ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ

Даже в большом торговом центре он никогда не мог найти обувь по размеру. Кроссовки покупал обычно в детском отделе, и только глазел на мужские туфли в сияющих витринах. Он избегал пускать посторонних в свой тайный мир, поэтому недолюбливал продавцов из фирменных салонов обуви.

В магазине не было ни одного покупателя. Словно солдатские полки на присяге, вдоль стен выстроились шеренги туфель: черных, коричневых, желтых, цвета топленых сливок и кофе с молоком. Сверкая в зеркалах, ботинки точно присягали служить хозяину не за страх, а за совесть, со всей деликатностью преданного союзника.

При виде этого великолепия Шуберт в очередной раз почувствовал обиду на судьбу. Каждый мужчина, даже безобразный и немолодой, мог равнодушно пройтись вдоль обувных рядов, взять в руки любую пару, прочесть надпись, тесненную внутри ботинка или на поверхности подметки. Затем примерить обновку, чувствуя крепость поскрипывающей подошвы, облегающую плотность ладно выкроенного верха… Он же был здесь предметом насмешек и деланного удивления. Цирковой лилипут, ошибка природы.

-Что не так? – спросил Валентин строго.

-Все нормально, – прошелестел Шуберт. – Только у меня… проблемы…

-А точнее? – толстяк уставился ему в лицо стрекозиным взглядом, как будто вынуждал признаться в постыдной привычке или нечестном поступке.

Заикаясь, Шуберт назвал причину. Тогда его спутник снова достал растрепанный бумажник, словно допуск к любым тайнам, и подошел к сухопарой, рано поседевшей продавщице.

-Признаем, что общепринятая норма – самое скучное изобретение человеческого ума. Видите этого прекрасного юношу? Мы хотим купить ему туфли. Хорошие мужские туфли точно по ноге, цена не имеет значения. Главное размер.

Продавщица хотела что-то возразить, но толстяк положил на прилавок купюру.

-Это вам за хлопоты. Получите еще столько же, когда принесете. Мы будем ждать внизу, в кафе. Что-то жарко, хочу выпить пива.

Шуберт был уверен, что продавщица и не подумает искать туфли для сумасшедшего толстяка и его малорослого приятеля, с легкой совестью присвоив деньги. Но Валентин, казалось, уже не думал об исходе этой авантюры. Он потягивал пиво и говорил:

-Злобный пигмей и бездарность. С детства вбил себе в голову, что у него слабое здоровье, художественная натура. А он здоров, как бык, и артистичен, как камбала. Конечно, болезнь ему на руку… Все великие страдали каким-то изъяном. Эпилепсия, чахотка, жидкий стул. – Он облизнул пивную пену с губы. – Кстати, чем занимаешься ты? Конечно, не столь важно… Но я все же надеюсь, твоя ночная деятельность – это скорее хобби?..

-Работаю в магазине фототоваров, – честно признался Шуберт.

-Der Wanderer! Ты и в самом деле похож на Золушку, Федор Шуберт, – заявил Валентин, сверкнув глазами. – Жаль, вот только из меня никудышный принц.

-А вы, – спросил Шуберт, осмелев, – вы музыкант?

-Когда-то был… Да весь вышел. Теперь голимый лабух. Ни ноты без банкноты.

-Вы об этом спорили с тем, который в очках?

-Видишь ли, два дня назад, или уже три, мы отмечали некий юбилей творческой деятельности… Обычно я пью умеренно, но там позволили лишнее. И посмотрел вокруг свежим взглядом. Есть люди, которые слышат голоса. А меня будто стукнули по затылку. Я вдруг понял, что я сам такой же самодовольный кретин, как этот юбиляр… Рождественский гусь. Хах! Понимаешь, – продолжал он, увлекаясь и брызгая слюной, – сегодня любое ничтожество, любой консерваторский троечник убежден, что может извлечь музыку из инструмента посредством собственных пальцев-сарделек и вареных мозгов. Каждый воображает себя богом. Или, на худой конец, проводником божественного электричества. Каждый червяк убежден, что высший разум играет его руками. И я ничем не лучше. Сажусь за инструмент, чтобы проповедовать некие истины, якобы мною открытые, хотя не знаю о жизни ничего, абсолютно ничего! С детства по пять, семь, десять часов за инструментом – не было времени даже осмотреться. Красивые города, прекрасные страны. Аэропорт, такси, концерт, банкет… Приятно купаться в лучах славы. Пока не понимаешь, что по уши утонул в отхожем месте… И это оскорбление, которое я каждую минуту наношу – нет, не Богу, что ему до нашей возни! Самому себе. Той части себя, которая может оценить масштаб трагедии.

