ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

«Ницше тронул поводья…»

Несмотря на препоны и рогатки цензуры, Россия приняла Ницше – сначала в пересказах, потом в переводах – как родного. «Ницше — ты наша милая, цыганская песня в философии!», — упоенно восклицал Андрей Белый. А вот симпатичная цитата из его «Симфонии» (2-й, драматической, 1902): «Из магазина выскочила толстая свинья с пятачковым носом и в изящном пальто. Она хрюкнула, увидев хорошенькую даму, и лениво вскочила в экипаж. Ницше тронул поводья, и свинья, везомая рысаками, отирала пот, выступивший на лбу».

Ницше тронул поводья – и покатилось. Воздух в России насквозь пропитался Ницше. «Несчастный немецкий мыслитель» (как называл его Михайловский) пришёлся здесь очень кстати и потеснил Маркса и Толстого. Рождение трагедии (да чего угодно!) из духа музыки (в музыке снимается обманчивый внешний покров видимых явлений и открываются тайны сущности мира), Аполлон и Дионис, художник как сверхчеловек, сверхчеловек как таковой, вечное возвращение…

В качестве «крестного отца» Серебряного века (Н. Орбел) Ницше освящал самые разудалые порывы и настроения, придавая им романтическую возвышенность и интеллектуальную респектабельность. Стиль Ницше, его идеи/мысли – этически рискованные, но эстетически привлекательные – формировали дух времени. Потому что они соответствовали духу места. Так, Пастернак, вспоминая споры своего отца и Скрябина, писал: «Скрябинские рассуждения о сверхчеловеке были исконной русской тягой к чрезвычайности […] все на свете должно превосходить себя, чтобы быть собою».

Символистам подошел Дионис (по Ницше – бог хаоса, экстаза, опьянения). Акмеисты выбрали невозмутимого бога гармонии Аполлона. Футуристы увлеклись переоценкой всех ценностей и новым (сверх-)человеком. Богостроители, опираясь на Ницше, строили Бога. Богоискатели – искали Его. И это несмотря на то, что Ницше давно объявил: «Бог умер!» (иногда, правда, кажется, что его просто повела за собой рифма: «Gott ist tot»; с поэтами это бывает).

Нравился Ницше не всем, но всем был интересен. «С таким философом, как Нитче, я хотел бы встретиться где-нибудь в вагоне или на пароходе и проговорить с ним целую ночь, — пишет Чехов Суворину (25.02.1895). — Философию его, впрочем, я считаю недолговечной. Она не столь убедительна, сколь бравурна». (А вот еще совпадение: рассказ Чехова «Припадок» (1888) напоминает историю, случившуюся с Ницше, когда он, будучи студентом, случайно попал к проституткам и чуть с ума не сошел от ужаса.)

Толстой знал Ницше лучше, чем Ницше Толстого. Особо отмечал главку «О ребенке и браке» в «Заратустре». Но в целом не принимал. «Читал Ницше «Заратустра» и заметку его сестры о том, как он писал, и вполне убедился, что он был совершенно сумасшедший, когда писал, и сумасшедший не в метафорическом смысле, а в прямом, самом точном […] Каково же общество, если такой сумасшедший, и злой сумасшедший, признается учителем?», — записывает Толстой в дневнике (29.12.1900).

Николай Федоров, автор безумной утопии воскрешения мертвых, уличал «философа черного царства», как он называл Ницше, в трусости: «Ты храбр только там, где нет никакой опасности; когда и без тебя столькие покинули Христа, ты храбро превозносишь Антихриста». Он заметил такую особенность философии Ницше — «устанавливать цель жизни, управлять жизнью». Ницше «стремился не столько к тому, чтобы понять мир, сколько к тому, чтобы преобразовать его», — свидетельствовал и друг философа Петер Гаст (т.е. Ницше будто исполнял завет Маркса: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»).

В рядах литературных персонажей Серебряного века ницшеанцев больше, чем, скажем, марксистов и толстовцев. Или, может быть, они более заметны. Это, конечно, не значит, что все писатели, выводившие этот характер, были от него в восторге.

