ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

— Пустые орехи, пустые орехи, – повторяет Азиза, сидя на кухне рядом с Людмилой. Руслан косится на сестру и подмигивает пустому стулу.

— Людмила, как дела? — спрашиваю я, бесстрашно уставившись в глаза, которых не вижу. Кажется, они должны быть где-то выше спинки стула.

Азиза поднимает на меня ворсистое лицо – лицо с фотографии в моем школьном фотоальбоме. Черно-белое, бледно-темное. В ее миндалевидных глазах – угольки. Смеюсь – я-то знаю, что моей подруге никогда не бывает больно.

Мороз в воздухе. Завтра с неба посыплется мелкая крошка. В это время года на небе кто-то большой пишет мелом наши судьбы. Мел крошится и сыплется на землю снегом. Буквы и цифры можно прочесть в облаках, но мы небесной грамоте не обучены. Мы только топчем снег старыми или новыми сапогами, а еще – волочим гири, оставляя на белом темные борозды.

Листья на земле отсырели. Я поднимаю один, подношу к глазам и смотрю сквозь него. По краям с него слетели сухие частички, но осталась сетка из тонких прожилок. Она напоминает капроновые колготки. Азиза в зеленых очках – мы снова играем в слепого кота Базилио.

В парке никого, но мы ждем. Мы дышим холодным ветром, и кончики наших носов краснеют. В этот день Азиза по-особенному некрасива – ворс на губе замерзает в короткую проволоку, а единственное достоинство скрыто за круглыми стеклами очков.

Руслан идет по дорожке, поддерживая под локоть Людмилу. Идет медленно, чтобы та успевала в его порывистый шаг. Он часто останавливается под деревьями, осторожно обнимает Людмилу, говорит ей что-то, размахивает руками. Еще немного и он оторвется от земли – так неспокойны его руки. Мы не слышим их слов.

Шуршим в метре от него. Ступаем тихо, молчим – немые. Таимся за спиной Руслана, одетого в короткое черное пальто. Этот день всегда загорается в моей памяти черно-белым экраном. Он записан в нее, как на ленточную кассету. В нем все остается неизменным – ничего не стирается, не уходит, не появляется. Стоит мне перемотать память назад, и мы снова, как тогда, шуршим по парку – бледно-темные в черно-белом дне. А потом наступает момент. И Азиза колотит Людмилу кривой толстой палкой. По ногам, по плечам, по голове. Палка рассекает воздух. Воздух свистит.

-Ааа! – кричит Руслан и, вскинув руки, закрывает ими лицо.

— Она слепая! – кричу я в его руки. – Слепая! Слепая! Слепая!

Из щели между пальцами на меня смотрит миндалевидный глаз. Брат Азизы похож на оленя.

— Она слепая! – мой голос теряет нотки поводыря. Азиза плачет – от смеха. Ей никогда не бывает больно. Вся их семья напоминает мне оленей. Я переключаю воспоминания. Кассет у меня много.

Голубая стена. Там где штукатурка облупилась – грязные пятна. Если вглядеться, в них можно увидеть облака. В десять утра к стене кнопкой прикололи лист, исписанный столбиками фамилий. Но мы пришли раньше.

Мы стоим у стены и ищем на листе себя. Десять лет жизни, отданных школе, превратились сейчас в одну строчку, на которой ты либо найдешь себя и поднимешься на одну – очень важную – ступень вверх, либо так и останешься стоять на месте – глядя в стену и видя в облаках грязные пятна.

Я ставлю память на паузу. Смотрю на пятно. Я еще не знаю, найду ли в списке свою фамилию. Она начинается на «а», и мне нужна лишь секунда, чтобы спуститься к ней глазами. Но я не спешу – растягиваю мгновение. Мне в нем ни плохо, ни хорошо. Хорошо настолько, чтобы я захотела его остановить. Я смотрю на пятна, ничего в них не вижу и понимаю, что это мгновение больше не повторится.