Шуберту льстило, что толстяк говорил с ним, как с равным. Но сам он не привык рассуждать об отвлеченных предметах, и быстро заскучал.

-Все попадают в одну ловушку. Начинаешь воспринимать инструмент как продолжение своего тела. И наши потуги совокупиться с мирозданием через музыку превращаются в публичный онанизм. Посмотри на их лица! Как они теребят свои флейты, скрипки, виолончели… не говоря про фортепьяно. Это же цирк уродов! А мои концерты? Не могу смотреть запись. Тошнотворная порнография, мерзость… Я тебя утомил?

Шуберт почему-то вспомнил, как утром толстяк подмигнул ему, когда говорил про секс. Впрочем, секс-то был что надо, этого нельзя было отрицать. Ночью он чувствовал себя горошиной, на которую взгромоздили десятка два пуховиков, а сверху усадили толстозадую принцессу, но отчего-то это было совсем не тяжело, а даже приятно.

-Кто-то сказал, что музыкантов надо расстреливать, как только им исполнится тридцать, – вздохнул Валентин, подпирая голову рукой. – Это мудро. Но никогда не поздно… И я это сделаю. Я уже сказал им, что мне надоел весь этот цыганский балаган.

Шуберт не знал, как вести себя, утешать толстяка, или поддакивать. Но тут продавщица принесла туфли. И это были как раз такие туфли, о которых он мечтал. Изящные, красивые, крепкие. Их носки матово блестели, как носы двух добродушных породистых собак. Они отлично уселись по ноге, словно говоря: «А вот и мы, хозяин, рады служить!».

Одетый и обутый, разглядывая себя в ресторанном зеркале, Шуберт чувствовал смятение. Впервые в жизни ему нравилось то, что он видел. И в этом заключался парадокс – толстяк, в душе которого разладились все струны, настраивал гармонию чужой судьбы.

-Первое отделение концерта можно считать исполненным, – решил довольный Валентин. – Теперь осталось заехать в ювелирный. И купить цветы. Добро пожаловать на бал!

«А потом, после этого бала, – хотел спросить Шуберт, – что мы будем делать?». Но он не владел искусством задавать нужные вопросы, и снова промолчал.

Меньше чем через час, с пышным букетом, с бархатной коробкой в кармане пиджака Валентина Сергеевича, они подъехали к особняку на набережной. Шуберту передалось волнение, охватившее его спутника. Тот вытирал платком лысеющую голову и ворочал шеей, словно ему стал тесен ворот рубашки.

-Как я выгляжу, достаточно ужасно? Видно, что я два дня не брился и не менял белье? Отвратительный запах пота и секса, хочу их немного расшевелить. Да, только не поддавайся на любезности, все это маскировка. И не говори, что обожаешь ее с самого детства. Опасно для жизни!

Они вошли в подъезд с камином и мраморной лестницей, какие Шуберт видел только в кино, и тут же сверху их окликнул мелодичный женский голос. Валентин взбежал по ступеням, тяжелый и стремительный, как корабль.

Приподнимая Шуберта вместе с цветами, словно куклу в подарок, толстяк воскликнул:

-Теодор, мой студиозус. Анна, моя жена.

Женщина протянула руку и Шуберт пожал ее, хотя от страха не различал почти ничего, кроме шуршания обертки букета и аромата жасминовых духов.

-Мы уже начали, – проговорила женщина очень спокойно, – не знали, ждать тебя или нет.

-Разве ты не обещала ждать меня вечно? – нарочито удивился Валентин.

-Ты меня с кем-то путаешь, как всегда.