Почти идеальным ницшеанцем можно назвать фон Корена из «Дуэли» (1891) – вне зависимости от того, имел ли в виду Чехов сверхчеловека Ницше или просто списывал этого персонажа с Владимира Вагнера, зоолога и социал-дарвиниста. Фон Корен, как Заратустра, выше страстей человеческих, им движет рациональное преставление о пользе – и ничего личного. У него «рука бы не дрогнула», если бы ему велели уничтожить слабого и бесполезного Лаевского, в терминологии Ницше – лишнего (это совсем не то, что лишний человек в нашей литературе). О лишних его Заратустра говорит жестко: «Некоторым не удается жизнь: ядовитый червь гложет им сердце. Да приложат они все силы свои, чтобы смерть лучше удалась им! […] Слишком много живущих, и чересчур долго держатся они на ветвях жизни своей. Пусть же придет буря и стряхнет с дерева всех этих гниющих и червивых!».

Да, Ницше не говорил: «Падающего подтолкни», — он говорил: «Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно ещё помочь в этом» («Антихристианин», 1888). Примечательно, что на рассуждения фон Корена о необходимости «уничтожения хилых и негодных», доктор Самойленко несколько раз повторяет: «Это тебя, брат, немцы испортили! Да! Немцы!»

Доктор Самойленко и встаёт на защиту этого лишнего от уничтожения в имя цивилизации и человечества («Если людей топить и вешать, то к черту твою цивилизацию! К черту человечество!»). И дело не только в гуманизме, и даже не в том, что Самойленко добр и сострадателен. Если рассуждать цинически, то зоолог должен понимать, что то, что кажется бесполезным, имеет свой смысл и свою пользу. Что всё предельно рассчитанное – без неисчислимого остатка – приводит к последствиям, противоположным тем, на которые рассчитывали. Это относится и к безумному рационализированию (или к рационализированному безумию) утопии Ницше.

Леонид Андреев воспринял смерть Ницше в 1900 году как личную утрату. Но его «Рассказ о Сергее Петровиче» (1900), написанный чуть раньше, свидетельствует, по меньшей мере, о неоднозначном отношении к Ницше. Герой рассказа – тот самый лишний, или (согласно русской литературной традиции) маленький человек, которого вдруг перепахивает «идея сверхчеловека и все то, что говорил Ницше о сильных, свободных и смелых духом». И бьётся он в безнадёжных попытках преодолеть свой удел заурядности. Подсказка приходит от Заратустры: «Если жизнь не удается тебе, […] знай, что удастся смерть». Решив, «что смерть его будет победою», Сергей Петрович кончает жизнь самоубийством.

Ещё один ницшеанец Андреева – безумный доктор Керженцев (рассказ «Мысль», 1902), психопат и убийца, возомнивший себя сверхчеловеком, которому «всё можно». А в пьесе «Дни нашей жизни» (1909) Андреев посмеивается над апологетами Ницше – там один персонаж называет Ницше мещанином, другой возмущается: «Ты не имеешь права так говорить […] Этот великий гениальный Ницше, этот святой безумец, который всю свою жизнь горел в огне глубочайших страданий, мысль которого вжигалась в самую сердцевину мещанства…»

«Пьяной проповедью о сверхчеловеке» называл речи Заратустры Куприн. Поэтому, наверное, в его «Поединке» (1905) ницшеанствует полковой пьяница Назанский: «Ух, ненавижу! Ненавижу прокаженных и не люблю ближних […] И вот, говорю я, любовь к человечеству выгорела и вычадилась из человеческих сердец. На смену ей идет новая, божественная вера, которая пребудет бессмертной до конца мира. Это любовь к себе, к своему прекрасному телу, к своему всесильному уму, к бесконечному богатству своих чувств». Ницше, как известно, призывал любить не ближних, а дальних, заботиться не о душе, а о теле. А также – проповедовал и демонстрировал любовь к себе, иногда называя ее эгоизмом.

Другой алкаш и циник, Осадчий, поет осанну «настоящей свирепой беспощадной войне» — «В средние века дрались — это я понимаю. […] Ворвались. Кровь и огонь. У бочек с вином выбиваются донья. Кровь и вино на улицах. О, как были веселы эти пиры на развалинах! Женщин — обнаженных, прекрасных, плачущих — тащили за волосы. Жалости не было». Ср. с Ницше: «…в те времена, когда человечество не стыдилось еще своей жестокости, жизнь на земле протекала веселее, чем нынче, когда существуют пессимисты … Стремясь попасть в «ангелы», человек откормил себе испорченный желудок и обложенный язык, через которые ему не только опротивели радость и невинность зверя, но и сама жизнь утратила вкус…» («Генеалогия морали», 1887).

