хоре кокетливые маленькие девочки, непременно старающиеся выделиться из общей детской массы; и была ещё Лиза.

Увидев Лизу, я очень обрадовался, но вместе с тем и несколько огорчился тому, что она снова была с Ромой Аслановым, этим очень умным и, может быть, даже гениальным, шутом, но всё-таки только шутом. (далее…)

НАЧАЛО – ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ – ЗДЕСЬ

…Обрати внимание, мой друг, на этот дом! Приятно думать, что под этой крышей скрывается и вызревает целая бездна талантов.

— Как ананасы в оранжереях, — сказал Бегемот…
М. Булгаков

1

Какое-то непогрешимо верное чутьё, пожалуй, даже ещё более древнее, чем чутьё животное (а может быть, и вообще нечто, не имеющее никакого отношения ко времени), подсказывало мне, что очень скоро я с неизбежностью встречусь с Лизой и что торопить эту встречу не нужно.

В те две недели, что я провёл у Любы, у Любовь Николаевны (в ту, в сущности, растянувшуюся на две календарных недели ночь), мне несколько раз снилась Лиза. Однажды, если мне не изменяет память, это произошло, скорее, между сном и явью, в алкогольном полубреду, а вот в другой раз — во сне…

В первый раз Лиза сидела в своём свитерке и джинсах за столом спиной ко мне и лицом к чёрному ночному окну в каком-то деревянном бараке, и я видел её как бы в просвет между двух дешёвеньких занавесок, разделяющих комнату, смотрел ей в спину и не мог вспомнить её лица, и в то же время почему-то боялся, что она повернётся и я увижу её лицо. “Не надо поворачиваться”, — думал я, прислушиваясь к шуму чёрных волн, которые далеко внизу крутились в острых камнях, как выкусывающие блох собаки. Во второй раз (и это, несомненно, был сон) она наклонялась ко мне, лежащему на спине на кровати, украшенной блестящими железными шариками, и снова у неё не было лица. То есть у неё было лицо, но лицо не своё, а моей матери, и всё же я знал, что это именно Лиза, а не моя мать. Не касаясь меня, она, с маминым лицом, наклонялась всё ближе и ближе, так что я уже не зрением, а словно бы поверхностью кожи, чувствовал матовость её щёк… И в этот второй раз я проснулся от своего собственного лёгкого и счастливого смеха.

Десятого сентября начиналась сессия на пятом теперь уже курсе, на том самом, от которого я отстал, а двенадцатого сентября у Ромы Асланова был день рождения. Ему исполнялось тридцать лет. (далее…)