Моя некрасивая подруга стояла на верхней ступени лестницы, а я смотрела на нее снизу. На ней был костюм, доставшийся ей от бабушки – юбка и пиджак. Его как будто выкроили из куска грубой ворсистой ткани тупыми ножницами и неаккуратно сшили широкими стежками. Мою некрасивую подругу звали Азиза. Она стояла на лестнице и смотрела на меня сверху.

Глаза Азизы похожи на миндаль. Глаза, правда, что надо – большие, уголки чуть вверх, угольки в темно-карем зрачке, ресницы густые и толстые. Она была бы хороша, если б ходила, как мусульманка, закутанной с головы до ног, если б были видны одни только ее глаза. Если б не большой нос и не пушок на скулах – легкий, но темный. Если б не усы на верхней губе. Если б ворс на юбке не переходил в темный ворс на ногах, открытых ниже колен. Азиза стояла на верхней ступени – пушистая с головы до ног. Так я ее и запомнила – некрасивой.

Я запомнила слова, которыми ее называли в классе – большие, грубые, как проволока, а, может, грубей. Их нельзя было взять и согнуть, превратив во что-нибудь круглое, без острых концов. Или у нас – пятнадцатилетних – тогда не хватало сил? У Азизы были ворсисты ноги и юбка чуть ниже колен, усы на губе и мама, которая запрещала ей брить ноги. А наш 9 «а» был довольно жесток.

В тот день Азиза не просто стояла на лестнице – моя некрасивая подруга смеялась. На все четыре этажа. У лестницы было два крыла – по правую и левую сторону коридора, заканчивающегося спортзалом. По правому поднимались, по левому – спускались. И не иначе – по-другому было нельзя.

Азиза поднялась на верхнюю ступень левого крыла и смеялась так громко, что слышно было в хвосте школы. Она только что получила новую метку – черное слово, которым наши одноклассники называли ее регулярно. И метка эта была не предупреждением, а уже наказанием. Они вручали его торжественно и членораздельно, и за все эти годы ни разу не захотели сменить получателя. Получи такое слово я, то носила бы его куском железа в кармане всю жизнь или, повзрослев, отнесла бы к психологу. Азиза весело подкидывала слово-метку на ладони и громко смеялась. Если бы ее смех исчезал, уносился вон из распахнутых окон, мне не пришлось бы все свои школьные годы носить нашу дружбу, как груз – тяжелый, похожий на мой старый ранец, в разошедшиеся швы которого одноклассники бросали колючие слова. На передних карманах ранца были нарисованы яблоки и груши. От ранца я скоро избавилась, но когда Азиза смеялась, мне казалось, что я по-прежнему ношу его на спине.

Ее смех скатывался по лестнице, гулко ударяясь о каждую ступень, тугой резиной подпрыгивал по полу коридора и баскетбольными мячами залетал в сетки на стенах спортзала, а потом висел в них, раскачиваясь и раздражая – Азиза всегда попадала в цель. А я смотрела на нее – ворсистую брюнетку – и думала, вот сейчас она взмахнет длинными руками, бабушкина юбка превратиться в треугольный хвост и Азиза улетит вороной. Я прятала нашу дружбу в потайном кармане новой дерматиновой сумки.

— Ты станешь совершеннолетней и побреешь ноги, — хотела бы сказать ей я и остановить поток мячей из ее рта. Но сама не понимая почему, не говорила. А теперь я знаю, что еще тогда чувство, схожее с каким-то птичьим инстинктом, подсказывало мне – жесткий ворс на теле Азизы уже превратился в стальные перья. Мои слова не смогли бы прорваться сквозь эту кольчугу и не мячами, а легкими костяшками подростковых пальцев достучаться до мягкого и по-птичьи-трепетного сердца моей подруги. И тогда мне начали сниться лестницы.

Страх налетал вороной. В ее черных крыльях густела ночь. Ступени лестницы росли в высоту или отсутствовали глубокой дырой, а мне нужно было их преодолеть. Я прислонялась щекой к подступенку, выросшему в полный человеческий рост. Скула холодела от мрамора. Мне, во что бы то ни стало, нужно было подняться вверх. Ворона бралась из ниоткуда. Била крыльями у моего лица, на котором не было ни одной ворсинки. Ворона тоже росла, могла обнять мою голову крыльями, и я бы погрузилась в ночь. Когда она открывала клюв в крике – или это кричала я? – из него вылетали оранжевые баскетбольные мячи и прыгали по ступеням вниз. Я не боялась птицы. Я боялась спуститься по лестнице. Ступени, ведущие вниз, оставались такими же, как были – удобными, положенными для человеческой ступни. Но вниз было нельзя, только вверх – во что бы то ни стало, как бы ни вырос подступенок… Такие сны мне снились, когда я училась в школе, и сняться до сих пор.