В прихожей, под светом хрустальной люстры, Шуберт узнал ее и почувствовал, как душа уходит в пятки. Она была ослепительно молода и еще красивее, чем на экране. Невозможно было поверить, что дошкольником он смотрел фильмы, в которых она уже играла обманутых жен и самоотверженных любовниц. Заглянув в громадное зеркало в старинной раме, Валентин пригладил волосы.

-Дуэль на десяти шагах. Как обычно, со смертельным исходом… Но я стреляю в воздух, учти.

-Это не повод топтаться на пороге, – улыбнулась Анна. – Проходи, раз уж явился. Я поставлю цветы.

Толстяк подтолкнул Шуберта, и тот поддался, упуская последнюю возможность улизнуть на лестницу, на улицу, в метро, прочь из чужого мира.

-Готовься, – предупредил Валентин Сергеевич, – катарсис заявлен в афише.

Они миновали гостиную, уставленную букетами, вошли в ярко освещенную столовую. Мужчины и женщины, в большинстве своем пожилые, с рюмками и тарелками в руках, стояли посреди комнаты, сидели на стульях и в креслах. Шуберт застыл, когда все лица, как по команде, повернулись к двери.

Секундное молчание нарушил старичок в шейном платке, устремившийся навстречу.

-Ну, наконец-то! Валя, дорогой, что за ерунда? Разве так можно? Был Матвей, сказал, что уходит… Мы не поверили, конечно.

-Коль славен наш Господь в Сионе! – пробасил, подходя и обнимая Валентина, высоченный бородач.

Воспользовавшись суетой вокруг вновь прибывшего, Шуберт укрылся в тени напольных часов. Никогда раньше он не бывал в домах, где просторные высокие комнаты так напоминали музейные залы, где громоздкая мебель выглядела так изящно, а паркет сверкал лаком совсем как озерная гладь. Оглядываясь вокруг, он чувствовал себя героем сказки – мальчишкой, попавшим на бал к людоедам. По сказочным правилам долго оставаться незамеченным он не мог.

-Кто ты, прелестное создание? – обратилась к нему старушка в лиловом платье, приближаясь с дребезжащей чашкой в руках.

-Его привел Валентин, – поторопилась сообщить дама с неживым лицом и толстыми ногами, сидевшая на пуфике, сдвинув колени, как кукла-игольница.

-Забавный малыш, – словно чему-то обрадовалась другая старуха, жирная и приземистая, как присевший на здание лапы жук.

Валентин Сергеевич выглянул из-за спины бородача и крикнул:

-Теодор, мой студиозус! Кости его предков лежат в немецкой земле, усеянной могилами, как луг цветами.

-Ты забываешь, что Кира Ипатьевна знает всех твоих учеников, – перекрывая голоса, почти пропела мелодично Анна, входя в столовую с вазой, наполненной цветами.

-И всех – со смертельным исходом! Шучу, шучу… Это засекреченный студент, особая программа. Одаренный парень, подает надежды! Только ни о чем его не спрашивайте, их учат молчать бельканто, чтоб не разболтал государственных тайн. Я тоже учусь… Нужно учиться тишине, вот главное из искусств. Сказано вполне достаточно.

-Значит, теперь Теодор будет переворачивать страницы? – затрясла головой третья старушка, древняя и сухая как веточка, то ли одобряя, то ли осуждая этот выбор. Бриллианты в ее ушах блеснули веселой радугой.

-Почему бы нет? – Валентин стремительно направился к ней через комнату, расцеловал мышиные лапки. – Рад вас видеть, Наталья Петровна, вы совсем не меняетесь. Сколько лет я вас помню…

-Это еще заводские настройки, – Кира Ипатьевна тоже протянула крючковатое жучиное запястье для поцелуя. – Раньше производили крепкие вещи.

-Да, сейчас народ пошел непрочный, тут вы правы! А все молодеете, Ниночка, ни морщинки! – Валентин повернулся к женщине с мертвым лицом, и начал обходить по кругу стол, обращаясь к каждому из гостей. – Здравствуйте, здравствуйте! Рад видеть… Костик, Маргарита Павловна. Как здоровье супруга? Познакомьтесь, это Тео-дор, дар богов. Если вам больше нравится – Федор… Он весьма застенчивый молодой человек, но обладает неоспоримым достоинством. Умеет держать паузу как никто из ныне живущих. Угадайте, сколько ему лет?

