Памяти А.П.

Галина Васильевна Ножкина развелась с мужем, и вернулась в свою старую квартиру, которую оставила дочери Ане. Она была рада, что не выписалась тогда.
Теперь у Галины Васильевны были с дочерью особые, посмертные отношения. Она устроила в квартире музей, куда приходит много людей посмотреть уцелевшие Анины работы и рисунки.

*

Бритую голову остужал весенний ветер, а она быстро шагала, прижав к себе сумку с пачкой сигарет и письмом-вызовом в психдиспансер, решительно сворачивая в первый попадавшийся на пути переулок, и так – до следующего поворота. В движении не таким противно-острым было ощущение загрудинной тяжести. В парикмахерской она еле высидела, пока мастерица обривала ей голову и от боли даже схватилась за грудь. На немой вопрос встретившейся с ней глазами в зеркале парикмахерши, вымученно улыбнувшись вдруг ответила: «Душа болит».

Дорог она не переходила, и получалось, что кружит по одним и тем же улицам – ей было всё равно, где идти. Какой-то мужчина на очередном повороте подхватил её под руку и оглушительно рявкнул: «Нюшка, привет!» Она смотрела на обрамлённое курчавой шапкой волос, бородой и бакенбардами лицо, на рот, цвета раздавленной малины, и дымчатые, скрывающие глаза очки. «Красильников, ты? Насилу узнала», — наконец произнесла она своими тяжёлыми и непослушными губами. «Я тебя тоже, — стрекотал он, разглядывая её голову, — ну, оригиналка ты, Анюта! Ну, даёшь, как и раньше! Слушай, сегодня же Пасха. Пойдём ко мне. Я тут рядом, в Настасьинском. Идёт?! У меня уже полный сбор».

Сил не было сопротивляться могучему напору Красильникова, и она покорно пошла под руку с бывшим соседом и почти сверстником /он был то ли тремя, то ли пятью годами старше/.

Комната у Красильникова была в коммуналке с большим, открытым в сумерки окном, через которое уплывал сигаретный дым, а из японского кассетника на подоконнике уносился голос Далиды. Девицы стайкой курили, сидя на диване, а мужчины стоя пили у журнального столика. Она опустилась в кресло и закурила. Красильниковская комната была забита экзотическими вещицами и сувенирами: он несколько лет проработал в Алжире, в госпитале Красного Креста. На стене, напротив, висело огромное серебряное Распятие. Под ним лежанка, накрытая цветастым пледом.

Выпитая рюмка и сигареты понемногу расслабляли, показалось, что тяжесть, жабой присевшая на грудь, отпустила. И не казалось уже странным, что она и здесь, она, только вчера возвратившаяся в Москву, из монастыря, от старца, обессилевшая в своём стремлении поверить; она, месяц назад уничтожившая свои картины; она, год назад попавшая в психушку, пополнив ряды бритых голов, уткнувшихся в обеденные тарелки; она не получившая ответа на вопрос: «ЗАЧЕМ?» Полотна, написанные ею, были лишь способом обойти ответ, избежать ответа, вот и пошли они на мусорку, в костры. Всё это было вчера, было прошлым, и сейчас было призрачным и бледным. Сегодня было лишь письмо-вызов от районного психиатра, только недавно выбритая голова, да вот этот вечер у Красильникова. Вот это-то всё было действительно, ощутимо и страшно, как и вообще настоящее.

«С сегодня и до «красной горки» будем у меня!» — возвестил Красильников, выключая на мгновение магнитофон, и тут же, склонившись над креслом, он почти вынул её из него. Он прижался к ней всей волосатой грудью в полураспахнутой рубашке, под джинсами восставала его мужская мощь. Возле самых глаз её колыхались губы – алое вывороченное мясо среди чёрных завитков.

— Ты психиатр? – зачем-то спросила она, хоть и знала.

— Да, но в Алжире работал невропатологом, — он дышал ей в лицо и покусывал мочку уха.

— Скажи, почему это психиатры вмешиваются в частную жизнь своих пациентов, следят чтобы те постоянно работали, — не зная сама зачем говорит это, продолжала она.

— Нюшка, работать или служить, должны все, мы же живём в стране развитого социализма, — он коротко хохотнул, — а на досуге развлекаться, кто как может, потешать свою бренную плоть, — хотел шутовски закончить он, но от возбуждения застонал, — какие колющиеся у тебя волосики на голове… Она всем телом отшатнулась, несмотря на его цепкость.

Красильников, выпивший у столика сразу полбутылки «Мукузани», вернулся к ней, и, усевшись рядом, стал излагать. Он разлагольствовал о её социальной неадаптированности, психосексуальном разладе со средой, о самоценности наслаждения… А она думала о том, как спит Красильников на своей лежанке со своими женщинами и мужчинами – она заметила его специфические отношения с некоторыми из присутствующих. Совокупляется под Распятием, прыгая, постанывая и мыча, под самыми сбитыми гвоздём ногами серебряного Христа.

Потушили верхний свет, включилась светомузыка. В меняющихся бликах, выхватывающих из темноты лица, судорожные телодвижения, она снова увидала Красильникова. По его волосатой груди бились цепочки медальончиков и амулетов, и весь он, без очков, с почти белыми глазами, двигающимся носом и кровавым ртом был жутким, древним, вечным… А извивающееся, но всё равно какое-то негнущееся тело – фаллическим знаком, подминающим, крушащим.

С новой силой затяжелело в груди, душа изнывала. Она вышла в коридор, навстречу из туалета шла улыбавшаяся девушка, от неё исходил запах рвоты.

Присев на стоявший у вешалки табурет, она вынула шариковую ручку, бумаги не было, кроме почтового, из диспансера, конверта: крохотные, по-детски примитивные фигурки, мужчины и женщины, у всех в руках надувные шары, некоторые уже успели отпустить их, и они взлетели вверх, и на всех шарах, круглых и вытянутых, печатными буквами: «Ложь, ложь, ложь…» Посмотрела на рисунок, сбросила конверт на пол, зашла в уборную.

Вода в унитазе лилась непрерывным водопадом. Пояс от платья, охвативший дверную ручку, был из 100% нейлона, петля прошла под горло, щекоча. Как никогда в жизни, она грациозно присела, чтобы мешком обвиснуть.

Ровно в полночь Воскресения Христова. А в распахнувшиеся Царские врата мощно пролилось людское: «Воистину Воскрес!»

*

Каждую субботу, воскресенье, перед тем как должны придти посетители, Галина Васильевна убирает: вытирает пыль с картин, поправляет мольберт, притрагивается к красным с перепонками туфлям и деревянным бусам, разглаживает кусок цветастой материи. На двери, у входа в комнату, влажной тряпкой проходится по большой застеклённой фотографии девушки с обритой головой, широко раскрытыми, будто узнавшими ужас глазами. Последним Галина Васильевна вытирает лежащий на письменном столе под стеклом, рисунок: ручкой на конверте, крохотные человечьи фигурки с шарами. У женщин круглые шары /Галина Васильевна преподавала в школе биологию и разбирается в генетической символике/, у мужчин – вытянутые. Но на тех и на других шарах, если присмотреться, можно увидеть печатными буквами: «ЛОЖЬ…»

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>