Останавливать время я научилась еще в школе, когда поняла, что жизнь быстро заканчивается, потому что бежит вровень со временем. И если не растягивать мгновения, жизнь покажется короткой. Я помню свою первую попытку встать у времени на пути, схватить его за руку и сжать ее, чтобы оно почувствовало жизнь в моей теплой руке. Жизнь, которая не хочет бежать рядом с ним ухо в ухо. Жизнь, которая хочет идти не спеша, оглядываться по сторонам, внимательно рассматривать все, что попадается на пути. Не задыхаться от быстрого бега. Моя рука замерла на ручке двери. Я могла бы нажать на нее, толкнуть дверь и узнать, кто сейчас стоит за нею. Я замерла, ручка двери отпечаталась в моих зрачках. Через несколько секунд я буду знать, кто пришел. И все закончится – мгновение, в котором я еще не знала, не повторится. А жизнь вся состоит из таких мгновений. И чаще в них нет ни хорошего, ни плохого. Но я хотела их растянуть, чтобы жизнь показалась долгой.

Время остановилось в длинном коридоре, в котором я замерла у двери. Перевернуло мою руку, схватившую его, ладонью вверх, внимательно посмотрело на линию жизни – она доходила до запястья. «Чего тебе еще надо?» – спросило оно меня, но я не услышала вопроса. Моя рука отдавала тепло ручке двери, время гадало мне по руке. Они держали меня за руки с обеих сторон – дверь и время – тянули на себя, и я чувствовала, как жизнь во мне растягивается. Я так и не узнала, кто приходил – кому-то ожидание за дверью показалось слишком долгим.

Я нашла себя в списке, Азиза – нет. Жизнь показалась мне белым облаком, Азизе – грязным пятном. Время сжалось, подобралось и побежало по широким лестницам университета, не оглядываясь на ходу. Я бежала вровень с ним, тоже не оглядываясь. Не замечая Азизы, гипнотизирующей список на стене, чтобы под немигающим взглядом на нем появилась ее фамилия. Она столько раз гипнотизировала пустой стул у себя на кухне, но Людмилы на нем так и не увидела. Слепая. А я бежала по лестницам университета рядом с другими, обгоняя их или отставая. Стерев из памяти школьную лестницу, похожую на два крыла, небритые ноги Азизы и то, что сама я все эти годы была лишь подругой обезьяны. Я бежала рядом с теми, для кого жизнь была белым облаком. Воспоминания о школе я стерла, как грязное пятно.

— Мы не можем найти Азизу, – сказал мне ворсистый человек.

И я оглянулась, увидев прошедшую осень и зиму с сильными ветрами, снова прилетевших птиц, которые сейчас что-то клевали под ногами у отца Азизы – человека, которого всегда не было дома.

— Она ушла и не вернулась. Ты не знаешь, где она? – спросил он.

Я повернула опущенную голову вправо, потом влево. Я так и не разглядела, что птицы клюют под его ногами, но он правильно понял мой ответ.

— Но ты же ее подруга! – сказал он.

Если бы можно было отмотать время назад, за пределы моей памяти, к тому дню, когда мужчина с сильными руками обнимал ноги Азизиной мамы, и нажать на паузу, чтобы так было всегда, мне не пришлось бы сейчас гадать, что клюют птицы под ногами человека, который не должен был становиться отцом Азизы. Прикрыв глаза, я растянула мгновение прошлого и надолго задержала в памяти картинку – бритые ноги Азизиной мамы в новых туфлях.

— Она ушла в туфлях? – спросила я.

Отец Азизы ушел, я оглянулась назад, и жизнь, прошедшая с тех пор, как я в последний раз видела Азизу у облупившейся стены университета, показалась мне мигом. Я догнала время, бежавшее мимо меня в старых Азизиных туфлях, дернула его за руку и спросила: «Куда ты бежишь?». Оно повернуло руку ладонью вверх, и я увидела, что линия его жизни заходит за запястье, обегает тыльную сторону руки и возвращается на ладонь, образуя круг.

— Мне нечего терять, – сказало время.

Я побежала за ним, и оно привело меня к школе. Я не стала заходить в нее, боясь, что птица взмахнет крыльями и унесет меня в мое прошлое – туда, где для меня было уже поздно.

Время побежало дальше, а я – за ним. Я стояла в широком коридоре университета, напротив стены – там, где полгода назад висел список с фамилиями поступивших. Я гипнотизировала стену взглядом, надеясь, что сейчас увижу Азизу, так же настойчиво глядящую в стену. Тогда она не увидела себя, сейчас я не увидела ее.

Мы побежали дальше, и я села напротив пустого стула, уставилась в пустоту.