Шуберт стоял у часов, как приколоченный гвоздями, заливаясь краской, не зная, куда девать руки и глаза. Ему казалось, что все гости в комнате перешептываются и смеются над ним.

-Удивительно, как вам нравится шокировать людей! – проговорила толстоногая Ниночка. – Анна – святой человек. Вы слышите, что я говорю? Ваша жена – святая.

-И сколько же? – спросила все с той же застывшей улыбкой Анна.

-Двадцать два! Документально подтверждено! Целых двадцать два года. Не правда ли, респектабельно и свежо?

-Выпьем за Анну! – грянул басовитый бородач.

-Мейн либстен! – Валентин с размаху опустился перед женой на одно колено, выхватил из кармана бархатную коробку. – Фот скромный шмук тля мой супрук.

Как ни в чем не бывало, Анна нагнулась и прижалась щекой к его лысине.

-Спасибо, милый. Боже мой. Смотрите, какая прелестная вещь, – она показала гостям раскрытую коробку. Тут же кто-то из женщин помог ей застегнуть браслет на тонком запястье.

-Я скажу, в вашей семье неосуществимые темпы, – заявила чем-то обиженная Ниночка. – Не успеваешь следить.

-Ваше здоровье, – улыбнулась Анна, изящно поднося к губам бокал, наполненный красным вином, словно кровью, сцеженной из грудей завистницы.

«Ну и пусть, – ревниво подумал Шуберт. – Какой-то браслет, первый попавшийся. У нее их, наверное, сто штук». Теперь красота этой женщины уже не пугала, но казалась чужой и надменной. Глядя в потное, беззащитное лицо Валентина, Шуберт чувствовал пронзительную жалость. В его душе происходило нечто необычайно важное, словно готовился итог событий главного дня в его жизни.

За его спиной вполголоса обсуждали хозяйку.

-Анюта великомученица, сколько в ней терпения! После всей этой истории, и сегодня, я бы не смогла…

-Такие испытания должно принимать в христианском смысле, как целебную хирургию души.

-При чем тут хирургия? Нет, я бы поняла, терпеть ради детей. Для детей я готова на все! Но если ничего не связывает…

-Валечка умеет делать подарки, этого нельзя отнять, – возвысила дребезжащий голос Наталья Петровна. – Я всем хвастаюсь своими кораллами. Вот, посмотрите.

-Могу себе позволить! – засмеялся Валентин, услышав. – Раз уж я разбогател, разменяв свой талант на медяки…

-Мы никогда не разбогатеем, – возразила Анна. – Твоя звездная болезнь обходится слишком дорого.

-Утешает, что каждая звезда рано или поздно становится черной дырой. Или просто дырой…

Анна продолжала улыбаться, но взгляд ее стал медлительным и недобрым, как у кошки.

-Хочу пояснить, для тех, кто еще не слышал. Два дня назад Валентин устроил небольшой спектакль. Сбежал со второго отделения. Заявил по телефону, что хочет все бросить. Его кумир прекратил концертную деятельность на пике карьеры. Последние пять лет даже по ночам в постели я слушаю про стул Глена Гульда… Но есть одна разница – Гульд был обеспечен, он не стоял перед необходимостью зарабатывать себе на жизнь. А ты, дорогой, не можешь себе позволить стать отшельником. У тебя ничего нет.

-Значит, стану нищим отшельником, – хрипло хохотнул Валентин. – Так даже забавнее. Буду скитаться по Европе. Увижу, наконец, Венецию, Париж… Я там бывал, но ничего не видел. В умеренном климате человеку не так много требуется для сносного существования. Наймусь официантом.

-А я думала, ты собираешься ходить с шарманкой по дворам, – она с улыбкой посмотрела на Шуберта. – Обезьянка у тебя уже есть.

Раздались смешки, и Шуберт ощутил укол обиды в самое сердце. Обиды не за себя, а за Валентина, который растерянно моргал, словно собирался расплакаться. Но это была очередная комедия, в следующую секунду толстяк уже обводил гостей ухмыляющимся взглядом и поворотом живота.