По правому крылу школьной лестницы поднимались, по левому – спускались. Так решил директор, и с этим было строго. Азиза поднималась по левому крылу, спускалась – по правому.

— Иди же, — она протягивала мне руку, стоя на верхней ступени первого пролета. Лестница не росла, как во сне, но моя щека холодела от страха. За все школьные годы не осталось ни ступени, на которой бы кто-то из нашего класса не остановился и не вручил Азизе метку – маленький холодный кружок. Я – подруга обезьяны – так к ним и не привыкла. Застывала на лестнице, бралась одной рукой за выкрашенные светло-коричневым перила, другой хватала слово, тянула в рот, пробовала на зуб, покусывала его, трогала кончиком языка, но повторить ни разу не смогла. Азиза обходилась с меткой по-другому – клала ее на ладонь и, разглядывая, хохотала. Тогда я думала, что у нее стальное сердце, но через много лет поняла, что стальным стал ворс на ее теле.

— Мы не можем больше терпеть! Почему мы всегда молчим? Давай ответим – скажем, что сами они… — на этом месте я останавливалась, не договаривая, какие они. Произнести слова, сказанные Азизе на лестнице, было все равно, что снова вручить ей метку.

Мы шли домой из школы. Носками розовых туфель, которые против моего желания загибались вверх, я поддевала кленовые листья, подсохшие до коричневатой хрупкости. Мы ходили из школы вместе всегда – и осенью, и зимой, и весной. Но запомнился этот день, бледно-розовые туфли и опавшие листья.

Ворона летела низко. Азиза высоко подпрыгнула, вытянув вверх руку. В прыжке не было легкости, и я подумала, что ее треугольная юбка и разношенные туфли должны быть очень тяжелы. В этих туфлях ходила ее мама, когда была чуть старше Азизы. Они были на ней, когда ее украл мужчина с сильными руками и отвез высоко в горы. Она – Азизина мама – сидела на медвежьей шкуре, под ее голой до локтя рукой стоял серебряный поднос, с которого она медленно и лениво брала яблоки и груши, может быть, похожие на те, что были нарисованы на карманах моего ранца. На полу сидел мужчина, с тоской смотрел в ее миндалевидные глаза и сильными руками обнимал ее ноги, бритые и до колен закрытые ворсистой юбкой. Иногда он отнимал ладони от ее колен и гладил ее новые туфли. Вот про эти туфли и сказала бабушка Азизы, найдя дочь в горах. Мужчина с сильными руками не достоин был смахнуть с них пыль. Она запретила дочери брить ноги и выдала ее замуж за первого попавшегося – ворсистого человека, которого теперь всегда не было дома. Азиза родилась ворсистой, с миндалевидными глазами. Вряд ли ее отец стал смахивать пыль с туфель ее матери. Не знаю, сколько пыли на них накопилось, но я давно заметила – старые вещи носить тяжелей.

— Орех, – Азиза протянула ко мне ладонь, на которой лежал грецкий орех, только что вырванный из клюва вороны. Птица улетала еще ниже, тяжело взмахивая крыльями, унося на них обиду.

Азиза присела на корточки, подняла с земли камень и разбила орех.

— Ворона никогда не подберет пустой, – сказала она, выбирая из скорлупы белую внутренность. – Все их слова – пустые орехи. К чему их повторять?

Со стороны Азизиной мамы неразумно было называть сына Русланом, потому что однажды, именно в тот день, который мне так хорошо запомнился, он привел домой Людмилу.

— Проходи, – сказал он ей, открывая дверь и пропуская ее впереди себя.

— Разувайся, – сказал он ей. – Тапочки можешь не надевать – у нас полы чистые.

Потом мы все вместе обедали за большим столом на маленькой кухне – Азиза, ее мама, я, Руслан и Людмила. Он посадил ее возле себя. Азизина мама достала с полки еще одну тарелку из бабушкиного сервиза.

— Будешь суп? – спросил Руслан у Людмилы.

— Мам, дай ей ложку, – попросил он Азизину маму, и она молча положила ложку на стол, покрытой клеенкой с нарисованными на ней яблоками и грушами.