— Людмила… – тихо позвала я.

— Где она? – спросила я, глядя оленьими глазами в ее пустое лицо.

— Ее больше нет, – прошептал Руслан.

— Кого? – еще тише спросила я.

— Людмилы… – ответил он.

— Вы просто слепые! – сказала Азиза, когда вернулась через два месяца.

Все это время я растягивала мгновение, сидя рядом с Русланом на кухне. Мы гипнотизировали пустой стул, надеясь увидеть на нем Азизу.

— Где ты была? – спросила я.

— В гостях у Людмилы, – ответила она.

— Но Людмила живет здесь! – возразил Руслан.

— Нет, – Азиза растянула рот, на верхней губе которого уже не было черной полоски. – У Людмилы есть дом, а здесь она в гостях.

Руслан встал, замахнулся над пустым стулом и резко опустил руку в пустоту.

— Ты ее видишь? – спросила меня Азиза, когда Руслан хлестал Людмилу по щекам.

— Я вижу только оленя, – ответила я.

— Слепа-а-я, – растянула она последние гласные. – Но ей не больно. А не понравится, она всегда может уйти к себе… В том доме высокая лестница, – продолжала она шепотом, сильнее растягивая рот и гласные. – И по ночам ее ступени вырастают в человеческий рост…

— Откуда у тебя новые туфли?! – закричал Руслан, и я услышала в его голосе плач Людмилы.

Азиза не засмеялась мячами, она только улыбалась, глядя на нас троих, а мне было страшно заглянуть в щель ее рта. В ту ночь мой забытый сон вернулся. Я погрузилась в черную полоску и снова уткнулась в ступень ростом с меня. Я боялась сойти вниз по ступеням, усыпанным черными метками, и провалиться в щель. Я звала Азизу, но она не отзывалась, маяча бледным пятном у стены университета. Она вернулась, но когда и я захотела вернуться, чтобы снова стать подругой обезьяны, Азиза не отозвалась. Время убежало далеко вперед. «Его не вернешь», – сказала Азиза, которой теперь всегда не было дома так же, как ее отца. Она перестала быть обезьяной – побрила ноги.

Я снова побежала по лестницам университета – вверх, вверх. Время шло, перешагивая через лето, осень, зиму. Я часто встречала в парке Руслана, он бродил в нем каждый день в любую погоду, по-прежнему придерживая за локоть Людмилу. Он смотрел мне в лицо оленьими глазами. Но разве не его сестра назвала меня слепой?

На одной ступени университета я увлеклась Есениным, на другой – латинским. На третьей – встретила подругу, на четвертой – еще одну, ее имя начиналось на букву Т. Стоя на четвертой ступени, я называла ее по имени, а теперь, когда эта ступень осталась далеко позади, я просто говорю Т и ставлю точку – Т.

Т. была не похожа на Азизу. Она собирала светлые волосы на макушке в большой пучок, который преподавательница латинского называла «кандибобером». Голубые глаза Т. никогда не загорались угольками, а коридоры университета всегда обращали внимание на ее стройные ноги. Т. очень тихо смеялась. Мы дружили недолго.

Отматывая очередную кассету назад, я ищу в нашей дружбе с Т. что-нибудь яркое, но на память приходят только ее светлые ноги и пучок волос, которые доходили ей до пояса, когда она их распускала. Я берусь за ее длинный волос, скольжу по нему взглядом и, дойдя до сеченого кончика, возвращаюсь в тот день, когда на стене появилось фото Т. с черной полоской в уголке. Как раз на том месте, где когда-то висел список с нашими фамилиями. Самым ярким воспоминанием о нашей дружбе для меня стала ее смерть. И сны, в которых в конце лестницы, меня теперь всегда ждала она.

День не удался. Мелкий дождь, небо сплошным серым, и запись плохо ложится на мою память. Я стою на маленькой площади, меня окружают люди, нас окружают сколоченные из деревянного бруса ящики. Я хожу по деревянному кругу, вглядываюсь в фотографии с черными полосками, стоящие на ящиках. Дождь садится на них мелкими каплями. Капли копятся, сливаются в одну большую, а потом текут по черно-белым лицам водяными бороздками. Этих лиц много, но моя память не способна их всех удержать, в ней отпечатывается только лицо Т. с кандибобером на макушке.