-Теперь все понимают, почему я предпочитаю разговаривать с бутылкой коньяка?

Шуберт не знал, почему этот человек, еще вчера незнакомый, разлегся в его душе, заняв почти все тесное пространство. Ему доводилось мимолетно влюбляться в парней, встреченных в клубах или просто на улице, мучиться ревностью и желанием. Но теперь он переживал совсем другое. Толстого нелепого насмешника хотелось защитить, заслонить от мира, увести с собой.

-Валя, борись, преодолевай, – наставляла Кира Ипатьевна, вцепившись пальцами-крючками в рукав Валентина. – Кризис в природе творческой натуры. Ты получил признание, следует ценить… Помни, что великий Моцарт умер в забвении, в тридцать пять лет!

-Смирись, гордый человек, – влез в разговор бородатый бас. – Живи для искусства, сукин ты сын, а не для брюха!

Валентин взмолился:

-Мой организм отравлен искусством, нужны очистительные клизмы!..

Бородач захохотал. Между его крупных передних зубов застрял кусочек зелени с бутерброда.

-Как будто мы секта, как будто мы его втягиваем, – возмутилась Ниночка.

-Да перестаньте, – усмехнулся кривой щекой сопровождавший ее мужчина, немолодой и неприметный. – Понятно же, пустая болтовня… Валька бросит выступать? Ха-ха! Наш вундеркинд две недели не протянет без оваций и букетов.

Он взял тарелку и с показным равнодушием начал поглощать картофельный салат. Другие гости последовали его примеру, продвигаясь к столу с закусками. Валентин поднял руку.

-Нет, подождите… Я не согласен. Я тоже хочу пояснить. Тебе, Анна и тебе, Леонид, прежде всего. Это не шутки и не болтовня. Это было взвешенное решение. Я серьезен как хирург… И на это есть причины. Дело в том, что… у меня рак прямой кишки.

Молчание, повисшее в комнате, резало уши, как режет глаза яркий свет. Лица гостей выражали недоумение. Наконец, старичок в шейном платке сочувственно подался вперед.

-Да что ты говоришь! И давно?..

-Да. Положение безнадежно. Осталось не больше месяца. Скоро придется принимать морфий.

-А если оперировать? – спохватился кто-то из старушек. – У Веры Павловны муж прекрасный врач-онколог…

-Нужно повторное обследование, нельзя сдаваться! – поддержал озабоченный бас.

-Боже мой, да кого вы слушаете! – мелодично рассмеялась Анна. – А тебе совестно, Валя… Такими вещами не шутят. Он совершенно здоров, уверяю вас! Леня, пожалуйста, налей мне вина.

Старуха, похожая на мышку, вытянула морщинистую шею.

-Я ничего не понимаю! Так Валечка болен или нет?

-Да нет же, Наталья Петровна, если не считать больного самолюбия! – успокоила ее хозяйка. – Кушайте, прошу вас.

-Что за ерундистика! – громыхнул бас. – Даже я себе такого не позволяю… Стыдно, Валька, ты балбес!

-Нет, я понимаю, придумать рак, но зачем в такой неаппетитной форме? – продолжала недоумевать старушка.

Толстяк снова заморгал с виноватым и растерянным видом, развел руками.

-А вы бы что предпочли, Наталья Петровна, опухоль мозга или рак прямой кишки? Смерть в безумии или в очистительном страдании?

-Я дам тебе телефон моего гастроэнтеролога, – предложила та.

-С кишками у него полный порядок, – пробормотал желчный Леонид. – А вот совесть…

Шуберту почему-то было до слез стыдно за эту сцену, за клоунаду, которая окончилась так глупо. Пару часов назад, в кафе, слова Валентина звучали искренней болью, а теперь он юродствовал и позволял посторонним потешаться над вещами, которые так много для него значили. Его отчаянная выходка оживила гостей, молчание сменилось шумным говором, в котором слышался смех и возмущенные голоса. Бородатый бас наполнял свою тарелку. Старичок в шейном платке показывал Ниночке и двум другим гостям книгу, которую принес в подарок хозяйке – афоризмы о музыке и последние слова знаменитостей. Почти бесплотная Наталья Петровна, опершись о плечо Шуберта, заставила его присоединиться к этому кружку.