Войну Ницше считал благом: «Не цель благая оправдывает войну, а благо войны оправдывает всякую цель»: «Отказываясь от войны, вы отказываетесь от великого в жизни». Надо сказать, что сам он от войны не отказывался. В 1867 году пошел служить в кавалерию полка полевой артиллерии. После травмы, полученной при прыжке на лошадь, его демобилизовали. А в 1870-м, с началом Франко-прусской войны, он, уже профессор Базельского университета и человек без гражданства (от которого он, правда, отказался, дабы призыв на службу не отвлекал его от преподавания), просил отправить его на фронт «в качестве солдата или санитара». Сопровождая транспорт раненых, он заразился дизентерией и дифтеритом и чуть было не умер.

Война ужаснула его: «Об этом не надо говорить, это невозможно; нужно гнать от себя эти воспоминания!». Но тогда же, глядя на войска, мчащиеся в атаку и, возможно, к гибели, он испытал необычайный подъем: «я ясно почувствовал, что сильнейшая и высшая воля к жизни находит свое выражение не в жалкой борьбе за существование, но в воле к битве, к власти и превосходству!..».

Образцовым, без изъянов ницшеанцем может считаться Санин Арцыбашева (1907). Как и Ницше, Санин защищает тело перед духом: «Мы заклеймили тела животностью, стали стыдиться их, облекли в унизительную форму и создали однобокое существование… Те из нас, которые слабы по существу, не замечают этого и влачат жизнь в цепях, но те, которые слабы только вследствие связавшего их ложного взгляда на жизнь и самих себя, те — мученики: смятая сила рвется вон, тело просит радости и мучает их самих…»

Как и Ницше, Санин ругает христианство: «Оно обмануло сильных, которые могли бы сейчас, сегодня же, взять в руки свое счастье, и центр тяжести их жизни перенесло в будущее, в мечту о несуществующем, о том, что никто из них не увидит…»

Арцыбашева обвиняли в порнографии, в пропаганде половой распущенности и свободы от морали. Самому же писателю его герой нравился; понравился он и читателям, особенно молодым – Санину подражали. И Блоку понравился: «Утреннее чувство заражает читателя. Вот — в Санине, первом «герое» Арцыбашева, ощутился настоящий человек, с непреклонной волей, сдержанно улыбающийся, к чему-то готовый, молодой, крепкий, свободный».

Есть мнение, что незамысловатая беллетристика – вроде сочинений противника Ницше Боборыкина или, наоборот, его апологета Вербицкой – способствовала вульгарному (неправильному) пониманию идей Ницше. На практике это приводило к тому, что самая тривиальная уголовщина чистила себя под флагом Ницше. То есть идея попадала на улицу, не будучи вроде бы для улицы предназначенной. Но тут запятая… Ницше предупреждал, что дышать разряженным (высотным) воздухом его сочинений могут «немногие счастливцы». Но всё-таки «Так говорит Заратустра» имеет подзаголовок: «Книга для всех и ни для кого». И сама ее форма, пародирующая Новый Завет, тоже ведь расчет если не на всех, то на многих. Не говоря уже о том, что Ницше, в заботе об аудитории, создал путеводитель по своему творчеству — «Ecce Homo». Где, кстати, объяснил, что пишет в расчете на человечество.

Что до уголовщины, то Ницше романтизировал преступников (так же, как Маркс романтизировал пролетариат). Уголовщина, преступление есть, с точки зрения Ницше, поступок. Ибо «почти во всех преступлениях выражаются как раз те свойства, которые не должны отсутствовать в мужчине». Этот романтизм принимал порой кровавый оттенок: «Но ради чего убил этот преступник? Он хотел ограбить. Но я говорю вам: душа его хотела крови, а не грабежа – он жаждал счастья ножа!»

О преступниках он рассуждал как социалист – по принципу «среда виновата» («Тип преступника – это тип сильного человека при неблагоприятных условиях, это сильный человек, сделанный больным»). И в этом он тоже шел против христианства (ведь Бог дал нам, кроме разума и бессмертной души, свободу выбора) и против Достоевского («Ведь эдак мало-помалу придем к заключению, что и вовсе нет преступлений, а во всем «среда виновата»). При этом Ницше любил ссылаться на Достоевского, считая, что тот «нашел сибирских каторжников … исключительно тяжких преступников… — как бы выточенными из самого лучшего, самого твердого и драгоценнейшего дерева, какое только растет на русской земле».

Так что реплика Симеонова-Пищика в комедии «Вишневый сад» (1903): «Ницше… философ… величайший, знаменитейший… громадного ума человек, говорит в своих сочинениях, будто фальшивые бумажки делать можно» — даже и не пародия вовсе. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>