Рядом со мной идет время, хотя я не сразу замечаю его – в тяжелых солдатских сапогах и одежде пятнистой расцветки. Пятна цвета травы и земли врезаются в мою память. Время замедлило шаг, сурово вглядываясь в ящики разных размеров, в лица на них, в цветы, в детские игрушки, положенные сверху. Время никуда не спешит, но именно это мгновение я растягивать не хочу.

Дохожу до ящика Т. и прикладываю к нему ладонь, чтобы Т., лежа внутри него, за цинковым слоем, почувствовала тепло моей жизни.

— Линия ее жизни была намного короче волос, – говорит мне время. – Она не доходила до запястья.

— Иди же, – подгоняю его, и мы снова идем по кругу, и я снова останавливаюсь у ящика Т.

Я слышу, как говорят люди – деятели государства и общества, собравшиеся в центре деревянного круга, но что они говорят, не слышу. Я гипнотизирую ящик Т., стараясь понять, почему ее жизнь из облака превратилась в пятно, и вижу рядом Азизу, кладущую сверху на Т. две розы.

— Но ты ее не знала, – говорю ей.

— Сейчас будут взрывать оставшуюся часть дома. Идем, – Азиза подталкивает меня в спину. – Ты увидишь, как рушится лестница.

От дома, в котором жила Т., осталась высокая половина с ребристым краем. Таким, будто кто-то очень большой опустил с неба руку и разрубил дом на две части огромным топором с зазубринами. Я заглядываю в рану на его боку и вижу в ней лестницу. Я чувствую под ногами дрожь – калека напуган, страх бьет его мелкой дрожью. Потеряв половину, он все еще не хочет умирать. Если бы дом был птицей, то взмахнул бы крыльями и улетел. Дрожь передается Азизе, и она машет руками.

Время в камуфляжной одежде подводит к дому запал.

— Не надо… – прошу я.

Дом сгибается в последней просьбе и в оранжевой вспышке, становится перед временем на колени.

— Уже поздно, – говорит оно, и дом рассыпается мелкими фрагментами рядом с теми, что остались от второй половины. Я отматываю память туда, где меня не было, гипнотизирую куски бетона, чтобы увидеть того, кто подводил к дому запал, когда в нем спали. Когда Т. спала в нем, может быть, свесив с кровати свою светлую ногу, зажав в ладони с короткой линией жизни свои длинные волосы.

— Ты этого не узнаешь, – говорит мне время.

Это был последний фрагмент моей памяти, на котором записана Азиза.

Много лет я бежала вровень со временем, и оно далеко меня завело, уводя все дальше от моих воспоминаний. А потом я захотела вернуться.

И я вернулась. Прошла по парку, поддевая круглыми носками солдатских сапог опавшие листья – кленовые и дубовые. Подняла их с земли, посмотрела через их мелкую сетку вверх, вниз и по сторонам. Птицы что-то клевали у моих ног. Я поискала глазами Руслана. Вынула из сумки очки и поискала снова.

Я положила руку на ручку двери Азизиного дома. Постояла, отдавая ей тепло своей жизни и растягивая то мгновение, в котором я еще не знала, что за дверью не найду никого.

Я толкнула дверь и сразу поняла, что в доме больше не живут. Лестница смотрела на меня отсутствующими ступенями. Я боялась заглянуть в щель пустоты. Моей руке не за что было ухватиться – перил больше не было. Я побежала вперед и, стоя на верхней ступени первого пролета, чувствовала дрожь под ногами. Лестница поймала меня, она смеялась надо мной. Солдатские сапоги перепрыгивали через отсутствующие ступени, забирались выше и выше – только не спускаться. Я точно знала, что на кухне пятого этажа меня ждет Азиза. Она просидела там десять лет, глядя на пустой стул в надежде увидеть на нем меня. И я побежала вверх, не оглядываясь. На третьем этаже я хотела остановиться, присесть на колени и попросить время прервать этот не сон, стереть его из моей памяти, унести меня в мое настоящее.

Я дернула ручку Азизиной двери, и прошлое налетело на меня черной меткой.

— Людмила! – закричала я, и мой крик вернулся ко мне испуганным эхом пустой квартиры. Время не вернулось. Меня никто не ждал.

Другие рассказы и статьи Марины Ахмедовой, опубликованные на Переменах, можно найти на странице автора.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>