-Десять лет собирал материал, многое публикуется впервые. Было сложно найти издателя, но подключился нефтегазовый концерн… По крайней мере, не стыдно за свою работу.

-А какое самое забавное из предсмертных выражений? – спросила Ниночка. – Вы же помните, наверное? Скажите.

-Не знаю как насчет забавного, все же тема обязывает, – старичок завел глаза к потолку. – Но отличились многие. Людовик-Солнце кричал на придворных: «Хватит реветь! Вы думали, я бессмертен?»…

-А Моцарт? – спросила Кира Ипатьевна, явно неравнодушная к этой фигуре. – Найдите мне Амадея.

-Малер звал перед смертью: «Моцарт! Моцарт!»…

-Я где-то читала, что Чайковский кричал «Надежда! Надежда! Надежда!», – заявила Ниночка.

-Я буду кричать «Анна, Анна»! Но мне не подадут стакан воды, – воскликнул Валентин, оказавшийся рядом с полной тарелкой в руках. Он сунул тарелку Шуберту. – Кстати, а что сказал перед смертью мой божественный Франц Шуберт?

Старичок пролистнул страницы.

-Нет, это я не включил, там было как-то слишком мрачно… А вот императрица Елизавета, Петрова дщерь…

-Весьма, весьма поучительное чтение, особенно в нашем возрасте, – перебила Наталья Петровна и тут же обратилась к Валентину. – Валечка, а вам штраф. Этому фанту нужно загладить вину. Садитесь-ка за инструмент. У меня студентка пишет диссертацию по типам виртуозности. Вы представлены как выдающийся пример.

Басовитый бородач поддержал просьбу.

-Давай-ка, Валька, не отлынивай. Реабилитируйся в глазах общественности. Лично я тебя тысячу лет не слышал. Кантата в честь именинницы!

Анна подошла, сняла невидимую пушинку с пиджака мужа, погладила по плечу.

-Именинница будет признательна.

«Не надо, не играй для них», – попросил мысленно Шуберт. Но кто-то уже распахнул двери в соседнюю комнату, взглядам открылось бюро, заваленное нотами, несколько стульев и посредине черный, сверкающий лаком рояль. Гости с бокалами потянулись занимать места. Они болтали и пересмеивались, сытые, румяные от водки. Бородач и старичок в шейном платке почти насильно подвели Валентина к роялю. Изжелта бледный, покрытый испариной, теперь толстяк и в самом деле походил на тяжело больного. Он картинно шаркнул перед публикой ботинком, брыкнул задом, откидывая фалды пиджака. Шумно откашлявшись, пропищал девичьим голоском:

-По многочисленным просьбам трудящихся… Музыка народная! – И забарабанил по клавишам, захрипел под Высоцкого. – Здравствуй, моя Аня, здравствуй, дорогая!.. Здравствуй, дорогая, и прощай…

Гости не оценили шутки, только Наталья Петровна, к которой Шуберт успел проникнуться симпатией, подпела фистулой. Анна положила руки на плечи мужа.

-Достаточно на сегодня, не правда ли?

Валентин рукавом вытер пот, струившийся со лба.

-Увольте, я что-то не в форме…

-Валька, не дури! – прикрикнул бас.

-Просим, просим! – зашелестели сухими ладонями старушки.

Шуберт почему-то знал, что если Валентин сейчас согласится играть для них, с ним произойдет непоправимое несчастье. Может быть, испуганная душа брызнет из всех его пор, а людоеды проглотят ее на лету, как пеликан глотает рыбу. Он, Шуберт, должен был выйти на середину комнаты, к роялю, и отдать им что-нибудь взамен. Отдать себя, в новом костюмчике и ботинках. Свои двадцать два года, густые волосы и робость перед жизнью.

Но Валентин уже болтал, паясничая и обнажаясь перед гостями, как юродивый на привокзальной площади.