— Не стесняйся… – сказал Руслан Людмиле.

Людмила все время молчала. Азизина мама смотрела на сына неподвижными зрачками миндалевидных глаз. Зрачки были похожи на грецкие орехи.

— Сегодня Азиза отняла орех у вороны, – сказала я, обращаясь ко всем, кроме Людмилы.

— Ворона никогда не подберет пустой, – добавила Азиза чужим голосом. В Азизе как будто была полная кастрюля супа, который мог расплескаться. Она смотрела в тарелку, на тонкую вермишель и пузырьки жира, боясь поднять голову и увидеть перед собой стул, на котором сидела Людмила.

— Ты слышишь, Людмила? – Руслан повернулся вправо.

— Ворона никогда не подберет пустой, – повторил он слова сестры и засмеялся.

Кажется, я одна смотрела на стул, стоящий рядом с ним, – он был пустой.

С тех пор Людмила приходила каждый день, но кроме Руслана ее больше никто не видел. Ворсистый человек начал появляться дома чаще, Азиза – приходить с уроков позже, мы гуляли в парке. Она достала из старого бабушкиного чемодана очки с темно-зелеными стеклами в круглой оправе. В них она была похожа на кота Базилио.

Я придерживала Азизу под локоть, а она корявой длинной палкой колотила по земле, и земля отвечала ей звуком, приглушенным рассыпающимися листьями. Мы ждали молодых парочек, которые, появляясь в парке, бесконечно ходили взад-вперед, взявшись за руки и вороша носками обуви сухие листья. Увидев их, мы ускоряли шаг. Потом какое-то время шуршали в метре от них, смотрели им в спины и молчали. Азиза сама выбирала момент. Момент наступал, и она била их сзади палкой по ногам.

— Она слепая, – примирительно и с ноткой жалости говорила я, когда они оборачивались. Мне казалось, что именно такой голос и должен быть у поводыря – примирительный и с ноткой жалости. Мне нравилось смотреть, как по их лицам сверху вниз, со лба до подбородка стекала смесь, составленная из удивления людей, застигнутых палкой врасплох, раздражения, чуточки страха и тех эмоций, которые отражались на их лицах до того, как наступил момент. Жалость добавлялась по вкусу. Они смотрели в непроницаемые кругляшки очков и не видели за ними миндаля.

— Она слепая, – повторяла я, и раздражение последней каплей стекало с их подбородка – не станут же они и в правду злиться на слепую с ворсом на верхней губе. Азиза молчала – слепая, глухая, немая.

Она молчала или смеялась, и на первой ступени нашей дружбы я решила, что ей никогда не бывает больно. Не будет же человек, у которого болит, смеяться? И не смолчит – это точно. На второй ступени я убедила себя в этом – в отсутствии боли у Азизы, а на третьей – классная руководительница убедила моих родителей в том, что я должна выкинуть нашу с Азизой дружбу. Без этой дружбы, лежащей в потайном кармане моей сумки, я бы с легкостью поднималась по правому крылу школу – только по правому. Спускалась бы по левому и перестала быть подругой обезьяны. Все еще можно было изменить – я не смеялась громко, не привлекала к себе внимания, не попадала точно в цель.

Классная руководительница каждый день носила синее платье. Ей бедно жилось. К груди платья она пришила два ромба из золотой и серебряной ткани. Они заменили украшения, которых у нее не было. Она ходила по рядам между парт, пружинисто нажимая на носок, трогала деревянной указкой наши учебники. Когда она поворачивалась ко мне спиной, я опускала глаза туда, где заканчивался подол ее платья, а из тонкой сетки светлых капроновых колготок выбивался длинный ворс. Такой – светлый, мягкий и податливый – бритва возьмет легко и не оставит на коже черных точек. В девятом классе я сделала вывод – ворс на теле людей повторяет их характер. Классная руководительница была такая же мягкая и вкрадчивая, и, как ворс на ее ногах, могла пробиться сквозь мелкую сетку наших некапроновых душ. Только колючая проволока на теле Азизы не пропустила ее, не оставила ни одной лазейки для ее тонкой и длинной вкрадчивости. Она не приносила Азизе черных меток, но, как сквозь мелкую сетку колготок смотрела на тех, кто приносил. Азиза смеялась и над ней тоже, пожалуй, еще громче, чем над остальными. Только все ее мячи отскакивали от ромбов на груди учительницы, будто золото и серебро было щитом, которым та прикрывала грудь.