-Раз уже таки говорить за сокровенную немецкую духовность, Шуберт умер как положено, в тридцать лет. А эту вещицу, кажется, написал совсем молодым. Конечно, ширпотреб, рингтоны для мобильных. Но суп искусства часто варится из елочной мишуры, иначе обыватель не распробует вкуса. Честно сказать, обожаю эту арийскую сентиментальность. Скорее колыбельная, чем серенада. Любовный плач плечистого гестаповца над телом еврейского мальчишки. Весьма возбуждает… Итак.

Валентин взял первые ноты, и стразу стало ясно, что непоправимое несчастье подстерегает не пианиста, а его, Федора Шуберта. Он не любил и не понимал классической музыки, но простенький мотив вдруг словно опутал его клейкими нитями. Почему-то вспомнилось детство, лето, душистое разнотравье на пустыре за центральным рынком, где он бродил, отыскивая среди лопухов стреляные гильзы. Из сегодняшнего дня та жизнь, полная солнца, родительской любви и ожидания счастья, казалась идиллией, завораживающей и эфемерной, какой никогда не была на самом деле. Но в зеркале воспоминаний прошлое становилось лучезарным, а настоящее, захватанное чужими пальцами, словно стакан в дешевой распивочной, мучило и болело.

Валентин за роялем был совсем не похож на человека, с которым Шуберт провел ночь. Лицо его запрокинулось, руки двигались с механической точностью, ноги конвульсивно отбивали ритм. Мелодия струилась из-под его пальцев, словно живая драгоценная вода, или душа, покидавшая тело. И Шуберт вдруг отчетливо осознал, что уже никогда не сможет вернуться в свою прежнюю жизнь, к Павлине Карловне и приятелям по клубу, как человек, случайно провалившийся в дыру во времени, где минуты равны годам. Ошеломленный, он почувствовал, как слезы подступают к горлу. Затем наступила тишина.

Гости вежливо, но недружно похлопали, кто-то, кажется желчный Леонид, насмешливо выкрикнул «браво».

-Шуберт был безответно влюблен в свою ученицу Каролину, дочь графа Эстерхази, – проговорила, повышая голос, Кира Ипатьевна. – Он умер от брюшного тифа.

-Вероятнее всего, он умер от сифилиса, который в то время лечили ртутью. Подцепил от своего друга, поэта Шобера. Они жили вместе, – заявил Валентин беспечно.

-Я бы сейчас выкурила сигарету, – шепнула хозяйка дома, наклоняясь к Шуберту, словно хотела поцеловать. – Вы угостите меня?

Он испуганно кивнул.

На лестничной площадке было холодно и сумеречно, каждый звук отдавался эхом. Шуберт достал сигареты, неловко чиркнул зажигалкой. Анна выпустила дым ему в лицо.

-Не обижайтесь, хорошо? Я ужасный человек, но Валентина тоже нужно знать. Отношения с ним – это болезнь. Причем, со смертельным исходом, как он любит говорить. Вы давно знакомы?

-Нет, – ответил Шуберт.

-Просто я сразу хочу предупредить, что я его не отдам. Даже во временное пользование… Честно, вам лучше уйти прямо сейчас.

-Нет, – сказал Шуберт, потрясенный собственной смелостью.

-Что? – не расслышала Анна.

-Поцелуй меня в задницу, – пробормотал он, дрожа от храбрости, но слова застряли, затерялись во рту.

Дверь распахнулась, и Валентин появился на пороге, угрожающе насупился, упер руки в бока.

-А вот и ревнивый муж!

-Твой друг хочет попрощаться, – ответила Анна.

-Жаль, но что поделаешь? Было приятно, надеюсь не в последний раз…

Он засуетился в прихожей, помогая Шуберту надеть куртку, вручая ему пакет с вещами. Растерянный, Шуберт молча подчинился, пытаясь поймать взгляд Валентина, и разгадал маневр, только когда тот тоже накинул плащ.

-Я провожу! Посажу на такси…

Анна преградила ему дорогу.

-Ты никуда не пойдешь. Больше этого не будет.

Старичок в шейном платке, сутулый Леонид и Наталья Петровна тоже вышли в прихожую.

-Валечка, ну что это такое? Куда? Мы не отпускаем… Семнадцатую Бетховена, аллегро, без возражений!

Валентин Сергеевич схватился за голову.

-Зачем немцы написали столько музыки?! Я только провожу! Буквально пять минут…

-Если бы ты был в состоянии понять, что чувствуют другие люди, ты бы сам себе набил морду, – выпалила Анна, продолжая улыбаться.

-Юпитер, ты сердишься! Обожаю твой голос… Не правда ли, ужасно дожить до возраста, когда просьба женщины катастрофичней, чем отказ…

Не меняя выражения лица, она дала ему пощечину. И тут же ударила снова.

В притворном ужасе он попятился, закрывая голову руками.

-О, алмазная донна! Бей меня, пинай своими замшевыми туфлями… Я весь вечер мечтал осквернить их поцелуями!

Она зло рассмеялась и в самом деле пнула его по коленке. Он шутливо взвыл.

-Браво, бис! – воскликнул Леонид и начал яростно хлопать в ладоши. Старичок в платке и бородатый бас кинулись к Анне, которая схватила с подзеркальника мраморную пепельницу.

В сутолоке у дверей Шуберт почувствовал, как Валентин сжимает его руку.

-Спускайся и жди меня внизу.

Сбежать по ступенькам, выскочить на улицу, в теплую промозглую слякоть. Шмыгнуть под козырек автобусной остановки.

Перед глазами у Шуберта до сих пор стояла сцена, разыгравшаяся в прихожей. Вспоминая прекрасное лицо, искаженное ненавистью, он невольно понимал, что не он был причиной божественного гнева. Тяжелая пощечина стала наказанием за какие-то другие, куда более весомые грехи. И не в этом заключалась непоправимая катастрофа. В который раз за этот вечер Шуберт осознал, что он лишь соринка, случайно попавшая в механизм, чей ход давно уже расстроен.

Сейчас нужно было уйти. Сесть на автобус, доехать до ближайшего метро. Но он не мог сойти с места, прилипнув взглядом к дверям подъезда с бронзовыми гербами и лавровыми листьями. Он чувствовал, что теперь навсегда стал тенью Валентина, порождением его причудливой фантазии.

Наконец, тот вышел и, не говоря ни слова, привычно поднял руку, подзывая такси.

В фойе гостиницы пришлось ждать, пока портье заселит в номера группу иностранцев. Шуберт протирал салфеткой туфли, но почему-то не чувствовал прежней радости обладания сокровищем. Все это время Валентин Сергеевич молчал.

В номере, не снимая мокрого плаща, тот лег на кровать.

-Мерзко признаваться, но я бесконечно вру. Даже тебе. Хотя это уж совсем не имеет смысла, – сказал он хрипло.

-Да? – переспросил Шуберт, глупея с каждой минутой.

-Творческий кризис, метания и прочее. Все это чушь…

На его лице появилось выражение, от которого сердце Шуберта сжалось. Стало вдруг понятно, что прыжок с балкона вовсе не вычеркнут из планов, а только отложен до времени.

-Была история с учеником. Довольно грязная. Мы зашли слишком далеко, а потом он рассказал родителям. Я заплатил. Все в этом мире стоит денег. Смешно… не могу его забыть.

Валентин Сергеевич сел на постели, обхватив руками голову. Потом, после тяжелой долгой паузы, поднял на Шуберта недоумевающий взгляд.

-Ну, что ты стоишь? Иди в душ. Я после…

Он дотянулся до пульта и включил телевизор.

Шуберт покорно поплелся в ванную, сел на керамический бортик и почувствовал, как на его плечи и затылок наваливается усталость. Он должен был вернуться в комнату, сказать что-то важное, в чем-то признаться. Но усталость давила, и он ничего уже не мог изменить.

Впечатления бесконечного дня мешались в его сознании и наконец оборвались бракованной кинопленкой: спать, спать… Кое-как ополоснув лицо, он снял ботинки и вернулся в комнату. Лег. Чей-то невнятный голос бубнил над ухом:

-Над Европейской частью неподвижно застыл аномальный атмосферный фронт, препятствующий проникновению холодного воздуха… Но уже во вторник установится холодная погода… Перемещение воздушных масс…

Среди ночи Шуберт проснулся от холода. Из распахнутого окна тянуло морозным дыханием зимы. Только тогда он понял, что постель рядом с ним давно уже пуста.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>