Я поднималась по лестнице. Следующая ступень была высокой. Я подпрыгнула, вытянув руку, будто хотела выхватить орех из клюва вороны. Я могла бы ухватиться за ступень, подтянуться на руках и вскарабкаться на нее. Я не достала. Я прижималась к подступенку щекой и мерзла во сне. Пути вверх не было. Я могла только спуститься, но проснулась…

— Встань, – сказала мне классная руководительница.

Я встала из-за парты. Посмотрела вниз – на ноги учительницы. Сможет ли она купить себе новые сапоги, когда закончится сезон туфель? Старые еще в прошлую зиму стали невозможны.

— Иди домой и переоденься, – сказала она. – И не смей больше приходить в брюках.

Я взяла дерматиновую сумку, висевшую на спинке стула. Она показалась мне легкой. Я посмотрела в глаза учительницы, мне не понравился цвет грецкого ореха в ее зрачках. Я повесила сумку на плечо, и быстро перевела взгляд на ромбы. Почему-то вспомнила яблоки и груши на клеенке кухонного стола Азизы и сразу Людмилу.

Я сидела на подоконнике четвертого этажа, за дверью классная вела алгебру. Я смотрела из окна вниз – на пустой двор школы. Теперь я не могу его вспомнить. Ждала, пока птица взмахнет крыльями-лестницами, поднимет хвост и унесет нас всех туда, где женщины, как и мужчины, смогут прикрыть небритые ноги брюками.

Звонок на урок. Звонок на перемену. Следующий. И еще один. Три дня подряд двери всех классов для меня закрыты – я прихожу в брюках. Спускаться еще страшнее.

Я сидела на подоконнике, смотря в стену, но она не становилась прозрачной, а мне хотелось разглядеть в классе Азизу. Я не могла представить ее сидящей за партой, в моей голове Азиза отпечаталась вместе с лестницей. Но я отчетливо представляла классную, которая писала мелом на доске, а он крошился и белой пылью оседал на ее колготках и туфлях. Скорее бы снег.

В конце третьего дня дверь в класс распахнулась передо мной.

Мои одноклассники сидят за партой. Среди них – Азиза. Сейчас, когда я пытаюсь вспомнить их лица, они сливаются в одно большое, плоское, с неясными чертами – такие бывают на засвеченных снимках. Знаю, что среди сидевших в тот день за партами были худые и толстые, низкие и те, которых учитель по физкультуре ставил в начало шеренги. Знаю, что они разные, я ведь могу отыскать среди старых вещей школьный фотоальбом – бордовую «корочку» – и рассмотреть наши черно-белые лица. Могу, но не ищу. А память светит на них – моих одноклассников – большим прожектором, слепит мои глаза, лица сливаются в одно, которое виснет в памяти размытым пятном, а по его середине, как ядро в цитоплазме – бледное продолговатое лицо с темными кругами под миндалевидными глазами. Больше так отчетливо я никого из них не помню.

— Объявим ей бойкот…

Классный час. Предложение вносит классная. Оно – классное, все его поддерживают. Я третий день прихожу в школу в брюках, потому что мне страшно спускаться по лестнице – новый сон может встретить меня ступенями в два человеческих роста.

Голос классной тонким длинным ворсом вползает в наши уши, щекочет ушные раковины. Я снова смотрю на ее ноги – скореее бы зима, снег, и тогда ей придется надеть свои невозможно старые сапоги. Она будет носить их, как гири на ногах, и весь класс будет видеть, что у нее на ногах – гири.

Мой взгляд поднимается выше – к подолу, к ее сильно выпирающему животу, перетянутому резинкой пояса. Мой взгляд упирается в золотой и серебряный ромбы. И тогда только я понимаю, что они тяжелее гирь. Я останавливаюсь взглядом именно там – на ее груди. У меня – пятнадцатилетней – не хватает твердости посмотреть в ее грецкого цвета глаза. Хоть бы ворона унесла их.

Членораздельно смеюсь ей в грудь, но из моего рта не вылетает ни одного баскетбольного мяча. Они хотят объявить бойкот человеку, которого вот уже несколько лет останавливают на школьной лестнице для того только, чтобы сообщить ему: ты – подруга обезьяны. Я – вне бойкота.

Резиновые мячи ударяются о стены класса – Азизе тоже смешно, но у ее матери нет денег, чтобы купить ей брюки. Моя некрасивая подруга может отлупить классную мячами по глазам. И она лупит. Ее смех катится к спортзалу, эхом разносится по нему и виснет в сетках для мячей. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>